Назад / 1 / 2  / 3  / 4  / 5  / 6

ЭПИСОДИЙ ШЕСТОЙ

1

Пробуждение было не из приятных.

Амфитрион судорожно рвался на поверхность кошмарного сна, сражаясь за каждый глоток того, что казалось таким же необходимым, как воздух, не будучи им на самом деле; он исступленно молотил руками и ногами, не чувствуя этого и приходя во все большее исступление, а кошмар всхлипывал и не хотел отпускать Амфитриона, вцепившись в него хрупкими пальцами, пока не хрустнул под кулаком и не затих.

Вот так это было, если было.

Некоторое время Амфитрион недвижно лежал на влажной и горячей поверхности - куда так стремился - наслаждаясь тем, что лежит, что у него бурчит в животе, что во рту скопилась горькая слюна, которую можно проглотить, но можно и выплюнуть, и вот теперь липкая ниточка бежит по подбородку, пока не потянется куда-то вниз - но этого он уже не ощущает.

Левое веко неожиданно послушалось и слегка двинулось. Чуть-чуть, приоткрыв узенькую щелочку, чтобы Амфитрион не подумал, будто оно, гордое левое веко, так уж сильно зависит от него.

Острая звериная мордочка смотрела на него, настороженно собираясь в складки.

- Что с ним, Галинтиада? - взволнованно спросили сзади. - Ведь вторую неделю уже...

Голос был знакомый, но узнать его окончательно не хватило сил.

Веко опустилось, вновь сгустилась тьма, озаряемая багровыми сполохами, и Амфитрион ощутил себя заживо погребенным. Вокруг выгибался купол толоса - гробницы, в которой хоронили обычно басилеев или их близких родичей; диаметр основания купола всегда был равен его высоте, а наружу из усыпальницы вел коридор, завершавшийся у дверного проема двумя резными полуколоннами зеленого мрамора, но сама дверь была заперта с той стороны, потому что из толоса не выходят, в него только входят - и то на чужих плечах, чтобы остаться навсегда; и Амфитрион беззвучно кричал, что он никогда не был басилеем, что он не хочет гнить в толосе, что живым не место в гробнице...

И снова вернулся в жизнь, дрожа от памяти, от бездушного молчания гробницы и хруста убитого кошмара.

- Выживет, - уверенно пискнул старушечий голосок. - Нутром чую: отпустил его Танат-Железносердый. Только вот...

- Что "только", Галинтиада? - в знакомом голосе, словно шмель в закрытом кувшине, билось беспокойство. - Что - только?!

Нет ответа.

Тишина.

Шарканье ног, скрип двери...

Прохладная ладонь на пылающем лбу.

- Тебе плохо, Иолай?

"Не знаю, как Иолаю, - хотел сказать Амфитрион, - а мне плохо."

Но вместо этого открыл глаза.

Над ним склонялось лицо Алкмены - постаревшее, осунувшееся, какое-то неестественно большое, и в любимых глазах, в черной влажной глубине мерцали забота и нежность, но нежность чуждая, забота непривычная, пугающая; полуседая прядь падала на высокий лоб, покрытый бисеринками пота, кончиком касаясь глубокой морщины между все еще густыми бровями, которые Алкмена даже в молодости никогда не выщипывала согласно прихотям критской или микенской моды - и Амфитрион невольно протянул руку, чтобы убрать эту прядь.

Рука, возникшая перед его глазами, была худой и тонкокостной, как у тяжелобольного.

Амфитрион, захлебываясь ужасом, смотрел, как его жена берет эту чужую руку и прижимает к губам, тепло которых так хорошо знал старый лавагет.

Бывший лавагет.

- Хвала Пеану-целителю, ты очнулся, Иолай! - слова, рождаемые этими губами, входили в Амфитриона острием Эргинова меча. - Ну ничего, сейчас бабушка принесет тебе попить...

И Амфитрион понял, вспомнив агонию всхлипывающего кошмара, что только что убил собственного внука - чтобы жить самому.

- Мама! - позвали из коридора. - Тебя можно?

- Да, Ификл, я сейчас, - Алкмена поправила покрывало на лежащем перед ней шестилетнем мальчишке и в тысячный раз поразилась его сходству с покойным дедом.

Она вышла, осторожно притворив за собой дверь и так и не заметив, как маленький Иолай, сын Ификла и Автомедузы, вцепился зубами в собственное предплечье, чтобы не завыть.

2

К вечеру он заставил себя встать и выйти во двор.

Пора было приучаться жить заново.

Тело слушалось плохо, но все-таки слушалось. Болезненность Иолая давала себя знать, и Амфитрион, без особой благодарности поминая излишнюю заботу Алкмены о любимом внуке, заставлял себя не думать о цене, уплаченной за возможность снова дышать и хвататься за стены коридора при головокружении. Умея разменивать прошлые победы на пригоршни чужих жизней, он умел не щадить друзей и родичей, не щадя себя самого... сейчас это помогало, но не до конца.

Пора платить за сделку с Аидом настанет, если уже не настала - но воину в бою некогда терзаться. Вот его сегодняшний бой: необходимость идти во двор, привыкать к несуразно выросшим вещам и пространствам, опасаться грома с ясного неба и ловить сочувственные взгляды челяди.

- Бедненький! - бросила пробегавшая через двор рабыня. - Квелый-то какой!..

И удивилась, когда бледный болезненный мальчик криво ухмыльнулся и, по-отцовски закусив нижнюю губу, плетью непривычно острого взгляда ожег крутые бедра болтливой рабыни.

Словно породистую кобылу оценивал.

"Видел бы меня Зевс! - Амфитрион мимо воли глянул вверх. - То-то посмеялся бы... да, новыми детьми я обзаведусь не скоро! Что, Амфитрион-Изгнанник, отовсюду тебя изгнали? - из Микен, из постели жены, из жизни, из Эреба... Одно слово: герой! А что? Съезжу в Иолк, приду в гавань: где тут Арг-корабел или Тифий-кормщик? С собой в Колхиду возьмете? Небось, раньше за честь бы почли..."

Он чуть не подпрыгнул, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука гладит его по макушке.

Позади стоял Ликимний, сводный брат Алкмены.

За последние пять лет Ликимний сильно изменился. Роскошные некогда волосы поредели, лицо покрылось пятнами неопределенного цвета, и лишь глаза оставались почти прежними - черные, миндалевидные, в обрамлении густых ресниц - только белок глазного яблока треснул сетью кровяных прожилок, помутнел, отчего казалось, что Ликимний только что проснулся.

- Ожил? - бодро поинтересовался Ликимний, нависая над мальчишкой. - Ну, хвала богам! Тебе, Иолай, больше бегать надо, одежду в клочья рвать, а не с няньками в доме сидеть!

"А тебе пить меньше надо", - чуть не вырвалось у Амфитриона.

Смотреть на бывшего шурина снизу вверх оказалось делом непростым и раздражающим.

Особенно если этот почти сорокалетний мужчина непрерывно поглаживает твою макушку.

- Я в твои годы... - Ликимний не договорил, как бы предполагая, что собеседник и без того знает, чем занимался Ликимний в его годы; знает и всячески восхищается.

- И-эх, Иолайчик... земля под ногами горела! Синяки, шишки - навалом! А ты прямо как девчонка - болеешь, болеешь... И друзей у тебя настоящих нет. Ты знаешь, дорогой, я как твой двоюродный дед и потомок Персея...

- Шел бы ты лучше, Ликимний, - непроизвольно отозвался Амфитрион, с удивлением слыша собственный голос, тонкий и высокий. - Как дед... и двоюродный потомок Персея.

И стряхнул с себя пухлую ладонь.

Как выяснилось, зря - ладонь немедленно впечаталась в затылок, бросив Амфитриона наземь.

Он еле успел увернуться, чтобы скулой не налететь на черенок валявшейся на земле деревянной лопаты.

Тело слушалось плохо, но слушалось.

- Щенок! - разъяренный Ликимний нагнулся и ухватил наглого мальчишку за шиворот. - Распустил язык, бабкин любимчик! Аггхх... оуууююй!..

Последнее относилось к лопате, воткнувшейся ему между ног.

Следующее, в чем несчастному Ликимнию пришлось убедиться - оказывается, оплеуха лопатой гораздо менее приятна, чем это кажется вначале.

То есть даже вначале оплеуха эта не кажется подарком судьбы, а в конце - ну так совсем...

- Больно, - задумчиво сказал Ликимний, лежа на спине. - Очень больно. Я как твой дед... и вообще.

Над ним склонилось хмурое мальчишечье лицо.

Без малейших проблесков участия.

- Пожалуешься сестре - убью, - скучно пообещал маленький Иолай. - И вот что, дедушка: не гладь меня больше по голове. Никогда. Договорились?

- Договорились, - кивнул Ликимний, чувствуя, что сходит с ума.

3

...Алкмена знала, что в этой жизни у нее не осталось ничего, кроме внуков.

Вот уже почти пять лет она знала это - с того самого дня, когда Фивы впустили победителей, вернувшихся домой. Наверно, многие тогда осуждали ее, жену погибшего лавагета, так ни разу и не заплакавшую над телом мужа. Над Амфитрионом убивались все: живые и родичи живых - благодаря за этот дар; те, чьи семьи опустели - видя в лавагете своих родных, оставшихся в проклятой долине; уронил скупую государственную слезу басилей Креонт, разрыдалась его жена Навсикая, выла у погребального костра сумасшедшая карлица Галинтиада, в исступлении целуя золотой диск, некогда подаренный ей умершим; отвернулся от людей скорбный Автолик, хитрейший из эллинов, скрывая предательский блеск глаз...

Алкмена не плакала.

Ни слезинки, ни вздоха, ни всхлипа.

"Еще бы, после Зевса-то!" - шептались фиванцы.

И когда подошли к Алкмене ее сыновья вместе с Креонтом Фиванским, то озноб пробрал всех троих - так взглянула им в лица жена покойного.

Вдова.

Но всем городом в одни глаза не заглянешь.

- Я отдам героям в жены своих дочерей: Алкиду - Мегару, Ификлу - Астеропею, - пробормотал Креонт, в единый миг растеряв все слова заготовленной речи.

Алкмена молчала.

- Я... я воздвигну великому Амфитриону такой толос, в каком никогда не погребали ни одного из басилеев, - сказал Креонт, не зная, что говорить дальше.

Алкмена молчала.

- Мы воздвигнем в Фивах храм, мама, - сказали близнецы. - Храм Отца.

- Да, правильно, - одобрил Креонт. - Храм Зевса-Победителя, отца богов и смертных.

- Храм Отца, - словно и не слыша басилея, одним голосом ответили братья, и Креонт счел за благо промолчать.

Алкмена подошла к пепелищу и взяла горсть углей и золы.

И чудилось: драгоценные камни мечут искры с ладони последней женщины Громовержца.

- Это заложите в основание, - тихо бросила Алкмена.

И высыпала раскаленный прах в подставленные руки сыновей: по полгорсти - каждому.

Даже Креонт, муж государственный, понял тогда: плоть бесчувственна, когда горит сердце.

- Хаа-ай, гроза над морем, - вполголоса запела Алкмена и пошла прочь, - хаа-ай, Тифон стоглавый...

И братьям, беспокоившимся, не повредилась ли мать рассудком, внезапно почудился грохот колесницы, несущейся по краю обрыва между морем и небом.

Но живые живут, и время не ухватишь за хвост, как ни старайся.

Упокоился в грандиозном толосе Амфитрион-Изгнанник, за два года вырос храм, который вслух все называли храмом Зевса, но правый бицепс у статуи Громовержца был странно надколот, словно плохо сросшись после удара мечом; неутомимая Мегара, дочь Креонта, родила Алкиду сероглазого Теримаха, потом крепыша Деикоонта, и наконец - крикливого Креонтиада; Астеропея тоже принесла Ификлу двух сыновей и дочь, ласково относясь к первенцу мужа, хрупкому Иолаю...

