Назад / 1  / 2  / 3  /

ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ

1  

Беспокойство ни на миг не отпускало Иолая, забравшись под кожу подобно клещу, толкаясь в сердце мохнатыми лапами, отравляя минуты сна - и самым неприятным было то, что Иолай не мог найти ни одной реальной причины для волнений.

Все складывалось настолько удачно, что это просто не могло быть правдой.

Алкид забыл про безумие; тайна Флегрейских полей оказалась надежно похоронена под могильным курганом легенд; трое из Салмонеева братства, оставшиеся в живых - Нелей, Авгий и Гиппокоонт - находились совсем рядом, на Пелопоннесе; не в силах покинуть свои области, они могли только ждать, когда у великого Геракла дойдут руки и до них, лишенных явного и тайного могущества; и даже боги, раздражительные и непредсказуемые Олимпийцы, вели себя самым благожелательным образом.

Аполлон, сдирающий кожу с сатира Марсия, дерзнувшего вызвать Мусагета на музыкальное состязание; Артемида, расстреливающая детей болтливой Ниобы; Афина, превращающая Арахну-лидиянку, свою соперницу в ткаческом ремесле, в безобразного паука; Зевс, испепеляющий целые города; Дионис, карающий тирренских пиратов...

Все это ушло в прошлое и даже стало забываться - ахейцы по природе своей не были злопамятным народом.

И пересыхал ручей крови человеческой, струившейся по алтарям.

Может быть, поэтому Иолай легко откликнулся на призыв старого знакомца Тезея - тот, так и не помирившись со вздорными афинянами, пребывал сейчас на Скиросе, маленьком островке северо-восточнее Эвбеи - и, обозвав себя перестраховщиком, покинул Пелопоннес.

Он хотел доказать себе, что все и впрямь обстоит хорошо.

За неделю до его отбытия в Тиринф стали стекаться добровольцы со всей Эллады - прошел слух, что не сегодня-завтра Геракл вторгнется в Элиду - и желающих пограбить скрягу-Авгия собралось так много, что Арголидская котловина оказалась для них мала.

Грозного клича "Геракл идет" вполне хватило, чтобы у несчастных элидян опустились руки; у всех же остальных руки немедленно зачесались.

Тут же занервничали близлежащие Микены, дав понять, что не склонны терпеть присутствие такого количества вооруженных людей в опасной близости от микенских стен. Но и это обострение ситуации разрешилось самым удачным образом - из Аркадии прибыл гонец от правителя Кефея, бывшего аргонавта, и предложил земли Кефея для размещения войска, а также услуги воинственных аркадян в грядущем походе.

Судьба Элиды, бывшей резиденции мятежного Салмонея-Безумца, и ее правителя Авгия была решена.

Можно со спокойной совестью отправляться на Скирос, в гости к Тезею.

Но со спокойной - не получалось.

Пересекая Истм и затем - Аттику, нанимая небольшую двадцативесельную галеру, хозяин которой оказался заядлым любителем конных ристаний и отказался брать с олимпионика ⁷⁷  больше чем половину платы, Иолай никак не мог избавиться от ощущения, что над ним острием вниз висит невидимый меч, который только и ждет нужного мгновения, чтобы сорваться.

Как общеизвестно: ждущий - дождется.

 *        *        *

Дом скиросского басилея Ликомеда, приютившего у себя изгнанного из Афин Тезея, никоим образом не походил на дворец.

Так себе, потрепанная временем и недостатком средств усадьба.

И усадьба эта была погружена в траур.

Волосы челяди и родичей Ликомеда были коротко острижены, головы посыпаны пеплом, одежды беспощадно разорваны, а стенания и плач возносились к небесам почти непрерывно.

- Что случилось? - прорвавшись сквозь воющий и заламывающий руки заслон, Иолай нашел самого Ликомеда в мегароне, где тот уныло созерцал догорающий очаг.