Впрочем, все - невестки, сыновья, челядь - знали, что Иолай был, есть и останется бабушкиным любимцем.

Потому что первый.

Потому что слабенький.

Потому что вырос на Алкмениных руках, до четырех лет зовя бабушку мамой.

Потому что лицом неуловимо похож... только не спрашивайте у Алкмены - на кого?

Не ответит.

Вот и сейчас, когда шестилетний Иолай пришел в себя после чуть ли не двухнедельной горячки, Алкмена боялась ответить самой себе: почему так изменился любимый внук, и что мерещится ей во взгляде маленького ребенка?

Да и не знала она ответа.

Не бывало такого раньше, чтобы Иолайчик избегал обожаемую бабушку, заменившую ему мать, которой мальчик не знал - а сейчас приласкать себя не дает, из объятий выворачивается, все норовит стороной обойти, поцелуешь его чуть ли не насильно, а он мимо глядит и в глазах тоска смертная, будто и не целуют его, а на части режут. Молоко козье, кипяченое, что всегда дважды в день пил - наземь вылил. Нянька пробовала сперва уговорить, потом заставить - так на няньку вызверился, что бедной целую декаду потом кошмары снились; и велел мяса подать. Жареного, с кровью. Опять же со сверстниками и до того не больно-то игрался, а теперь и вовсе перестал. Около взрослых трется. И молчит. Нехорошо молчит, по-стариковски. Телем Гундосый, караульщик бывший, помер на днях - Иолай как услышал, сразу велел себя на похороны отвести. Дескать, так и так пойду. Ну кто ему старый Телем?! Меньше, чем никто. Нет же, стоял у костра, бормотал что-то, закусив губу, а в глазах...

Боги, за что караете?!

Кому жаловаться? Навсикае? - этой ее дочки столько внуков наплодили, что не до чужого Иолая ей...

Вот и сейчас - Алкид опять в Трезену уехал, по торговым делам, Ификл с утра в палестру собрался, к ученикам, а Иолай к отцу и подходит, вразвалочку.

4

- Папа, - это слово далось Амфитриону с немалым трудом, - я с тобой пойду.

Ификл посмотрел на сына - худенького белобрысого мальчугана, уставившегося в пол.

- Куда это? - с нарочитой строгостью спросил он.

Мальчишка вдруг поднял голову и твердо посмотрел в лицо Ификлу.

- В палестру, - буркнул Амфитрион и подумал про себя: "Паршивый из тебя родитель, сынок! Я-то вас с братом гонял да выгонял... оболтусов! Сам, небось, с шести лет по палестрам!"

Ификл недоверчиво хмыкнул, помассировал затекшую со сна шею, и вдруг засмеялся, ухватив сына под мышки и подбросив к потолку.

- Что, герой, надоело с женщинами сидеть?! - крикнул он. - Кровь заиграла? Ну что ж, это правильно, у нас с тобой кровь звонкая, хорошая... Собирайся, пойдем!

"Тяжелый он какой-то стал, Иолай мой!" - краем мелькнула мысль.

- Если обижать кто станет - отцу жалуйся! - всполошилась Алкмена. - И не бегай много, тебе нельзя!

- Правильно, мама! - Ификл опустил сына и поцеловал мать в щеку. - Бегать нельзя, прыгать нельзя, молоко кипятить надо... Не повезло тебе - хотела девочку, а вышел мальчик! Эй, мальчик Иолайчик, что делать надо, когда обижать станут?

- Кричать, - угрюмо ответил Амфитрион.

- Что кричать? - удивился Ификл, ожидавший иного ответа. - Что кричать-то?! Папа, на помощь?

- Тебя, папа, дождешься на помощь, как же! - на мальчишеском скуластом лице обнаружилась кривая ухмылка. - То у тебя река разлилась, то стрелы кончились... нет уж, мы, Персеиды, другое кричим!

И, пока Ификл стоял столбом, не веря собственному слуху, маленький Иолай подпрыгнул, уцепился за шею отца и мигом вскарабкался ему на плечи.

- Маленьких обижают! - прогремел старинный боевой клич, и две тощие ноги на удивление цепко охватили Ификлову шею, а две узкие ладошки на удивление хлестко ударили по Ификловым ушам.

Спрыгивая, мальчишка по дороге лягнул отца в грудь - и приземлился не самым удачным образом, ободрав левую коленку.

- Ну вот, - расстроенно бросил Амфитрион, - куда это годится? Нет, в палестру, в палестру, срочно! - а то скиснешь тут от молока и любви вашей! Догоняй, папаша!

И выскочил за дверь.

- А что? - неожиданно заявил Ификл. - Молодец! Весь в меня. Или в деда.

Алкмена замахала на сына руками.

- Типун тебе на язык, сынок! Вот уж чего внуку не пожелаю, так это дедовой судьбы! Сам знаешь - герои долго не живут. Да и жизнь у них... никому не в радость. Вон Тиресий - слепой, а живет себе и живет...

- Ладно, мама, - оборвал ее Ификл. - Не будем об этом. Алкид клятву давал, я тебе обещал - вон, в Иолк, приглашали, "Арго" строить, так мы не поехали...

И дверь хлопнула еще раз.

Алкмена вздохнула и пошла в гинекей, откуда доносился младенческий плач и еле слышный голос Астеропеи, баюкавшей девочку.

...а палестра шумела так же, как всегда. На появление Ификлова сына никто не обратил внимания - что Амфитриона вполне устроило. Единственное, за чем приходилось следить - так это расписание занятий: когда ученики шли в крытый гимнасий, он бегал на стадионе, когда подростки метали диски и копья, он шел в гимнасий, когда работали с оружием, он направлялся в сектор для прыжков.

К вечеру он твердо знал, что ему нужна только сила - прежние навыки сохранились полностью, что было неудивительно, юное тело быстро училось всему, чему надо, и это с одной стороны радовало, а с другой грозило разрывом неподготовленных связок или вывихом по-детски гибких, но еще слабых суставов.

Принесшая обед рабыня позже осчастливила Алкмену известием о том, что любимый внук ест за троих с геройским аппетитом, чего раньше никогда не случалось.

Так с этого дня и повелось: палестра, обильная пища и никакого кипяченого молока.

Одно оставил Амфитрион от прежнего Иолая - спать ложился рано и просыпался от того, что около полуночи заботливая бабушка на цыпочках входила в покои внука, поправляла на нем покрывало, прислушивалась к дыханию и удалялась.

А маленький мальчик, сцепив зубы, ждал, пока затихнут ее шаги, после чего вскакивал, выскальзывал из покоев и, никем не замеченный, еще на два-три часа убегал в ночную палестру.

Ему надо было спешить.

Через месяц из Трезен вернулся Алкид. К этому времени Амфитрион сто раз успел насладиться историей первой поездки сына (дяди?) к трезенскому басилею Питфею Мудрому, когда при виде сброшенной на кресло шкуры Киферонского льва всех Питфеевых внуков объял страх, кроме юного Тезея, кинувшегося на зверя с топором.     После чего Алкид якобы предрек Тезею блестящее будущее.

Сам Амфитрион всерьез сомневался в особом блеске будущего Тезея, если тот в двенадцать лет кидается на шкуру с топором.

Впрочем, когда вся семья собралась в мегароне, чтобы послушать рассказ Алкида о его нынешней и весьма удачной поездке - сам Алкид очень не понравился Амфитриону, наблюдавшему за ним из укромного угла.

Нездоровое возбуждение захлестывало старшего сына, щеки его то резко бледнели, то покрывались пунцовыми пятнами, разговаривал Алкид чрезмерно громко и размахивал при разговоре руками, чего раньше за ним не водилось; и во всем его поведении сквозила странная истеричность, не свойственная мужчинам его возраста и телосложения.

После трехдневной слежки за Алкидом в палестре Амфитрион уверился в полном физическом здоровье сына - чего не мог сказать о здоровье духовном. Алкид часто кричал на жену Мегару (правда, при ее характере это было не особо удивительно), был с детьми или подчеркнуто ласков, или неоправданно раздражителен; кроме того, он зачастил в храмы, где подолгу стоял, наблюдая за обрядами жертвоприношений и кусая губы, после чего до вечера бывал хмур и неразговорчив.

Он походил на пьяницу, надолго лишенного вина; тафийцы называли подобное состояние "кумаром".

Амфитрион даже думать боялся, что сыну может не хватать его младенческого проклятия - приступов безумия.

Боялся, а думал.

И по ночам, после изнурительных бдений в палестре, шестилетнему Иолаю снились Острова Блаженства - безбрежное, безнадежное одиночество - и тень, кричащая в пустоту:

- Я - Амфитрион-Изгнанник!..

5

В тот вечер Амфитрион проснулся как всегда, за полчаса до полуночи, от ласковых прикосновений Алкмены, очень старавшейся не разбудить внука.

Он подождал, пока его жена... его бывшая жена, а теперь - бабушка, к чему невозможно было привыкнуть, - короче, пока Алкмена удалится, и шаги ее затихнут в гинекее; и соскочил с ложа.

Выбраться из дома незамеченным было несложно - все, включая растяпу-привратника, крепко спали. Вскарабкаться на стену, окружающую двор, для шестилетнего невысокого мальчишки было несколько труднее, но Амфитрион проделывал это далеко не в первый раз, а сегодня к тому же ощущал какой-то особый прилив сил.

"Может, это потому, что вчера был мой день рождения, день рождения Амфитриона из Микен, и Алкмена приносила жертвы отправившемуся в Аид мужу?" - подумал Амфитрион. И удивился тому, до чего естественной показалась ему подобная идея.

Ноги быстро несли Амфитриона к пустующей ночью палестре, а мысли продолжали жерновами вертеться в голове почти шестидесятилетнего мальчишки.

Владыка Аид говорил, что приступов у Алкида не случалось со времен Орхоменской войны. Значит, пять лет... и сейчас Алкид, судя по его поведению, на грани срыва. Что-то должно произойти. Либо Тартар вот-вот снова возьмется за него, как кошка за мышь - и долгожданная жертва на время растворит в своей крови истерзанный рассудок Алкида - либо...

Либо он сорвется сам!

"Нельзя больше ждать!" - думал Амфитрион, пока тело его накручивало круги на беговой дорожке, прыгало, метало камни (диски на ночь запирали), постепенно наполняя мышцы здоровой усталостью, которая со временем должна была превратиться в упругость и силу.

Он готовил новое тело тщательно и кропотливо.

Он, Амфитрион-Изгнанник, снова был на войне. Только это была не привычная война людей, где все ясно: вот жизнь, а вот смерть, и от первой до второй мечом подать. Бессмертные вели войну иначе - вот жизнь, и вот жизнь, и никакие войска не выстраиваются на равнине, блестя панцирями и шлемами...

Но и на этой войне лилась кровь.

Кровь смертных.

Мелочь для обеих противоборствующих сторон.

И он, Амфитрион-Изгнанник, волею Ананки-Неотвратимости, оказался в одном из враждующих лагерей.

Боги, титаны, Павшие... и я.

Смешно?

Нет, не так: боги, титаны, Павшие... и мы.

Я и сыновья - это уже мы.

Бледно сияющая Луна-Селена и звездноглазый Аргус равнодушно взирали на двигавшуюся внутри пустой палестры маленькую фигурку. Амфитрион не знал, что именно в эту ночь светловолосой и тихой жене Ификла Астеропее не спалось; встав с ложа, она некоторое время бесцельно бродила по дому, потом, уже совсем было собравшись снова лечь, по примеру свекрови заглянула на детскую половину - и обнаружила пустое ложе Иолая.

Ее крики разбудили сперва рабыню-няньку, после остальных домочадцев, и вскоре весь дом был на ногах, засверкав огнями светильников и факелов.