Басилей Скироса вырвал из своей и без того редкой шевелюры клок волос; подумал и вырвал еще один.

- Что случилось? Где Тезей?!

- Увы, увы нам, богоравный Иолай, - утонув в огромном кресле, тоскливо протянул Ликомед, - горе вошло в наш дом, и жизнь наша отныне пуста, как дырявый бурдюк. Великий Тезей, чья слава сравнима только со славой Геракла, лучшего из смертных, покинул нас, уйдя во мрак Аида. Тоска гложет мое сердце, тоска змеей вползла...

- Когда умер Тезей?! Как это произошло?! - Иолай испытывал острое желание схватить сладкоречивого хозяина за горло и вытряхнуть из него правду со всеми подробностями. - Ведь ему еще не было и тридцати пяти!

- Не было, - с грустью в голосе согласился Ликомед. - Но боги не считают наших лет, когда зовут нас к себе. Великого Тезея призвал к себе его божественный отец Посейдон, и герой на моих глазах упал со скалы в море. А случилось это третьего дня, наутро после отъезда посла из Афин...

Скиросский басилей поспешно захлопнул рот, понимая, что проговорился - но было поздно.

- Сколько они посулили тебе за смерть Тезея?! - маленький Ликомед затрепыхался в руках Иолая, тараща бесцветные рыбьи глазки. - Сколько, сволочь?! Говори!

Хозяин Скироса хрипел, на губах его выступила пена - и Иолай, швырнув басилея обратно в кресло, зашагал к выходу.

- Ты дважды оскорбил меня, дерзкий Иолай, - кричал ему вслед опомнившийся Ликомед, - нет, трижды: как гость, подняв руку на хозяина, как молодой человек, оскорбивший мои седины; и, наконец, как лжесвидетель, опрометчиво обвинивший невиновного! Но я не гневаюсь на тебя, нет, я не гневаюсь...

Иолай вышел, хлопнув дверью.

В море, покидая Скирос, он все вспоминал Тезея - язык не поворачивался сказать "покойного Тезея" - каким запомнил его еще на Крите: невысокий, порывистый, скорый на удар и на дружбу, прирожденный бабник и гениальный копейщик, по слухам - любимец всего "Арго", на котором плавал шестнадцатилетним мальчишкой...

Не участвуя лично в походе аргонавтов - в то время Иолая больше занимала старая Одержимая Галинтиада, чем любое Золотое Руно - Иолай вдруг отчетливо представил себе палубу знаменитого корабля, и юного Тезея, гребущего одним веслом с Автоликом... а рядом с суровым кормчим Тифием стоит предводитель аргонавтов Язон и, слушая, как божественный Орфей перебирает струны своей кифары, улыбается мрачному Ификлу, тщетно надеясь на ответную улыбку.

О небо, неужели с той поры прошло целых шестнадцать лет?!

Прибыв в Аттику, Иолай узнал в портовом кабаке, что на Истмийском перешейке ни с того ни с сего рухнул ветхий "Арго" - поставленный там в честь Посейдона - и обломками корабля насмерть завалило спавшего в его тени бродягу.

Бродягой оказался бывший предводитель аргонавтов Язон.

А в это же время на пиерийских лугах обезумевшие женщины-вакханки, впав в священное буйство, разорвали божественного Орфея.

И, наконец, на Сицилии от внезапного приступа лихорадки скоропостижно скончался создатель Критского Лабиринта, великий изобретатель Дедал - правда, этот не был аргонавтом.

Эти известия, эта странная, дикая, нелепая эпидемия смертей привела к тому, что мир закачался под ногами у Иолая.

К вечеру он напился.

Напился страшно, как бывает только с плохо пьянеющими людьми, и плевал в небо, выкрикивая нечленораздельные проклятия, а потом забылся мутным сном; и видел дощатую палубу корабля, людей со знакомыми лицами, сидевших на веслах, и огромный указательный палец, только палец, без руки, без тела, мертвый палец с обкусанным ногтем, который по очереди указывал на живых смеющихся людей, и те исчезали один за другим, а смех их все еще звучал в соленом морском воздухе, и весла двигались сами собой, словно их продолжали держать исчезнувшие руки - пустеющий корабль, смех ушедших людей, память об их руках, двигавших веслами, и бессмысленный палец с синими распухшими суставами...

Утром Иолай сидел на пороге кабака - идущие мимо ионийцы шарахались от богато одетого человека, усевшегося на исконное место попрошаек - и тщетно мечтал о похмелье, которое позволило бы забыть о сне и яви.

Похмелья не было, думалось легко и хотелось выть.

- Выпить не на что? - участливо поинтересовался толстый краснолицый моряк, вывернувший к кабаку из узкого переулка.

Иолай поднял голову и уставился на сочувствующего.

Яркая головная повязка скрывала волосы моряка, а здоровенная серьга в левом ухе свешивалась чуть ли не до плеча.

- На Сицилии умер Дедал, - отчетливо произнес Иолай, надеясь, что моряк примет его за сумасшедшего и уйдет, - от дурацкой лихорадки. Бабы растерзали Орфея, Язона завалило обломками, а Тезей упал со скалы. Что еще нового в мире, моряк?

- Молодец! - морской волк плюхнулся рядом и махнул рукой хозяину кабака, высунувшемуся в приоткрытую дверь. - Эй, ты, грабитель кабацкий, тащи сюда жратву и выпивку на двоих - мне с умным человеком посидеть охота! Ну, живо!

- Откуда? - не вполне отчетливо спросил Иолай, но моряк его понял.

- Из Иолка. Еле успели сбежать. Ох, гореть бедному Иолку ярким пламенем! Басилей Акаст в городе заперся, в осаде он сидит, Акаст-то ("Бывший аргонавт", - машинально добавил Иолай), а под городом с войсками братья-Диоскуры, Кастор и Полидевк ("Бывшие аргонавты", - машинально добавил Иолай), и еще этот... как его?.. а, Пелей! Который с Гераклом в походы ходил! Воюют герои, Нюкта их за душу...

- Из-за чего?

- А кто их знает, из-за чего?! Ни из-за чего! Так что выпьем, умник, помянем еще живых покойников!..

Иолай поднял голову.

В небе не было солнца.

Там торчал суставчатый палец, и обкусанный ноготь указывал на север.

На Иолк.

Иолай никогда не простит себе, что в то утро ушел по Дромосам в Иолк, надеясь успеть предотвратить бессмысленное кровопролитие - вместо того, чтобы спешить домой, к близнецам, которые во главе внушительного войска выступили против Авгия-элидянина.

2

Горит город.

Горит богатый Иолк, никогда доселе не впускавший врага в стены свои.

Бежит по горящему Иолку возничий Геракла Иолай; бежит по горящему Иолку Амфитрион-лавагет, восставший из мертвых.

Один человек бежит; сам себе дед и внук.

Тугие змеи дыма ползут по улицам, словно не решаясь вольно взвиться к небу, языки огня жадно облизывают добычу, умирают на порогах своих домов храбрые и гордые, прячутся в тайных погребах боязливые; простоволосые женщины рвутся из цепких рук захватчиков, лишь распаляя сопротивлением хохочущих победителей; грохочут подошвы сандалий, обшитых бронзовыми бляшками, по доскам пристани, откуда давным-давно отплывал в Колхиду двадцатипятивесельный "Арго" - вот оно, Золотое Руно, рядом, рукой подать, грабь не хочу, и никуда плыть не надо!..

Горит город.

Бежит по улицам человек, и самые горячие головы опасаются заступить ему дорогу, едва взглянув в бешеные глаза Иолая - лучше уж пусть голова горячая поостынет, чем потом целиком остывать-то!

Ложатся под ноги ступеньки басилейского дворца, галереи первого этажа, огражденные перилами террасы...