Иолая нигде не было.

Когда порядком уставший Амфитрион перелез обратно через стену и направился к своим покоям, в мегароне он неожиданно для себя обнаружил всю семью в полном составе: хмурый Алкид, взволнованный Ификл, заплаканная Алкмена, раздраженная Мегара (впрочем, это было ее обычное состояние), растерянно моргавшая Астеропея - и даже жившие отдельно Ликимний и молча вздыхавшая в углу Перимеда, его жена.

"Еще б Креонта вызвали! - скривился Амфитрион, глядя на толпу родичей. - Что ж это они, без басилея-то?!"

- Иолайчик! Хвала Зевсу, живой! - всплеснула руками Алкмена, бросаясь к внуку, и ее огромная тень заполошно метнулась по стене мегарона.

- Ну и где ты шлялся, гулена?! - угрюмо поинтересовался Ификл, тщательно скрывая свою радость по поводу благополучного завершения всех треволнений этой ночи.

- В палестре, - лаконично ответил Амфитрион.

- В палестре? - не удержался заспанный Ликимний, зачем-то поворачиваясь к мальчишке боком и вжимая голову в плечи. - Ночью? Что можно делать ночью в палестре?!

- Тренироваться.

- И не страшно было?

- Не страшно, - отрезал Амфитрион, начиная тяготиться этим допросом.

Ификл задумчиво сощурился, и домочадцы незаметно для себя умолкли, вопросительно глядя на Иолаева отца.

- Странный ты какой-то стал, сынок... нет, палестра - это хорошо, да и ты окреп, подрос, ешь за троих! Только чего б тебе со сверстниками не играть, ночью спать, как все люди, а в палестре днем заниматься?! Молчун ты у меня, слова не вытянешь... а мы волнуемся!

Амфитрион терпеливо молчал, оправдывая последние слова Ификла, и глядел мимо родни.

- Может, привиделось что-то? - участливо поинтересовалась Астеропея. - Или из богов во сне кто-нибудь являлся? Ты не стесняйся, Иолай, ты расскажи!

И тут Амфитрион решился.

Он не видел иного способа заинтересовать Одержимых Тартаром собой - безобидным малолетним Иолаем, сыном Ификла и племянником Алкида.

Собой.

Приманкой.

Жертвой.

- Являлся, - во всеуслышанье заявил он. - Только, кажется, не бог.

- А кто? - Амфитрион даже не заметил, кому принадлежал вопрос.

- Не знаю. Вроде как тень... на тебя, папа, похожа. И на дядю Алкида. Говорила... говорил: я твой дед Амфитрион, сын Алкея-Микенца.

- Врешь! - выдохнул Алкид, уронив на пол бронзовую подвеску, которую до того рассеянно вертел в пальцах.

- Вот и он сказал, что не поверят. Тогда велел: расскажи им, как дом наш горел, когда твоего отца и его брата еще на свете не было, а бабушка Алкмена в тягости была, ногу подвернула и чуть не задохлась - еле вытащили...

- Было, - бледнея, прошептала Алкмена.

- Или как ночью в переулке напали на нее, когда от Навсикаи шла - а я... то есть он отбил бабушку у шестерых. Одному, говорил, горло его же собственным ножом перерезал...

- Было! - Алкмена смотрела на мальчишку совершенно безумными глазами, и Амфитрион решил: достаточно.

- Это действительно было, мама? - глухо прозвучал в наступившей тишине голос Ификла.

- Было. Я вам никогда не рассказывала...

- Значит, правда? - Алкид подобрал злосчастную подвеску и ссутулился, стараясь не глядеть на Иолая.

- Как он там... дедушка твой? - взгляд Алкмены молил: "Скажи хоть что-нибудь!" - и Амфитрион не выдержал.

Отвел глаза.

- Говорил - неплохо ему там. В Аиде этом. На Островах Блаженства живет. Один. Никто не мешает. Вас всех к себе ждет. Но предупреждал, чтоб не торопились - он подождет, у него теперь времени много. Даже слишком.

- А еще что говорил? - Ификл весь подался вперед. - Еще хоть что-нибудь?!

- Говорил, - охотно согласился Амфитрион. - Дескать, его ко мне боги послали. Известить, что я теперь буду папу и дядю Алкида везде сопровождать. Они вот-вот подвиги совершать станут (Алкид вздрогнул и опять уронил подвеску, услышав это), вот и я с ними... А для этого надо много кушать и хорошо заниматься. Ну, я и стараюсь.

- Все? - несколько выждав, спросил Алкид.

- Нет, не все. Велел мне мяса побольше есть и лепешек, а козьим молоком двоюродного дедушку Ликимния поить. Три раза в день. Нет, даже четыре. Вместо вина. А еще...

Амфитрион быстро оглянулся и удостоверился, что дверь в мегарон слегка приоткрыта. Челядь явно подслушивала, как он и надеялся, и Амфитрион очень рассчитывал на длинные язычки служанок.

- А еще дедушка говорил, чтобы жертвы ему приносить не забывали. Всякие. А если я его слушаться не буду, то со мной будет так же, как с дядей Алкидом. А что будет - не сказал. Дядя Алкид, ты что, в детстве дедушку не слушался? Что с тобой было?

- Болел, - угрюмо бросил Алкид.

- А сейчас ты выздоровел?

6

Амфитрион, насвистывая, вприпрыжку несся к палестре, размышляя над случайно подаренной ему возможностью сознательно наслаждаться детством.

Многие ли, кроме него, могут похвастаться этим?

Жизнь, при всех ее подвохах и кознях, иногда все же поворачивалась приятной стороной; особенно в последние дни, когда слов "Дедушка сказал!" хватало, чтобы бесповоротно настоять на своем - будь то распорядок занятий или что иное.

"Радуйся, Иолай! - подумал Амфитрион. - Радуйся, пока..."

- Радуйся, Иолайчик! Ой, вырос, вырос-то как! Совсем большой стал!..

И детство закончилось.

Пыль, клубящаяся следом, вдруг прибавила ходу, догнала, обступила, едким пеплом запорошив горло, заставив слезиться глаза; всклокоченное облако закрыло солнце, и Амфитрион был вынужден вспомнить, кто он есть на самом деле.

Он ждал этого голоса.

Именно этого - потому что еще на Островах Блаженства, по ту сторону Ахерона, Гермий сказал ему, что Трехтелая Геката абсолютно уверена в смерти своей бывшей жрицы Галинтиады.

Уверена.

...Мальчик медленно повернулся - слишком медленно для шестилетки, на взгляд Галинтиады, дочери Пройта; и глазки старухи, хищно сверкнув в надвигающихся сумерках, ощупали Иолая с ног до головы.

Слишком обстоятельно, на взгляд Амфитриона, сына Алкея Микенского.

- Ну что, узнал старуху, маленький?

- Узнал, бабушка Галинтиада. Вас - и не узнать! Мама вас часто поминает...

Амфитрион изо всех сил старался, чтобы его голос звучал достаточно приветливо.

Получалось плохо.

- И куда ж ты, Иолайчик, бежишь на ночь глядя? - старуха сделала несколько мелких птичьих шажков и неожиданно оказалась совсем рядом.

Она была всего на голову выше ребенка.

"А то ты не знаешь! - про себя усмехнулся Амфитрион. - Врешь, старая, ты знаешь, что привез торговый караван из Мегар, за день до того, как он въедет в Фивы! Или у какого младенца будет родинка на копчике - за неделю до родов!"

Он очень боялся ошибиться.

Он помнил золотой диск, подаренный им самим этой юродивой старухе.

- В палестру, бабушка.

- Ой, молодец! Ой, труженик, сын героя, внук героя!.. щечки румяные, вытянулся ясенем, глядишь орлом Зевесовым...

Амфитрион машинально сделал тайный знак от сглаза.

Это не укрылось от старухи, и она еще раз вспомнила багровый мрак, хлынувший на Галинтиаду из недетского взгляда очнувшегося после двухнедельной горячки Иолая.

Галинтиада очень боялась ошибиться.

Ошибка могла дорого стоить - в последнее время Павшие не баловали свою Одержимую искренностью.

- Ну, я побежал, бабушка? - подлил масла в огонь Амфитрион, нетерпеливо топчась на месте.

- Беги, голубчик, беги! Все Фивы говорят: Иолайчику дедушка-лавагет во сне является, помогает сыновьям могучего внука растить... Дедушку, маленький, слушаться надо, дедушка плохому не научит! Настоящим мужчиной вырастит Иолайчика! Вот и мне бы, старой, послушать - что такой дедушка, как у тебя, любимому внуку рассказывает?!

Голос старухи предательски дрогнул, и в нем, как узкое тело хорька в осоке, проскользнуло плохо скрываемое возбуждение.

Впрочем, нездоровый этот интерес мог быть вызван просто старческим любопытством - о чем Амфитрион не преминул себе напомнить.

- Много чего говорил дедушка... чтоб я сильным рос, чтоб кушал хорошо, чтоб жертвы ему приносить не забывал. Только...

- Что только? - непроизвольно подалась вперед Галинтиада. - Что - только, Иолайчик?! Ты не стесняйся, я тебе, чай, не чужая, чем смогу - помогу!

- Только я папе и дяде Алкиду не все сказал. А уж бабушке Алкмене и подавно. Испугался я...

- Чего ж ты испугался, маленький? Ты говори, ты Галинтиаду-то не бойся, я и папу твоего в детстве лечила, и дядю, и тебя самого - вишь, какой здоровенький! Галинтиаде твой дедушка диск золотой на память подарил - гляди, красота какая! Своим не говори, мне скажи! Бабушка Галинтиада поймет-пособит!

"Неужели ЭТО передается по наследству? - мелькнуло в голове у старухи. - Странно... а как же тогда Алкидовы сыновья? Или маленькие еще?!"

- Жертву дедушка просил. Только не простую - ему... ему... ему человека в жертву надо! Вот. А как я ему человека в жертву принесу?! - я маленький, не сумею! Да и не знаю, как... А дедушка все просит и просит - ему, наверное, очень надо...

Некоторое время Галинтиада молчала, со странной полуулыбкой глядя на мальчишку. Амфитрион не торопил ее. Стоял, понурившись, не зная, что старуха думает сейчас о семивратных Фивах, которые тесноваты для двух Одержимых.

И о жертвах - той, которую якобы просил покойный дедушка, и той, которую приказали принести Павшие после пятилетнего перерыва.

- А если я тебе помогу, маленький, - наконец разлепила узкие губы старуха, - ты передашь дедушке, что это старая Галинтиада веление его выполнила?

- Конечно, бабушка! - радость в голосе просиявшего мальчишки была абсолютно искренней. - Я-то передам, ты не сомневайся! Вот дедушка обрадуется!.. ты не беспокойся, он услуг не забывает. Никогда. А папе сказать?

- Папе? Нет, папе не надо. Зачем его попусту тревожить?

- Правильно! Зачем его тревожить? А мы прямо сейчас пойдем жертву приносить?

- Дедушке-то? (Амфитрион вдруг сообразил, что старуха упрямо не желает произносить его имя, именуя покойного только "дедушкой".) Нет, сейчас не пойдем. Это дело неспешное, к нему готовиться надо. Ты жди, Иолайчик, жди-пожди, я сама тебя найду, когда надо будет! Хорошо?

- Хорошо, бабушка Галинтиада! Только бы...

Но сгорбленная карлица-старушонка уже семенила прочь.

А Амфитрион направился в палестру, но не вприпрыжку, а тяжелым неспешным шагом, словно груз десятилетий отягощал острые мальчишеские плечи.

Завтра он должен будет связаться с Гермием, рассказать ему обо всем и уговорить не трогать старуху до полной уверенности в том, что они берут именно Одержимую Тартаром.