Женский визг.

Иолай замирает, как вкопанный.

Этот визг он уже когда-то слышал.

Трое солдат оттаскивают голосящую женщину от скорчившегося трупа.

Все трое - в глухих, закрывающих лица шлемах.

Лишь взгляды горят из прорезей похотью и жадностью.

Визжит женщина, бьется в мертвой хватке солдата, накинувшего поверх доспеха пятнистую леопардовую шкуру...

...раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на второй замах не оставалось, и Иолай швырнул секиру в оскаленную морду самки, хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно соперника-борца в палестре, послал прочь, подальше от не шелохнувшейся Иолы-невесты и пронзительно визжавшей Лаодамии, с ногами забравшейся на носилки, словно это должно было ее спасти...

- Лаодамия! Дочь басилея Акаста!

Один из насильников оборачивается и неторопливо идет к Иолаю, даже не обнажив меча. Приблизившись, он делает короткое, неуловимое движение плечом - и мир взрывается в голове Иолая.

Он лежит на полу, а кулачный боец молча стоит над ним, ожидая, пока Иолай поднимется.

Но Иолай не поднимается.

Правая нога его цепляет щиколотку кулачного бойца, а подошва левой резко бьет в колено сбоку и чуть наискосок. Слышен хруст, солдат вскрикивает и падает - Иолай помогает ему упасть поближе, привстает и спиной рушится на кулачного бойца, вольно раскинув руки.

Локти тяжело гремят по доспеху, солдат вскрикивает и стонет, но это уже неважно, потому что Иолай стоит с чужим мечом в руке и ждет второго нападающего.

Почему тот медлит?!

Задумчиво поигрывает клинком, потом сует его в ножны и снимает шлем.

Перед Иолаем - Кастор Диоскур.

Седой мужчина шестидесяти лет.

- Только покойный Автолик, сын Гермеса, или Амфитрион-лавагет из Фив могли проделать такое с моим братом Полидевком, пусть даже и состарившимся! - искренне смеется лаконец. - У кого из них ты учился, герой? - хотя, судя по возрасту, у Амфитриона ты учиться вообще не мог... Значит, Автолик?

- Радуйся, Кастор! - Иолай бросает меч севшему Полидевку; меч падает рядом, звеня. - Я - Иолай, внук Амфитриона, возничий Геракла!

"А что я еще могу сказать тебе, старый друг?" - мысленно добавляет он.

- Наслышан, - только и отвечает Кастор.

Одно слово; дорогое, железное слово.

Третий солдат отпускает замолчавшую девушку - Лаодамия почему-то и не думает убегать - и тоже снимает шлем.

- Извини, Иолай, не узнал в горячке, - виновато бубнит Пелей, русоволосый стройный северянин, совсем не похожий на здоровяка-Теламона, своего родного брата. - Бери что хочешь из добычи, только не сердись... Договорились?

Лаодамия тихо плачет над телом отца.

То, что это убитый Акаст, ясно без слов.

- За что вы его? - спрашивает Иолай, понимая, что опоздал.

- За дело, - твердо отвечает Пелей, и видно, что он еле сдерживается, чтобы не пнуть труп. - Подставил меня, сволочь! Я же жил у него, у Акаста, а его жена сперва в постель ко мне лезла, потом, как я погнал стерву, оклеветала меня перед мужем! Ну Акаст и разгневался... напоил меня, гад, бросил безоружного на Пелионе, еще и кентавров натравил... Спасибо дедушке ⁷⁸  Хирону - помог отбиться!

- Ты уверен?

- В чем?

- Что Акаст поверил жене, что именно он напоил тебя, что натравил кентавров?! Может, ты сам напился, заснул - а тут случайно кентавры?!

- Да ну тебя, Иолай! - неуверенно улыбается Пелей. - Ты прямо как скажешь... Я богов спрашивал, и все оракулы в один голос - Акаст виноват! А Диоскуры вызвались мне помочь...