Значит, до мгновения принесения жертвы.

Лишь бы Гермий был наготове...

Завтра.

Амфитрион не знал, что через неделю и три дня к нему у входа в палестру подойдет загорелый мускулистый мужчина с пустыми и выцветшими глазами.

- Ты Иолай? - коротко спросит мужчина.

- Да.

- Галинтиада велела передать тебе, что все готово. Пошли.

На миг Амфитрион растеряется, понимая, что на этот раз не успевает предупредить Лукавого и дождаться появления бога в крылатых сандалиях.

Но... отступать было поздно.

Оставалось рассчитывать на Гермия, который обещал быть начеку.

- Пошли. Только мне сперва на базар забежать надо.

- Галинтиада ждет.

- Подождет! Сказал - на базар надо. Это быстро.

- Ну ладно... идем!

7

Сегодня Ификл излишне увлекся, ставя бросок сперва дискоболам, а потом борцам (правда, в первом случае ученики швыряли плоский диск, а во втором - друг друга) - и поэтому не сразу заметил исчезновение сына.

Собственно, он мог бы вообще ничего не заметить, поскольку за последнее время успел привыкнуть к самостоятельности Иолая, но прибежавший из оружейной подросток начал спрашивать про юного Ификлида - и того в результате нигде не оказалось.

- Эх, жаль! - огорчился подросток. - А говорил - заходи во второй половине дня в оружейную, подберем тебе щит по руке! Соврал, выходит...

- Что подберем? - с удивлением переспросил Ификл.

- Щит. Мне Поликлей все в грудь копьем попадает, я к Иолаю, а он говорит, что у щита ремень скошен, вот я его излишне на отлет и беру. Договаривались в оружейной встретиться - не пришел ваш Иолай!

Ученики загалдели, обсуждая всякие советы Иолая (на которые тот, как оказалось, не скупился), и когда изумленный Ификл поинтересовался, знают ли они, сколько лет его сыну - четко ответил только один, и то сразу застеснялся, словно никогда раньше над этим не задумывался.

Пожав плечами, Ификл оставил учеников на помощника (того самого Поликтора из первого выпуска палестры, с которым не раз дрался в детстве) и пошел искать сына.

В палестре Иолая не оказалось.

Проклиная вполголоса странности своего первенца, Ификл направился домой, где заставил изрядно разволноваться Алкмену с Астеропей, поскольку женщины тоже не знали, где бродит Иолай.

- Не пропадет ваш сновидец, - бросила своенравная Мегара, выходя из гинекея. - Дедушка с того света поможет. Небось, кто-нибудь из моих пропал - и не заметили бы даже! Спать легли бы, небось. Следить за детьми лучше надо...

Ификл бешено глянул на старшую Креонтову дочь - и та умолкла. Четыре с лишним года назад, когда Мегара под предлогом того, что не различает близнецов, пыталась залезть в Ификлову постель - между ними состоялся серьезный разговор.

Но не в постели, как надеялась пышнотелая Мегара.

С тех пор только Ификл и мог укротить эту кобылицу. Да и то потому, что после того случая она пыталась оклеветать Ификла в глазах Алкида, но на сей раз действительно перепутала братьев и нажаловалась не тому.

За что и была изрядно бита.

И до сих пор не могла понять - которым?

- Где Алкид? - спросил Ификл.

Мегара презрительно тряхнула гривой тщательно расчесанных волос и, не ответив, удалилась.

"Басилеев подарочек!" - чуть не вырвалось у Алкмены.

- Он у Креонта, - Астеропея успокаивающе положила руку на плечо мужа.

Словно ласточка присела на край утеса.

- Он у Креонта. К папе гонец с Эвбеи прибыл, от Эврита Ойхаллийского - ну, Алкид и пошел новости узнать. Говорят, Ифит-лучник, учитель ваш бывший, плохо с отцом ладит. Из-за Иолы, сестры своей пятилетней - то ли бьет ее старый Эврит, то ли еще что...

Дальше слушать Ификл не стал и, подхватив со стены плащ, выскочил из дома.

Редкий дождь немного охладил его, и Ификл побежал кругами по окрестным улицам, внимательно глядя по сторонам и периодически зовя сына по имени.

Через полчаса безрезультатных поисков его догнал запыхавшийся подросток - тот самый, которому Иолай обещал подобрать щит по руке.

- Учитель! Мы это... ну, мы занятия прервали! Только нам Поликтор разрешил, вы не подумайте!..

- Короче! - рявкнул Ификл, машинально беря на заметку плохо поставленное дыхание юнца.

- Ну, это... мы Иолая вашего ищем, с ног сбились... и это...

- Нашли?!

- Да нет!

- Да или нет?!

- Нет! Зато нашли Фока-пьяницу... ну, знаете, который вечно у базара трется!..

Ификл еле сдержался, чтобы не дать болтливому недорослю по шее.

И хорошо, что не дал - понял он через мгновение.

- Фок вашего Иолая видел! С каким-то верзилой! Говорит, что Иолай ваш слепому рапсоду - ну, который все Гермеса славит! - две рыбешки в чашку сунул, а верзила его поторопил, и они пошли!

- Куда?!

- Фок говорит, что к Кадмее, к северной окраине... Вы не подумайте, учитель - Фок трезвый был! Ну, почти... Стойте! Стойте, учитель! Я с вами!..

Куда там! - безнадежно отставший подросток только головой покрутил в восхищении, когда рванувший с места Ификл нырнул в усиливающийся дождь и исчез за мерцающей пеленой.

Миновав последние хижины и забирая влево от Кадмеи в холмы, поросшие желтеющим тамариском, Ификл собирался сделать большой круг, обогнув крепость. Город разрастался к югу, и Кадмея из внутренней крепости становилась скорее внешним северным бастионом, но это сейчас волновало Ификла в последнюю очередь. Уже минут десять он петлял по размокшей тропинке, во весь голос выкрикивая имя сына, но вдруг поскользнулся и упал в грязь.

Выругавшись, он собрался вскочить - но остался лежать, повернув голову вправо.

Померещилось?

Вроде бы нет... на вершине одного из дальних холмов робкой, нелепой искоркой поблескивал костер, невидимый с высоты обычного человеческого роста.

Задумываться над этой странностью не было ни времени, ни желания.

Превратившись в бесшумную тень и с благодарностью вспоминая уроки Пана на Кифероне, Ификл стал приближаться к заветному холму, стараясь зайти с подветренной стороны; дождь, правда... нет, не будем рисковать.

Почему-то ему даже не пришло в голову, что у костра могут просто коротать время охотники или обычные бродяги.

Уже ползком подбираясь к каменным ступеням, невесть как оказавшимся на вершине холма и похожим на выщербленные челюсти чудовища, Ификл понял - почему.

Потому что скользкий дождь, щупающий тело сотнями зябких пальцев, начал пахнуть плесенью.

Пять лет - целую вечность - не слышал Ификл Амфитриад, брат Алкида, этого запаха.

А слов, донесшихся из углубления за ступенями, из смрадной пасти дохлого чудовища, он вообще не слышал никогда.

-...хлынет рекою кровавой от устья к истоку, от Павших к герою; жертву приносим Алкиду, потомку великого Крона, Хозяина Времени внуку... предки, услышьте, откликнитесь!..

- Слышим Тартар, - глухо подвывали два низких голоса. - Слышим, отцы наши... скоро уже!.. скоро...

И щербатое лезвие в руке старухи-карлицы дрогнуло, забыв опуститься, хищным клювом зависнув над распростертым на алтаре шестилетним мальчишкой - когда Ификл, не таясь, шагнул в пасть капища, срывая насквозь промокший плащ.

- Животики, значит, лечила? - он словно и не видел двух коренастых мужчин, двинувшихся к незваному гостю. - Илифий, значит, от маминого ложа гоняла?.. Радуйся, Галинтиада, дочь Пройта - пришло время умирать!

- Кому?! - карлица, изогнувшись змеей, оскалилась прямо в лицо пришельцу. - Кому умирать, герой?! Вот он, сынок твой, дитя невинное - а вот и ножик... пить хочет ножик, истомился весь! Ох, боюсь, не удержу - опустится! Ты уж тихонько постой, герой, дай ручки связать-то, да покрепче, а то порвешь сгоряча!

- Слепа ты, Галинтиада, дочь Пройта...

Говорил мальчишка.

Силясь приподнять голову, беспомощно запрокидывающуюся назад, маленький Иолай улыбался - и у Ификла встал комок в горле, когда он увидел эту страшную улыбку на лице своего ребенка.

Как огонь в ладони.

- Слепа ты, Одержимая Тартаром! Смотришь, а не видишь... не Ификл перед тобой, а Алкид-безумец, не отец Иолая, а дядя! Опусти нож на жертву, старая жрица Павших, дай напиться лезвию, дай Павшим хоть ненадолго войти в Алкида! И подумай: надолго ли переживешь ты жертву свою?! Вспомни Лина-кифареда, глупая дочь Пройта, вспомни послов-минийцев; битву под Орхоменом вспомни!..

И, не дав замешкавшейся старухе опомниться, мальчишка вдруг вскинулся пойманной рыбой, связанными ногами ударив сбоку по руке Галинтиады, в которой был зажат нож.

- Маленьких обижают! - звонкой плетью хлестнул яростный крик.

Это были единственные слова, способные сорвать Ификла с места и бросить вперед.

Хорошо, что ученики из палестры не видели сейчас своего учителя, потому что никогда не учил их Ификл Амфитриад тому, чему учил в свое время близнецов Гермий-Лукавый, покровитель атлетов и воров.

Решили бы ученики, что и впрямь Алкид перед ними, обуянный безумием!

Сухо хрустнуло подвернувшееся колено у ближайшего служителя, запястье второго сковал бронзовый захват, и ладонь Ификла широким кинжалом вошла в подмышечную впадину несчастного, заставив родившийся крик умереть в распухшей гортани; опустевший алтарь дважды встречал искаженное лицо очередной жертвы, словно пытаясь расплескаться кровавым барельефом, и извивалась на земле хрипящая змея, бывшая человеком до того, как ему сломали позвоночник - а дождь все лил и лил, безразличный к происходящему.

Узкое тельце скользнуло мимо и неожиданно споткнулось на бегу, упало на каменные ступени, корчась попавшей в тенета лаской - не ногу ли себе отгрызть хотела Галинтиада, дочь Пройта?!

- Стоять! - словно за уши оттащили Ификла от старухи с жертвенным ножом, торчащим из ее бедра. - Стоять, сын! Мне она нужна живой!..

- Да, папа, - машинально ответил Ификл и обернулся, бледнея от запоздалого понимания.

У алтаря стоял Амфитрион Персеид. И было неважно, что у него лицо Иолая, что ростом он чуть ли не по пояс Ификлу, что рука его с огрызком веревки на запястье была худой и тонкой - эта рука только что безошибочно метнула нож вслед убегающей старухе, этим голосом в свое время кричал Амфитрион на нерадивых близнецов, и именно этот взгляд мучил Ификла по ночам, когда ему снился кипящий Кефис, оборванная переправа и четвертая стрела, которой ему не хватило.

...Еще живы Минос Критский, Триптолем из Элевсина, благочестивый праведник Эак с острова Эгина; жив мудрый Радамант-законник, который как раз сейчас, будучи изгнан с родины, переезжает в Беотию, где вскоре и станет вторым мужем Алкмены; жив и Автолик Гермесид, чей внук (как и Иолай, внук Амфитриона) будет невероятно похож на деда - великий борец, хитрец и убийца, клятвопреступник и преданный друг по имени Одиссей, что значит "Тот, кто злит богов"...

Живы все те, кому Владыка Аид после смерти сохранит память, сделав своими судьями, советниками, лазутчиками и доверенными лицами, нарушив свой собственный закон.

- Ты умеешь молчать, - тоном, не терпящим возражений, бросил Амфитрион. - Я знаю, что умеешь.

- Да, папа, - повторил Ификл, тщетно пытаясь сморгнуть едкие капли дождя, застилающие ему глаза. - Я умею молчать. Я только... я не знал, что ты вернешься.

И при этих словах старая Галинтиада запрокинула лицо к небу, словно жертва на алтаре, и обреченно завыла.

8

Они бежали в ночи, забирая вправо, к северо-востоку, круто огибая мощные стены Кадмеи, почти невидимые в мокрой темноте, чутьем определяя место, куда следует опустить ногу; они бежали в ночи.

Ификлу не раз доводилось в потемках носиться по размокшему Киферону, имея на плече добычу куда более тяжелую, чем бесчувственное тело Галинтиады - и он прекрасно понимал, что никакой шестилетний мальчишка не мог бы сделать того, что делал сейчас его... его отец, смиряя протестующие мышцы, подчиняя дыхание беспощадному ритму, укрощая детское сердце и заставляя его биться ровно и неутомимо, как опытный возничий подчиняет себе молодого необъезженного коня.

А в памяти все всплывало: алтарь, исковерканные тела служителей, рвущийся в небо звериный вой; он, Ификл, шарит глазами вокруг в поисках веревки, сам еще точно не зная, зачем - то ли связать Одержимую, то ли перетянуть ей ногу после того, как выдернет из бедра жертвенный нож - и подошедший к старухе Иолай коротко и точно бьет Галинтиаду камнем под ухо, обрывая вой.

- Так надежнее, - произнес тогда детский голос. - Нож не трогай. Просто бери и неси... не сдохнет, сволочь, живучая!

Ификл хотел еще спросить отца: что стало с настоящим Иолаем?

Не спросил.

И не спросит до конца дней своих.

Так и умрет в сознательном неведении; умрет больше сыном, чем отцом.

 ...Полночь догнала их у знакомого обоим Дромоса.

Ничему не удивляясь, Ификл проскочил следом за отцом, а полночь затопталась в испуге и остановилась, выжидая.

Дом, где обычно назначал встречи Пустышка, резко выделялся на фоне странно-серого неба. Но на пороге никто не ждал, и Ификлу даже не надо было заходить внутрь, чтобы выяснить - дом пуст.

- Да что ж он, загулял, что ли?! - не договорив, Амфитрион махнул рукой и зло выругался по-лаконски, да так, что Ификл не понял и трети сказанного.

Главным, кажется, было то, что Гермий должен отчего-то подавиться рыбой.

В мутном сумеречном свете Ификл увидел, что мальчишеская ладонь вся в крови - видимо, лже-Иолай порезался, когда метал неудобный нож. Амфитрион перехватил взгляд сына, несколько раз сжал и разжал кулак, отчего кровь пошла сильнее, и задумчиво прикусил губу.

Ификл ждал.

- За мной! - наконец бросил Амфитрион и побежал обратно к Дромосу, чуть раскачиваясь из стороны в сторону.

Ификл поспешил за ним, придерживая застонавшую Галинтиаду.

И вновь запетляла тропинка между холмами, сумерки уступили место полуночи, а Галинтиада начала ворочаться, приходя в себя от дождя и сырости, или еще от чего - но вдруг Амфитрион остановился так резко, что Ификл едва не сшиб маленькую фигурку с ног.

Перед ними возвышалась герма.

Ификл еще не успел сообразить, зачем им понадобился путевой столб, посвященный Гермесу, а Амфитрион уже подпрыгнул и залепил стилизованному изображению на верхушке столба самую натуральную оплеуху.

Окровавленной ладонью.

Испачкав кровью дерево.

- На тебе жертву, подавись! - заорал Амфитрион, мешая божественное с базарным. - Рыбки мало, Высочайший?! Жертву прими, Олимпиец, сын Майи-Плеяды и Тучегонителя Зевса, хитрейший из хитрых, ворюга и клятвопреступник! Шут крылоногий, ну где тебя носит, зар-раза?!

И вторая оплеуха, звонче первой, обрушилась на герму.

Шум за спиной заставил Ификла обернуться.

И даже не шум, а так - холодом потянуло.

Никто, кроме Лукавого (разве что Радужная Ирида, личная вестница Геры), не умел так быстро открывать Дромосы. Призрачное мерцание, вспыхнувшее за спиной Ификла, еще только набирало силу, скручиваясь воронкой, а знакомый силуэт с жезлом-кадуцеем в руке - и еще отчего-то в высоком, лихо заломленном фригийском колпаке - уже выкарабкивался из светящейся паутины, раздвигая нити жезлом.

Когда Гермий освободился и приблизился, Ификл обнаружил в свете до сих пор не захлопнувшегося Дромоса, что его друг Пустышка совершенно голый, если не считать сандалий, дурацкого колпака и жезла; в левой руке Гермий держал за хвосты двух вяленых рыбешек, а щека бога была измазана кровью.

Отчетливый такой отпечаток маленькой пятерни.

Вдобавок по некоторым признакам можно было определить, что голый Гермий только что вскочил с ложа, где явно был не один.

- Ты что, лавагет, сдурел! - заорал Лукавый, подбегая. - Так же заикой оставить можно! Кровавая жертва, да еще прямо по роже - я пока сообразил спросонья!..

Ификлу на миг показалось, что он смотрит на мир глазами Гермия - и видит тускло-размытый силуэт живого мальчишки, вокруг которого сгущается мощная, хмурая тень, гораздо более выразительная, чем теплое существо из плоти и крови.

И еще Ификл подумал о том дне, когда тень и тело уравновесят друг друга.

- Тартар проспишь! - вызверился на бога Амфитрион. - Я, понимаешь, из кожи вон лезу, Одержимую для них ловлю, ее люди мне чуть сына не угробили - а ты еще ворчишь, что не вовремя?! В следующий раз обождать попрошу, пока ты соизволишь долететь!

- Ладно, ладно, - успокаивающе начал Гермий, но тут Галинтиада резко дернулась на плече у Ификла, потом еще раз, и это так напоминало судорогу начинающейся агонии, что Ификл поспешил опустить старуху наземь.

В грязь.

Ножа в бедре карлицы не оказалось - то ли сумела выдернуть по дороге, то ли сам выпал - ноги старухи были все в крови, струившейся из разорванной бедренной артерии, и бледность Галинтиады была бледностью трупа.

Тем страшней смотрелась счастливая гримаса на острой звериной мордочке.

- Ухожу, - еле слышно прошептала Галинтиада, неотрывно глядя на лже-Иолая. - Ухожу... к Павшим. Жертвенным ножом убита, в капище, дважды покойником... ухожу в Тартар. Жертву примите, отцы, пастыри Века Златого... прими... те...

И глаза старухи подернулись мутной пленкой, как у зарезанной курицы.

Ификл, не в силах оторваться, смотрел на умершую, на зеленоватое облачко, начавшее клубиться над покойной; оно сгущалось, подобно только что виденной им тени Амфитриона, из пахнущего плесенью тумана проступило лицо, шея, костлявые плечи... руки, сделавшие непристойный жест...

"Уходит!" - зарницей вспыхнуло в мозгу Ификла.

Рядом с ним взмахнул кадуцеем Гермий - и змеи с жезла шипящим бичом захлестнули тощую шею старухи, трепеща жалами у исказившегося лица.

Чешуйчатые путы натянулись, тень Одержимой рванулась было в сторону, прочь от мертвого тела, служившего ей пристанищем столь долгий срок, прочь от мальчишки, столь ужасно обманувшего ее, прочь от обнаженного бога в крылатых сандалиях...

Тщетно.

Разные души водил в Аид Гермий-Психопомп, и не все они шли туда по доброй воле.

- Владыка велел передать тебе, лавагет, - коротко бросил Лукавый, и на лбу бога вспухла жила, как бывает при большом напряжении, - что он услуг не забывает. А от себя добавлю - и я не забываю. До встречи, лавагет... и спасибо тебе.

Ификл стоял над скорчившимся в грязи трупом Галинтиады и смотрел на исчезающего Гермия, который волочил за собой проклятие Алкида.

Во всяком случае, Ификлу хотелось так думать.

Потом он закрыл глаза и прислушался к чему-то в себе.

9

Большую часть обратного пути Ификл пронес Амфитриона на руках, не обращая внимания на слабые протесты последнего; лишь один раз строго пригрозил: "Выпорю!" - и рассмеялся невесело.

К счастью, бывший лавагет был сейчас не тяжелее таланта.

Детское неокрепшее тело, не выдержав напряжения этой сумасшедшей ночи, отказалось служить решительно и бесповоротно, как загнанный конь ложится наземь, и его больше не поднять никакими посулами или побоями; Ификл нес отца, как носят сына, или как один мужчина несет другого.

Ворота были распахнуты настежь, и во дворе толпились люди.

Было трудно что-либо понять в этой суматохе, кроме того, что призрачные клубы дыма стелются над левым крылом дома, где располагалась детская половина. Визжали рабыни, три служанки хлопотали над бесчувственной Алкменой, ведра и кувшины с водой передавались из рук в руки, но при этом в эпицентр пожара никто особо не стремился, ограничиваясь суетой и криками. С улицы стекались разбуженные соседи, пытаясь задавать вопросы кому угодно, включая и самого Ификла - так что Ификлу пришлось послать двух-трех зевак к Харону, опустить Амфитриона в безопасном месте у забора и уцепить за край накидки какого-то словоохотливого бородача с пустым кувшином.

Амфитрион не слышал, что говорил его сыну бородач - он только видел, как Ификл страшно, нечеловечески побледнел, сорвал с человека его плотную шерстяную накидку, закутал ею голову, опрокинул на себя отобранное у кого-то ведро воды и кинулся в дом.

Как изнуренный зноем путник в прохладное озеро.

Бородач выразительно покрутил пальцем у виска и уселся рядом с Амфитрионом, привалившись спиной к забору.

- Если б не знал, что это младшенький, - возбужденно сообщил он, - решил бы, что это Алкид-сумасброд. Везет тебе, Иолай, и на погребальный костер тратиться не надо...

Опустевшее ведро смаху шарахнуло несдержанного на язык бородача по скуле.

- Убью, мразь! - второй удар ведром лишь краем зацепил отскочившего шутника, тут же скрывшегося в толпе добровольных помощников.

Пытаясь встать, чтобы подойти к до сих пор не пришедшей в себя Алкмене - вспышка гнева сожгла все силы, которые еще оставались - Амфитрион услышал изумленные крики, донесшиеся от левого крыла. Толпа расступилась - и дымящийся Ификл, словно лев, вцепившийся зубами в зарезанного вепря-секача, выволок наружу огромное тело ("Алкид!" - сразу понял Амфитрион) и, сдав брата на руки челяди, вновь нырнул в огонь.

Секунды пылали одна за другой, громоздясь пеплом минут - пока в дверях опять не показался шатающийся человек с обгорелой накидкой на голове, слепо идущий на толпу.

На руках он нес женщину, чьи ноги были сильно обожжены, а правая сторона лица представляла собой сплошной кровоподтек.

Женщина прижимала к себе полузадохнувшуюся годовалую девочку.

- Астеропея! - крикнул кто-то из толпы. - Астеропея с дочкой! А Мегара где? Сгорела?!

Крикуну принялись объяснять, что Мегары в доме нет, еще с вечера ушла к матери и там заночевала - но все объяснения прервал грохот рухнувшей крыши.

И Амфитрион зажмурился, представив как они все сейчас бредут в Аид: сероглазый Теримах, любимец Мегары, крепыш Деикоонт, трехлетний разбойник, очень похожий на Алкида, следом ковыляет впервые замолчавший Креонтиад, по обе стороны от которого неслышно движутся оба сына Ификла от Астеропеи...