Иолай молчит.

- Эх вы... аргонавты! - наконец бросает он, глядя на Диоскуров, и те затихают под его взглядом; потом берет за руку плачущую Лаодамию и уходит.

3

Сухая, мертвая плоть леса, одного из немногих лесов равнинной Фессалии, покорно трещала, сгорая в костре, оставляя после себя пепел, сизый дым и тепло покоя.

"Оставляем ли мы после себя что-то большее?" - думал Иолай, обнимая притихшую девушку.

Лаодамия уже не плакала, глядя на костер - он напоминал ей пожарище родного города, - покрасневшие, широко распахнутые глаза девушки доверчиво смотрели в лицо спасителю, явившемуся вовремя, подобно...

Подобно богу - но эта мысль почему-то не казалась удачной.

- Куда тебя отвезти, маленькая?

- Я хочу быть с тобой.

Слова рождались легко и просто, как огнистые капли летнего дождя, пляшущего по лужам в лучах ошеломленного Гелиоса.

- Со мной - потом.

- Я хочу - сейчас. И всегда.

- Сейчас. И всегда. А между ними лежит - потом.

- Так не бывает.

- Бывает. Просто надо прожить от "сейчас" до "всегда". И суметь оглянуться.

- Тогда отвези меня в Филаку. Это недалеко. Там правит мой дядя, тезка отца - он тоже Акаст... Я буду ждать тебя. Даже если ты не вернешься - я все равно буду ждать.

- Я отвезу тебя в Филаку, маленькая. Жди меня. Даже если я не вернусь - я вернусь.

Слова... слова... дождь играет с ожившими листьями, и слезы счастья солоны так же, как и слезы печали...

- Я дома, в Иолке, часто вспоминала тебя. Таким, каким ты стоял у ванной напротив Эврита - обнаженный, весь в шрамах, думающий о чем-то своем; и таким, каким ты был на охоте, когда проклятая тварь страшно обняла тебя, а ты не отшатнулся от зверя, и твое объятие было страшней звериного...

- Это были два разных человека.

- Нет. У них было одно и то же лицо. Мне снилось это лицо.

Слова... пальцы, руки, губы... дождь притих и задумчиво бродит меж стволов...

- Ты напоминаешь мне... одну женщину. Впрочем, неважно.

- Важно. У тебя было много женщин?

- Много. Много - и одна.

- Так не бывает.

- Бывает.

- Она красивая?

- Была.

- А сейчас?

- Сейчас она состарилась, засыпает при разговоре и скоро умрет.

- Так не бывает.

- Бывает. Давай не будем о ней. Даже если когда-нибудь я сам попрошу тебя - не говори о ней. Никогда.

- Хорошо. Я ведь даже не знаю ее имени. А ты не боишься?

- Чего?

- Меня. Вот сейчас ты целуешь меня...

- Я никогда не боялся целоваться.

- Я не об этом. Просто... может быть, ты не знаешь - оракул предсказал отцу при моем рождении, что мой будущий муж умрет молодым. Поэтому ко мне ни один из героев не сватался. К Иоле вон сколько - а ко мне ни один.

- Они дураки.

- Кто?

- Герои. Они боятся свататься и не боятся умирать под обломками кораблей, падать со скалы в море и резать друг друга. А боги смеются. Не спорь, маленькая, я лучше знаю героев.

- А ты?

- Я не из героев. Другая порода, понимаешь? И я не боюсь никаких оракулов. Я их просто не слушаю.

- А как же - умереть молодым?

- Мне это не грозит.

- Почему?

- Потому что я уже однажды умер. Старым. Я так хорошо умер тогда, что теперь мне уже ничего не страшно.

- Ты странный. Странный и... надежный. Мне с тобой спокойно. Почти как с отцом, но все-таки по-другому. А ты старше меня всего на год... на два? На пять, не больше...