И первым в этой сумрачной процессии почему-то шел он сам... нет, не он, а шестилетний Иолай, убитый дедом, посланным жить во второй раз.

Дети шли во мглу, подсвеченную багровыми сполохами.

Бывшие дети.

Тени.

...жертвы.

- Убийца! - прорезался отчаянный вопль, и очнувшийся Амфитрион стал оглядываться, пытаясь понять, что происходит.

Приведенная в чувство Астеропея - дочку уже успели забрать из ее окаменевших рук - просто упала на Алкида, сидевшего на земле и бессмысленно мотавшего головой, и ногтями вцепилась ему в лицо.

- Это он! - голосила истерзанная женщина, в которой невозможно было узнать прежнюю тихую и ласковую Астеропею. - Будь проклят, чудовище! Люди, я остановить его хотела - так разве ж его остановишь, быка бешеного!.. всех, всех убил, безумец проклятый, и костер зажег - люди, бейте его, бейте, во имя невинно погибших! Убийца! Мальчики, мальчики мои...

Все с тем же бессмысленным выражением на расцарапанном лице, Алкид вдруг встал и медленно пошел к воротам. Люди расступались перед ним, с испугом глядя на могучие, бессильно повисшие руки, словно ожидая увидеть на них следы детской крови; люди сторонились безумца, шепчась о проклятии богов и неизбежном возмездии.

- Кого Зевс хочет покарать, того он лишает разума, - бросил кто-то совсем рядом с Амфитрионом.

- Зевс? - с сомнением переспросил молодой женский голос. - Скорее уж Гера-мачеха... ой, какая теперь разница! Горе, горе-то горькое...

Алкид вышел со двора, и никто не последовал за ним.

10

Погода стояла божественно мерзкая.

Зевс-Громовержец ворочался спросонья, пытаясь натянуть на себя латаное-перелатанное одеяло неба, насквозь промокшее еще за час до рассвета; время от времени налетали пронизывающие порывы ветра, раздраженно сметая листву с зябнущих деревьев, задирая одежду редких прохожих, завывая в пустынных переулках словно вымерших Фив.

Один раз ветер зачем-то свернул на окраину, с воем пронесся между холмами, надавав пощечин обиженно шуршащим кустам - и замер в удивлении, забыв о врожденной ветрености и дурном настроении.

И то правда - ведь не каждый день встречаешь на пороге невесть откуда взявшейся хибары столь странную парочку: юношу в драной хламиде с капюшоном, из-под которой выглядывает край нарядного щегольского хитона, и угрюмого шестилетнего мальчишку, с головой завернувшегося в женский шерстяной пеплос (у матери отобрал, что ли?!) и сосредоточенно жующего лепешку с чесноком.

Перед юношей и мальчишкой стоял кувшин и два кубка.

Ветер принюхался, поморщившись (мешал запах чеснока), и с некоторым трудом определил, что в кувшине - вино. Причем, судя по силе аромата, не очень-то и разбавленное.

Затаив дыхание, ветер подкрался поближе и стал слушать.

- Кыш отсюда! - негромко сказал юноша в хламиде.

Ветер сделал вид, что не расслышал.

Эвр - а это был именно он - разочарованно вздохнул и полетел прочь.

Ну а поскольку вокруг, кроме ветра, больше никого не было, значит, и удивляться было теперь некому и нечему.

-...ну и что сказал Владыка? - две жилистые мальчишеские руки высунулись из-под пеплоса и, отложив лепешку, с некоторым усилием приподняли высокий кувшин, украшенный затейливым орнаментом.

- И мне плесни-ка, - голос Гермия звучал скучно и отстраненно. - Владыка... для дяди тени язык развязать - легче легкого. А Галинтиада и без того болтливая. В общем, все догадки подтвердились.

- Про Гигантов?

- Про них. Павшие в Тартаре и впрямь породили новое племя - смертное, но неуязвимое для Семьи. Так что, Амфитрион, скоро жди переполоха. Большущего...

- Как скоро? - вино, булькая, полилось в кубки.

Создавалось впечатление, что Амфитрион задает вопросы только для поддержания беседы, и ответы Гермия его мало интересуют; но так ли это было на самом деле, неизвестно.

- Как скоро, спрашиваю?

- Не знаю. И Аид не знает. Скоро. Лет через десять. Или через двадцать. Или через сто.

Некоторое время мальчик и юноша молчали, не глядя друг на друга.

- Что там твоя... Алкмена? - осведомился наконец Лукавый, по-прежнему глядя в сторону и вертя в руке наполовину опустевший кубок.

- Да так... замуж собирается. Говорит, хочу старость спокойно прожить.

- За кого?

- Приехал тут один... Радамант-законник. Сватается. Наверное, скоро свадьба будет...

- А-а... знаю. Это его с Крита изгнали - вот он в Беотию и перебрался.

- Человек-то он хоть какой? Как думаешь, Гермий?

- Человек? Да вроде ничего. Во всяком случае, честный.

- И то хорошо. Его что, за честность с Крита турнули?

- Угу, - кивнул Гермий.

- Ясно. Был у Алкмены муж Амфитрион-Изгнанник, теперь будет Радамант-Изгнанник, и дотянут они до смерти... спокойно.

- Дотянут. А как дальше - не знаю. У дяди на этого Радаманта свои виды. В судьи, говорит, его к себе возьму. Хорошие судьи, говорит, только из людей получаются... и то лишь после смерти.

Помолчали.

Отхлебнули.

Амфитрион доел лепешку, извлек откуда-то из складок пеплоса другую и стал сосредоточенно натирать ее припасенной долькой чеснока, посыпая сверху крупной зернистой солью.

- Про Алкида что-нибудь слышно? - как бы между прочим спросил он.

- Сразу про двух. Один, рассказывают, по Пелопонессу бродит, другой уже три месяца, как на "Арго" из Иолка уплыл. И оба - Алкиды.

- Подробнее, - не то попросил, не то приказал Амфитрион.

- Куда уж подробнее... Говорю, один сперва у вашего знакомца Теспия объявился. Теспий его очистил от скверны - как басилей и по старой дружбе - а Алкид возьми и исчезни к вечеру. Не впрок, видать, очищение, пошло...

- А тебе - впрок? Тебе бы после такого впрок пошло, Лукавый?! Отвечай!

- Не злись, Амфитрион. Говорю, что знаю. А знаю, что один Алкид от Теспия ушел, а второй сейчас на "Арго". Где-то возле Мизии плывет.

- Ты его видел? - Амфитрион плотнее завернулся в шерстяной пеплос, которого вполне хватило бы на две накидки для шестилетних мальчишек.

- Видел... только не пойму - которого?! Смурной весь, неразговорчивый, любовника себе завел - тихий такой мальчик, Гиласом зовут. На Лемносе остановку делали - там одни бабы, мужиков нет, местные красавицы под Пана лечь готовы! - так нет, даже на берег не сошел, все с этим Гиласом возился. Я, конечно, понимаю - бывает... у меня у самого от этой дуры Афродиты сын - Гермафродит...

- Ничего ты не понимаешь, бог, - хрипло бросил Амфитрион. - Просто от мальчиков детей не бывает. Которых можно убить. Ификл это... который на "Арго".

- Ты уверен? Почему он тогда назвался Алкидом?

- Уверен. Каждый из них винит себя. Алкид - сам знаешь, за что... А Ификл, спасая меня, убил двоих служителей Тартара у алтаря в момент принесения жертвы. И теперь он считает, что это и была та жертва, из-за которой... короче, Ификл считает себя виновным. И знает, что пока оскверненный Алкид-безумец бродит по Элладе - найдется немало желающих убить его, снискав славу и милость богов.

- А так?

- А так - Алкид уплыл на "Арго". Ищи-свищи! Брата он прикрывает, вот что...

- Так Теспий же его очистил!

- А многие об этом знают?

Помолчали.

Гермий, собравшийся было вновь наполнить свой кубок, передумал и сделал большой глоток прямо из кувшина.

Потом еще один.

- А что Зевс? - Амфитрион первым нарушил затянувшуюся паузу.

- Папа? Сияет от счастья. И изо всех сил пытается это скрыть - видишь, какая погода?! Еще бы, такой повод отправить героя на подвиги! Во искупление. Всыпал Гере для порядка...

- Сияет, значит, - как эхо, глухо повторил Амфитрион, и Гермия передернуло от старческого дребезжания этого детского голоса.

- Вот только папа еще не решил, - с нарочитой бодростью продолжил Лукавый, - куда Алкида лучше послать? То ли в Фессалию, лапифов [лапифы - одно из выродившихся титановых племен; древолюди] с кентаврами гонять, то ли в Микены, на службу к Эврисфею, сыну Сфенела. Все-таки Микены - это серьезно, у всех на виду; да и папа как-то сдуру поклялся, что быть Эврисфею владыкой над всеми Персеидами! Он, небось, Алкида в виду имел, а Гера этому микенцу семимесячному роды ускорила... ну, сам знаешь!

- Микены? - вдруг словно очнулся Амфитрион, но тут же поспешил взять себя в руки. - А что, это мысль... у моих парней оба деда - законные микенские ванакты! Слушай, Гермий, это просто гениально: герой и прямой наследник, совершающий подвиги по указке недоношенного ублюдка, захватившего власть! То-то Эврисфей обрадуется, когда увидит нас в Микенах!

Мрачная ирония переполняла сказанное.

- Так что, подсказать папе, чтоб направил героя в Микены?

- Обязательно! - Амфитрион зацепил недопитый кубок, опрокинув его на Гермия, и даже не заметил этого. - Мне главное, чтобы твой громогласный папаша не мешал нам явиться в Микены, обосноваться где-нибудь рядом, скажем, в Тиринфе - потому что я не люблю "случайных" покушений - и совершать те подвиги, которые мы сочтем нужными...

- Подожди-подожди! - прервал его Гермий. - Ну, "громогласного папашу" я тебе прощаю - но ты сказал - "нам"?!

- Конечно, нам. Алкиду, Ификлу и мне - сыну Ификла Иолаю, спутнику героев... героя. Но, если хочешь, можешь включить в это "нам" и себя. А если серьезно, Гермий...

Амфитрион сбросил пеплос, словно ему вдруг стало жарко.

- А если серьезно - надоело быть жертвой! За всех надоело - за себя, за жену, за сыновей... разве это жизнь?! Это же сплошной алтарь, а вокруг все, кому не лень: Павшие, Одержимые, Олимпийцы, мы с тобой... восемнадцать лет приучали Алкида к Тартару, а из Ификла ковали цепь для брата; потом дали пять лет передохнуть и, как пьянице, поднесли чашу с вином к носу - и забрали! Что будет с пьяницей, Лукавый?

- Озвереет, - машинально ответил Гермий. - И попытается отобрать чашу.

- Правильно. Так чего удивляться, что мой Алкид сошел с ума и закончил прерванное жертвоприношение, убив детей и подпалив дом?! Нет же - мы тут ни при чем, а ты, безумец, иди искупай!..

- Он принес детей себе в жертву? - тихо спросил Лукавый.

- Не ведая, что творит! - отрезал Амфитрион.

- Значит, Павшие добились своего?

А в сознании вечно юного бога в крылатых сандалиях горело свежевыжженным клеймом одно слово.

Жертвы.

Вот дед Крон-Временщик жертвует прадедом-Ураном, оскопляя собственного отца во имя грядущей власти; вот отец-Зевс, Дий Высокогремящий, жертвует дедом Кроном и прабабкой Геей-Землей во имя победы над Павшими; вот мать Майя-Плеяда жертвует младенцем Гермием ради любовника-Олимпийца (и рада бы мужем назвать, да нельзя), бросая новорожденного в гроте горы Киллены; вот он сам, Гермий-Лукавый, готов пожертвовать близнецами во имя интересов Семьи, как Гера-мачеха совсем недавно готова была пожертвовать беременной соперницей, матерью этих двоих братьев; вот Амфитрион-лавагет жертвует собой, поднимая руку на Арея-Эниалия в битве под Орхоменом...

Жертвует - собой.

Собой.

Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.

Единственная жертва, недоступная бессмертному, не способному жертвовать собой.

Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.

- Что с тобой, Лукавый? Эй, очнись!

- Алкид опасен, - не слыша Амфитриона, бесцветно прошептал Лукавый. - Он опасен... и я люблю его. Лавагет, запомни мои слова и никогда не повторяй их! - это не только твои дети! Хирон прав: я плохой бог... очень плохой. Что делать, лавагет?
- Ты - отличный бог, - улыбнулся Амфитрион. - Во всяком случае, лучший из тех, кого я знаю. Поэтому я открою тебе одну страшную тайну - родители не убивают больных сыновей. Они их лечат!

- Что делают? - изумился Гермий.

- Лечат! Ты что, не знаешь, что это значит?!

- Плохо, - признался Лукавый. - Я ведь... я ведь никогда ничем не болел.

- Ничего, это поправимо! В конце концов, у нас впереди подвиги, а это отличное лекарство для больных и отличная болезнь для здоровых! И те, кто приносил Алкиду человеческие жертвы - посмотрим, как им понравится наш мальчик в качестве жреца! Где, ты говоришь, сейчас находится "Арго"?

- Возле Мизии.

- Лети туда и забирай Ификла. Хоть за уши тащи! - чтоб завтра был здесь. Или спрячь его где-нибудь недалеко и возвращайся за мной. По-моему, пришла пора освобождать Алкида от клятвы, которую он дал мне пять лет назад!

- Тебе? - не понял Лукавый.

Оставшись один, мальчик зябко поежился, подобрал смятый пеплос и стал кутаться в шерстяную колючую ткань, стараясь не стучать зубами от озноба.

Всю уверенную силу, которая только что звенела в нем, заставив Лукавого взмыть в небо и исчезнуть в воронке распахивающегося Дромоса, как дождем смыло.

- Эх, Гермий, Гермий, - мальчик с сожалением потряс пустой кувшин и, так и не добившись от него ни капли, зло пнул кувшин ногой. - Зря ты, дружок, с нами связался! Любить выучился - так, глядишь, и умирать научишься... Странно: у такого отца и такой сын! В деда ты, видать, пошел, Лукавый, в Атланта-Небодержателя... ой, холодно-то как! Нет, домой не пойду - там у Алкмены этот сидит, жених критский... пусть его сидит, а я погуляю. Авось, не простужусь!.. похожу-поброжу...

Мальчик встал и принялся вразвалочку выхаживать туда-сюда, волоча края пеплоса по раскисшей земле.

11

Этот юродивый оборванец явился в священные Дельфы с востока.

Высокий буйноволосый мужчина более чем крепкого сложения, он непрестанно озирался по сторонам, горбясь и вжимая затылок в широкие плечи, словно его преследовали разом все три Эринии, сестры-мстительницы Алекто, Тисифона и Мегера, родившиеся из капель крови оскопленного Урана.

И воспаленные глаза юродивого испуганно моргали.

В процветающих Дельфах всегда нашлась бы работа - а значит, и верная лепешка-другая в день - для такого здоровенного раба, захоти юродивый продаться кому-нибудь из удачливых торговцев или искусных ремесленников. Город богател с каждым днем, и жители Дельф не забывали ежечасно благодарить сребролукого Аполлона-Стреловержца за то, что именно здесь, на перекрестке многих дорог близ гордого Парнаса и неподалеку от Коринфского залива, солнечный бог поразил ужасного Пифона и основал дельфийский оракул.

О том, что оракул был силой отобран не то у Гестии, не то у самой Геры-Мачехи, предпочитали помалкивать.

Лучшее место для торгового города с гаванью в Крисах трудно было придумать - иначе быть бы Фокиде, западной области с центром в Дельфах, вечной падчерицей гораздо более плодородной Беотии.

А так - славься в веках, Феб-Аполлон сребролукий!

Впрочем, в самих Дельфах юродивый задержался в лучшем случае на полдня, почти сразу же смешавшись с толпой очередных паломников и отправившись к оракулу.

Там оборванец быстро прошел мощеной дорогой от центральных ворот ко входу в храм, ни на миг не остановившись у восточной скалистой стены, где в каменную нишу стекала божественная вода Кастальского источника, предназначенная для омовения паломников. Также не привлекли внимания странного гостя многочисленные сокровищницы храма, уступами располагавшиеся на южной стороне; равнодушен он остался и к статуям, стоявшим вдоль дороги, и к иным красотам - плоду мастерства великих зодчих Агамеда и Трофония, любимцев Аполлона.

Юродивый и в храм-то даже не попытался войти, а сел, скрестив ноги, у памятника Фебу-Сверкающему, высившемуся у мраморных храмовых ступеней, где и просидел до самого вечера.

На закате к человеку с глазами загнанной лошади подошла одна из старших жриц - властная женщина средних лет.

- Ты должен покинуть территорию священного округа, - приветливо, но твердо сказала она. - Если хочешь, приходи завтра.

Юродивый молча встал и побрел по дороге.

"Немой", - подумала жрица, проникаясь непонятным сочувствием к этому могучему и еще совсем молодому человеку, столь страшно искалеченному судьбой.

- Погоди! - она догнала юродивого и пошла рядом. - Кто ты? Как тебя зовут? Если не можешь говорить, то покажи знаками!

Юродивый, не останавливаясь, пожал плечами.

Жрица видела за свою жизнь немало паломников: и пришедших вознести мольбы, и желающих очиститься от скверны, и просто любопытствующих; она видела зевак, фанатиков, братоубийц и раскаявшихся разбойников - но никто не возбуждал в ней такого интереса, как сегодняшний гость.

"Он похож на безумного бога, - обожгла жрицу кощунственная мысль. - Или, скорее, на павшего титана. Олимпийская сила с печатью Тартара, выжженной в душе! Боги, как жаль..."

- Если ты хочешь остаться, - удивляясь самой себе, предложила она, - то за стеной, левее, есть заброшенные постройки. Во время Пифийских игр там останавливаются рапсоды и кифареды, приехавшие состязаться. Но это случается раз в год, а в остальные месяцы там никто не живет.

Юродивый кивнул без малейших признаков благодарности и прибавил шагу.

Назавтра он снова сидел у ног мраморного Феба.

Паломники, явившиеся к оракулу за пророчеством, огибали его и шли дальше, воспринимая сидящего как часть храмового павильона. Неподвижность юродивого и впрямь была сродни неподвижности изваяния; служители Аполлона тоже привыкли к нему и, когда на десятый день он остался на территории священного округа на ночь, все отнеслись к этому спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Груженая повозка застревала в колдобине - юродивый подставлял плечо, и колесо мигом освобождалось из плена; оползень грозил засыпать Кассотиду, второй священный источник Дельф - юродивый работал как проклятый, таская такие валуны, что жрецы-мужчины только переглядывались между собой; обветшали некоторые постройки - он клал крышу, вкапывал опорные столбы...

Его кормили.

С ним пытались заговорить; вернее, его пытались разговорить - безуспешно.

Молоденькие жрицы не раз подглядывали за пришельцем, когда тот купался, и опять же не раз совершали попытки увлечь этого грандиозного самца в заросли - Феб-Аполлон, сам немалый бабник, поощрительно относился к такого рода забавам, в отличие от своей сестры Артемиды-девственницы - но женщины, похоже, совершенно не интересовали юродивого.

В отместку жрицы прозвали его Женишком, Любимчиком Геры, покровительницы брака, утверждая, что на Женишке лежит печать супруги Громовержца, берегущей Женишка для себя. Жрицы Аполлона вообще позволяли себе великие вольности по отношению к Златообутой Гере - знали, негодные, что Аполлон-Мусагет терпеть не может мачеху-ревнивицу, так и не простив жене Зевса преследований собственной матери Латоны с двумя богами-младенцами на руках.

Так и закрепилось за юродивым новое имя - Геракл.

Отмеченный Герой.

- Эй, Геракл, сбегай-ка в кладовую за мешком сушеных абрикосов!

- Геракл! Где тебя носит?! Иди сюда, пособи укрепить скобы на воротах!

- Где Геракл? Старый Фрасибул слег, надо к лекарю тащить, а такую тушу и втроем-то...

И никто не знал, что ночами юродивый беззвучным призраком проникает в сокровенную часть храма, куда не допускались паломники и младшие жрицы - только пифия-пророчица, хлебнув воды из Кассотиды и пожевав листьев лавра, входила туда и садилась на золотой треножник над расщелиной скалы, вдыхая поднимающийся снизу терпкий туман, рождающий грезы о будущем.

Юродивый присаживался на край расщелины, отодвинув треножник в сторону, и часами глядел в клубящийся бездонный провал.

В эти минуты он и впрямь походил на безумного бога, с отрешенной улыбкой заглядывающего в Тартар собственной души.

Иногда он тихо смеялся - это случалось, когда две ленивые змеи выползали из марева к его ногам, раздвоенными язычками облизывая волосатые голени Геракла и странно подергивая головками, словно у змей были перебиты шеи.

Следом за змеями со стороны провала к юродивому приближался сухощавый человек лет сорока, гладко выбритый по микенской моде, держа в руках кифару и раздвоенный учительский посох. Отложив посох, гость садился неподалеку и, настроив инструмент, беззвучно перебирал струны; а голова кифареда, подобно головам призрачных змей, все время клонилась набок, как будто сломанная шея отказывалась держать этот груз.

Время шло, и все больше смутных фигур становилось вокруг молчащего Геракла: огромный лев, скалящий острые клыки, какие-то воины в помятых доспехах, явно вышедших из орхоменских кузниц, пятеро мальчиков в возрасте от года до четырех с темными обуглившимися лицами...

А перед рассветом юродивый вставал, поворачивался к пропасти спиной и уходил, чтобы назавтра прийти снова.

На третий месяц ночных бдений, уже собираясь встать и покинуть привычное место, юродивый увидел кого-то на том краю расщелины.

И задержался, вглядываясь в туман.

Напротив него сидел он сам.

"Ты - это я?" - спросил Геракл.

Слова складывались плохо и непривычно.

В последнее время он отвык думать словами.

"Я - это ты", - ответил двойник.

"Тогда почему ты - там, а я - здесь? Мне кажется, что это неправильно."

"Ты сам так выбрал."

"Я ничего не выбирал. Это получилось само собой."

"Неправда. На том краю, где ты - одни жертвы. Значит, и ты - жертва."

"А ты?"

- А он - нет, - отозвался чужой голос.

Рядом с двойником стоял мальчик. Неправильный мальчик. Он стоял, как стоят немолодые мужчины, и отвечал, как отвечают старики - сухо и беспощадно.

- А ты кто? - Отмеченный Герой даже не удивился тому, что говорит вслух. - Ты жертва или нет?!

- Нет, хотя мог бы ею быть.

- Тогда кто же ты?

- Твой отец.

- Ты не можешь быть отцом. Ты маленький. Прошу тебя - уйди... не обижай меня.

- Это ты маленький. А маленьких всегда обижают. Нет, я отец большого сына... сына, который плыл ко мне через разъяренный Кефис.

- У меня действительно был отец?

- Если ты сидишь на том краю - нет. Если ты по-прежнему хочешь считать себя жертвой, прячась от прошлого и самого себя, как раньше прятался от безумия - у тебя нет и не было отца. И, значит, я зря боролся за тебя с богом.

Что-то исподволь закипало в Геракле, что-то давно забытое и похороненное на самом дне души, под слоем дурманящих испарений, заставляя с кровью отдирать корку забытья, присохшую на ране; и он закусил губу, с ненавистью глядя на двойника и старого мальчишку.