- Не больше. Я старше тебя на целую жизнь, а это гораздо меньше, чем пять лет.

- Так не бывает.

- Только так и бывает. Спи.

- Я уже сплю. Ты знаешь, раньше я хотела родить ребенка от бога. Лучше - от Зевса. Как Семела - Диониса или Алкмена - Геракла. А теперь не хочу. Теперь я хочу родить ребенка от тебя...

- Правильно, девочка, - шепчет Иолай, накрывая свернувшуюся калачиком Лаодамию плащом. - Если как Алкмена - Геракла, то мы уж как-нибудь обойдемся без Зевса. В первый раз, что ли? Спи...

Дождавшись, пока дыхание девушки станет ровным и тихим, он поднимает голову, смотрит в просвет между ветками на умытое небо и видит то, что ожидал увидеть.

Мертвый палец насмешливо указывает на юго-запад.

4

Иолай спешил.

Он должен был успеть.

Позади осталось прощание с Лаодамией в пыльной Филаке - прощались прямо на улице, у дома ее дяди, в дырявой тени чахлых олив, не обращая внимания на ехидные или удивленные взгляды, не в силах разомкнуть объятья...

Но Иолай спешил.

Филака осталась за спиной, колеса грохотали по горным дорогам каменистой Фокиды - к Истмийскому перешейку, связывавшему материк с Пелопоннесом. Где-то по правую руку, должно быть, мелькнули невидимые за горами священные Дельфы, и тут Иолаю неожиданно повезло: он почуял присутствие Дромоса. Не задумываясь, он направил безумно ржущих коней прямо в возникшее перед ним переплетение призрачных нитей, как тогда, на Косе, - и вломился в Дромос, даже не успев сообразить этого. Через мгновение Иолай был уже на той стороне, почти сразу узнав дорогу, на которую выплюнул его возмущенный такой бесцеремонностью Дромос.

Чуть дальше, за поворотом, должны были находиться Мегары, и сразу за ними - Истм.

Он должен был успеть!

Но, не желая насмерть загнать храпящих коней, Иолай заночевал в Мегарах, въехав на знакомый по прошлым приездам постоялый двор и бросив поводья выбежавшему навстречу слуге.

...В таверне было шумно, пахло дешевым вином, мужским потом и подгорелым мясом. Иолай спросил себе малый кувшин белого, ячменную лепешку и баранью ногу, поинтересовался свободной комнатой, невежливо отказался от предлагаемой впридачу девочки - и уселся в углу.

То, что его интересовало, он узнал быстро: слухами полнилась вся Эллада, а завсегдатаи таверны были не из молчунов.

Войско Геракла успешно, хотя и неторопливо, продвигалось по Элиде. Отряды Авгия двинулись навстречу захватчикам - и тут, как выяснилось, на помощь элидскому басилею выступили Нелей Пилосский и спартанец Гиппокоонт со своими людьми. В таверне немедленно разгорелся спор о том, правда это или нет, но Иолай знал - правда. Салмонеевы братья спешили поддержать Авгия, не сомневаясь, что следом за Элидой придет и их черед.

Впрочем, новость эта не слишком взволновала Иолая. Амфитриады отправились в поход с целой армией опытных солдат, ядро которой составляли воинственные аркадяне под предводительством бывшего аргонавта Кефея с сыновьями. А по дороге к ним примыкали безработные наемники, мечтающая о подвигах молодежь и просто искатели счастья всех мастей. Опять же, впереди войска летела слава любимца богов непобедимого Геракла, сына Зевса, за плечами которого всегда плещут крылья Тюхэ-Удачи.

И только проклятый палец в небе, насмешливо грозящий палец не давал покоя.

5

Проснулся он с рассветом, наскоро перекусил - и когда нежно-розовый, не вполне проснувшийся диск Гелиоса выкарабкался из-за гор, копыта Иолаевых коней уже дробно стучали по Истмийскому перешейку, с каждой оргией приближая бывшего лавагета к Пелопоннесу.