Ненависть была жгучей и целительной, как нож лекаря.

- У меня есть... у меня был отец, - каждое слово резало по живому, и стоило большого труда не сорваться на крик. - Вы врете, вы оба! Я помню... нет, не помню, но мне кажется, что однажды я клялся его именем! У меня был отец - слышите?!

- Нет.

- У меня был отец! И еще... еще у меня был брат! Он стоял с камнем в руках, давая мне подняться с земли! Вы слышите?! У меня был брат!..

- Нет, - отрезал двойник, и согласно кивнул старый мальчишка. - Если ты жертва, значит, у тебя не было брата, потому что жертва всегда одинока. Жертвы не поднимаются с земли - поэтому им не нужен брат.

Геракл встал.

Он стоял на краю дымящейся пропасти, набычившись и сжимая кулаки; и туман, навевающий грезы о будущем, расступился и попятился в страхе перед ожившим будущим, грозно стоящим на самом краю прошлого.

- Я убью тебя, - бросил Геракл двойнику. - Уходи, или я убью тебя.

- Меня? - удивился тот. - Ты убьешь меня? Но ведь ты уже сделал это, когда убил себя! Помнишь: "Я - это ты!"

- Я - это ты? - боль была совершенно непереносимой. - Это правда?

- Это правда, - вместо двойника ответил мальчишка-отец. - Если ты не вспомнишь, что это правда - значит, все жертвы были напрасны. Все - и те, что приносили тебе, и те, что приносил ты... и ты сам - потому что ты будешь доживать свой срок сыном Зевса, жертвой, не имевшей настоящего отца и настоящего брата. Олимп, Тартар, Одержимые - если ты сидишь на том краю, лелея свое безумие, значит, ОНИ были правы, принося человека в жертву своим прихотям. Твой прадед Персей убил Медузу...

- По велению богов!

- Нет! Просто он больше не мог видеть мраморные статуи вместо живых людей! А я отгонял Тевмесскую чудо-лисицу не от полей Креонта, будь они прокляты! - я боялся смотреть в глаза матерям тех юношей, которых ежемесячно приносили в жертву, ублаготворяя Зверя! И тебя я не для того назвал Алкидом, то есть Сильным, чтобы ты упивался беспамятством и страданием в кругу теней!

- У меня есть имя?!

- Да. У тебя есть имя. Прыгай, Алкид!

...навстречу рукам, протянутым к нему.

...навстречу памяти, принимая ее в себя, как принимают копье в исступлении боя - как можно глубже, с рычанием нанизываясь на древко, чтобы дотянуться до врага за полмгновения до смерти.

...навстречу отцу и брату.

...навстречу скверне, от которой не в силах очистить никто чужой; даже бог, даже беспамятство.

...навстречу судьбе, Ананке-Неотвратимости, которую не выбирают; которую не выбирают разучившиеся выбирать.

...через пахнущий плесенью туман.

- Жизнь начинается заново? - спросил Алкид, тяжело дыша. - Скажите - да; и я вам не поверю.

- Нет, - ответил Амфитрион, снизу вверх глядя на сына. - Жизнь продолжается, и не всегда это подарок. Я это знаю лучше других.

- Мы вернемся в Фивы? - спросил Алкид, сдвигая брови. - Скажите - да; и я с вами не поеду.

- Нет, - ответил Ификл, обнимая брата за плечи. - Мы едем в Микены, к Эврисфею Сфенелиду, нашему двоюродному дяде и ровеснику. А потом - в Тиринф, где и будем ждать приказаний. Зевс назначил нам десять лет очищения на службе у этого недоношенного владыки всех Персеидов - ну что ж, это немного... Десять лет за пятерых детей - по два года за каждого!.. извини, брат, я в последнее время разучился шутить. Это бывает, когда вокруг слишком много героев, как на "Арго"!

- Да, Ификл. Десять лет - очень малый срок. Ничтожно малый для очищения - очищения Эллады от скверны человеческих жертвоприношений! Но я... но мы постараемся. Мы очень постараемся. Правда?

- Правда, Алкид. Мы очень постараемся. Ведь нам будет легче, чем другим героям - герой должен быть один, а нас все-таки трое... если не считать Пустышки.

- И Хирона.

- И Хирона. Пошли отсюда, Алкид! Тут есть обходная тропа, а Гермий обещал ждать нас снаружи.

- Пошли. Только... как же клятва, данная мною под Орхоменом?

- Я освобождаю тебя от нее, - чуть заметно усмехнулся Амфитрион. - Ведь ты клялся отцом? Я рад, Алкид, что к тебе вернулась память, но в дальнейшем воздержись от клятв, хорошо? Или клянись так, как это делает Автолик - заранее зная безопасный способ нарушить клятву! Неужели ты научился у Автолика лишь ломать чужие шеи?

- Нет, отец. Я еще научился у него не ломать свою. Проверим?

- Проверим. Вот немного подрасту, сынок, и проверим.

- И не один раз, - оглядываясь на дымящуюся расщелину, добавил Ификл.

12

ЭКСОД ⁴² 

"...еще до того, как Амфитрион прибыл в Фивы, Зевс, приняв его облик, пришел ночью (превратив одну ночь в три) к Алкмене и разделил с нею ложе. Амфитрион же, прибыв к жене, заметил, что жена не проявляет к нему пылкой любви и спросил ее о причине этого. Та ответила, что он уже разделял с ней ложе, и Амфитрион, обратившись к прорицателю Тиресию, узнал о близости Зевса с Алкменой.

Алкмена же родила двух сыновей (согласно IX Пифийской оде Пиндара - близнецов): Зевсу она родила Геракла, который был старше на одну ночь, Амфитриону же Ификла. Когда маленькому Гераклу было восемь месяцев, Гера подослала двух огромных змей к его ложу, желая погубить дитя. Но Геракл, поднявшись с ложа, задушил змей обеими руками. Ферекид же сообщает, что сам Амфитрион, желая узнать, который из мальчиков является его сыном, впустил в их постель этих змей; когда Ификл убежал, а Геракл вступил в борьбу с ними, Амфитрион таким образом узнал, что Ификл - его сын.

Геракл учился управлять колесницей у Амфитриона, борьбе - у Автолика, стрельбе из лука - у Эврита, сражаться в полном вооружении - у Кастора, пению и игре на кифаре - у Лина, брата Орфея. Лин погиб от удара, который нанес ему Геракл, разгневавшись за то, что Лин побил его. На суде по обвинению в убийстве Геракл прочел закон Радаманта, гласивший, что, кто ответит ударом на несправедливый удар, не подлежит наказанию; и был таким образом освобожден от ответственности.

Амфитрион же из боязни повторения чего-либо подобного сослал его на Киферон к пастухам, где он и рос. С первого взгляда можно было сказать о нем, что он сын Зевса. Восемнадцати лет, все еще оставаясь среди пастухов, он убил Киферонского льва, который пожирал коров Амфитриона и Теспия. Перед охотой на льва Теспий радушно принимал Геракла в своем городе и каждую ночь подсылал к нему на ложе одну из своих дочерей (а всего их было у Теспия пятьдесят), которых родила Теспию Мегамеда, дочь Арнея. Геракл же, полагая, что с ним каждую ночь спит одна и та же, сошелся таким образом со всеми. Убив льва, он надел на себя его шкуру, а пастью пользовался, как шлемом.

Когда он шел обратно, закончив охоту, ему повстречались посланные Эргином глашатаи, которые должны были получить с фиванцев дань. Геракл жестоко с ними расправился: отрубил носы, уши и руки, повесил все это им на шеи и приказал отнести Эргину, как дань.

Разгневанный Эргин двинулся походом на Фивы. Геракл, встав во главе войска, убил Эргина и заставил минийцев платить дань в двойном размере. Случилось так, что в этой войне погиб Амфитрион, отважно сражавшийся рядом с Гераклом. Геракл же получил от царя Фив Креонта в награду за доблесть его дочь Мегару, которая родила герою троих сыновей. Младшую дочь Креонт отдал за Ификла, у которого уже в то время был сын Иолай от Автомедузы, дочери Алкатоя.

После сражения с минийцами случилось так, что Геракл был ввергнут ревнивой Герой в безумие и кинул в огонь собственных детей, которых родила ему Мегара, вместе с двумя сыновьями Ификла. Осудив себя за это на изгнание, он был очищен от скверны Теспием. После этого он прибыл в Дельфы и стал спрашивать у бога, где ему поселиться. Пифия тогда впервые назвала Геракла его именем (раньше он назывался Алкидом) велев ему поселиться в Тиринфе и служить в течении десяти лет ⁴³  микенскому царю Эврисфею, совершив десять подвигов, после которых он станет бессмертным.

Вот что осталось от двадцати трех лет жизни Геракла спустя всего тысячу лет; а то, что останется через три с половиной тысячелетия, будет достойно лишь служить погремушкой в руках великовозрастных детей!

О мудрые рапсоды!

Ничтоже сумняшеся, они будут повторять друг за другом, как Геракл загнал неуязвимого Немейского льва в пещеру с двумя выходами, один из которых завалил камнями, после чего вошел во второй и удушил чудовище - и никто не задумается, почему лев не покинул логово через запасной выход, пока герой таскал камни к первому?!

Тряся седыми бородами, они расскажут, как герой бил в медные тимпаны, пугая медноклювых и стрелоперых птиц из Стимфала, расстреливая стаю из лука - и почему-то никого не озаботит, можно ли стрелять из лука, одновременно стуча в тимпаны?!

Сверкая лысинами, они сообщат про участие Иолая Ификлида в убийстве Лернейской Гидры - забывая упомянуть, что Иолаю тогда не было и десяти лет, и не удивляясь, как Ификл Амфитриад отпустил малолетнего сына на смертельно опасное дело вместе с припадочным дядюшкой, да еще после того, что Алкид натворил в Фивах!

Сказка - ложь?..

- Видел я там, наконец, и Гераклову силу, один лишь
Призрак воздушный; а сам он с богами на светлом Олимпе
Сладость блаженства вкушал близ супруги Гебеи цветущей,
Дочери Зевса от златообутой владычицы Геры...

Только не станет объяснять Гомер, с чего бы это Гераклу одновременно присутствовать среди теней в Аиде и среди богов на Олимпе; и с чего бы это так расщедрилась злокозненная Гера, что любимую дочь отдала тому, кого преследовала всю его жизнь?!

- О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный,
Иль и тобой, злополучный, судьба непреклонно играет
Так же, как мной под лучами всезрящего солнца играла?

Слеп был Гомер; дважды слепцами будут преемники Гомера.

Ну что ж, кого боги хотят покарать... а пока что Геракл едет в Микены.

Ификл Амфитриад, Алкид, последний сын Зевса и малолетний Иолай Ификлид едут в Микены.

Дадим им спокойно доехать.

Ведь впереди у Геракла двенадцать лет подвигов, хотя сам он полагает, что только десять.

И еще примерно столько же лет земной жизни после подвигов, о чем тоже не любят подробно вспоминать мудрые рапсоды всех времен.

Но... не будем бежать впереди колесницы.

Иначе нам придется задуматься и о том, что еще при жизни братьев-Амфитриадов некий избранный народ из Палестины (где вот уже сто лет существуют ахейские колонии) окончательно уверует в Единого, не зная, что ровно шесть веков прошло после низвержения Павших на Гею-Землю; спустя еще шесть столетий родится царевич Сиддхартха Гаутама, которого позднее назовут Буддой; через шесть сотен лет после рождения Будды распнут на кресте Иисуса из Назарета - и снова минет шесть веков, пока неистовый Магомет не возгласит: "Нет Бога, кроме Аллаха!.."

Нет.

Не будем бежать впереди колесницы.

Всему свое время.

Пусть Геракл доберется до Микен.

Назад / 1 / 2  / 3  / 4  / 5  / 6