Неподалеку от Коринфа Иолай снова направил упряжку в жерло очередного попутного Дромоса - и, вылетел на новую дорогу, словно демон Тараксипп ⁷⁹ , подняв облака пыли и едва не врезавшись в семейство хилых акаций.

Скоро открылся мощеный булыжником въезд в белостенный Аргос, и Иолай шагом пустил коней к ближайшим воротам, надеясь узнать в городе свежие новости.

Но аргосцам было наплевать и на Геракла, и на Элиду - они сами собирались в поход на семивратные Фивы. Почему именно на Фивы, чем они так досадили или, наоборот, приглянулись аргосцам, осталось для Иолая загадкой.

К басилею города Амфиараю-Вещему - бывшему аргонавту и бывшему союзнику Геракла - Иолай не пошел. Не хотел быть в чужом пиру похмельем. Тем более, что Вещий Амфиарай наотрез отказывался идти на Фивы, а его двоюродный братец Адраст вкупе с целой компанией ахейских буянов усердно толкал аргосского басилея в спину.

- Прорицатель! - шептались на улицах. - Небось, чует, что пахнет жареным!..

Как всегда, дело не обошлось без женщины - Эрифила, жена басилея (сводная сестра воинственного Адраста, которую Амфиарай когда-то поклялся слушаться во всем) благословила мужа на войну, и теперь басилей-прорицатель, не в силах нарушить клятву, заперся во дворце и пил мертвую, проклиная жену, себя, Адраста, Фивы и вообще все на свете.

- Подкупили дуру-бабу! - шептались на улицах. - Ожерельем Гармонии ⁸⁰  подкупили!..

- Адраст посулил его Эрифиле, чтобы та уговорила мужа идти в поход!

- Сам ты Адраст... просто у кого что на роду написано...

- Проклятое ожерелье... проклятый поход, - бормотали старухи, делая охранные жесты.

"Кажется, еще одна скамья на "Арго" скоро опустеет", - подумал Иолай, покидая Аргос.

Уже у самого выезда из города до него донесся обрывок спора:

-...из всех смертных!

- Врешь! Все знают, что сильнейший из смертных - великий Геракл, мой дальний родственник!

- Ха! Мой козел тебе родственник, и не дальний, а близкий! Говорю тебе - Молиониды теперь самые сильные! Потому как СРОСШИЕСЯ! Понял?! И двое их, и не разлучить их никак...

- Сам ты козел сросшийся! Тоже мне - Молиониды!.. Которых к тому же не по отцу, а по матери назвали!

- Сам ты по матери...

Конца разговора Иолай не расслышал - он спешил дальше.

Но в голове занозой засело странное прозвище: "Молиониды". Он уже слышал его раньше - и знал, о ком речь. Первые выродки Флегр, братья-Молиониды, сросшиеся воедино близнецы-идиоты, сыновья Молионы, сестры Авгия, и Трехтелого Гериона. Понятно, почему их прозвали по матери - Авгий в жизни не признается, кто на самом деле их отец. А на повредившуюся рассудком Молиону и вовсе никто не обратит внимания. Вот и строят люди догадки, примеряя в отцы Посейдона, Гелиоса, Авгиевого брата Актора, самого Авгия...

Всяко люди говорят. Только правду мало кто знает. А кто знает - тот молчит больше.

Братья-Молиониды. Союзники Авгия. Ктеат и... Эврит.

Совпадение?

В конце концов, имя "Эврит" встречается не так уж редко.

Палец в небе раскачивался, издеваясь.

Иолай убивал коней, мчась на запад.

6

...Этого прихрамывающего человека в изрубленном кожаном панцире с редкими бляшками, опирающегося при ходьбе на копье с погнутым наконечником, Иолай увидел, подъезжая к знакомой излучине Алфея; где-то ниже по течению должны были сохраниться остатки той запруды, которую соорудили близнецы лет четырнадцать тому назад ⁸¹ .

Солдат понуро брел, не глядя по сторонам, и бывший лавагет, терзаемый нехорошими предчувствиями, поспешил остановить колесницу.

- Откуда путь держишь, герой? - с напускной ленцой поинтересовался Иолай, с трудом сдерживая волнение.

Солдат остановился, некоторое время тупо смотрел на Иолая; потом суть вопроса наконец дошла до него, и солдат разлепил потрескавшиеся губы.

- Из-под Пис.

- Ты случаем не из войска великого Геракла? - Иолай выбрался из колесницы и протянул солдату бурдюк с сильно разбавленным вином.

Солдат долго и жадно пил, потом вернул Иолаю изрядно полегчавший бурдюк и, утирая рот тыльной стороной ладони, хмуро ответил:

- Случаем.

- Неужто славный Геракл потерпел поражение, и его люди спасаются бегством? - наивно поднял брови Иолай.

Солдат неопределенно хмыкнул, присаживаясь у обочины.

Иолай поспешил сесть рядом.

- Мы с Гераклом так не договаривались! - после долгого молчания буркнул солдат и покосился на бурдюк, который Иолай ему немедленно вручил.

Солдат сделал еще несколько богатырских глотков - и тут его наконец прорвало.

- Не договаривались! - заорал солдат, брызжа слюной. - Не договаривались! Это не война, а божье проклятье! Сперва Молиониды эти, Авгиевы родственнички, Эреб их забери! Дерутся как демоны, не поймешь, двое их или двести... народу накрошили - ужас! Бронза не берет! Стрелы ломаются, копья отскакивают, мечи тупятся... не договаривались мы так!

- Сам видел, или как? - вкрадчиво поинтересовался Иолай.

- Видел. Издали... потому и жив остался!

- Ну и что - впрямь они сросшиеся, или врут люди?

- Врут, - отрезал солдат. - Поотдельности они, но...

Он задумался, подбирая слова.

-...но дерутся, как один! Спиной они друг дружку чуют, что ли?! На вид вроде люди как люди, здоровенные, правда - а все-таки не люди они! И двигаются по-другому, и морды страшные, и не поймешь - то ли доспехи на них, то ли чешуя рыбья... сам видел. Издали. А те, кто близко был, те уже ничего рассказать не могут!

Солдат дернулся, заозирался по сторонам.

- Не договаривались, - хрипел он себе под нос, - нет, не договаривались... ни про уродов этих, ни про богов... кто ж знал, что сами Олимпийцы за Нелея да Авгия против Геракла встанут?!.. Нет, не договаривались...

- Быть не может! - Иолай хлопнул себя по ляжкам, изображая крайнюю степень удивления. - Боги?!

А все внутри него кричало: "Может!"

Именно этого Иолай ждал в глубине души, ждал и опасался - боясь признаться в этом даже самому себе.

Боги на стороне Салмонеевых братьев.

Против Геракла.

Семья и раскаявшиеся Одержимые - против Мусорщика, видевшего их общий позор!

- Не может? Не может?! А я говорю - боги! Сам не видел, врать не стану ("Солдат попался на удивление честный", - мимоходом отметил Иолай), - только их многие видели. И Арея-Эниалия, и Геру, и даже самого Аида! Понял?!

"А вот это - врут. Не верю. Не вытащит Семья Владыку из его Эреба со смертными воевать..."

Никаких теплых чувств к Аиду Иолай не испытывал, но и не мог представить себе Старшего, самолично отправившегося с оружием в руках на заготовку теней для своего царства.

- Не договаривались мы с богами воевать, - бубнил меж тем обмякший солдат. - Даже если Геракл кого-то из них ранил - нет, не договаривались! Не за тем шли...

- Геракл ранил кого-то из Олимпийцев?! - уже по-настоящему взвился Иолай.

- Ранил! - отмахнулся солдат. - Так на то он и сын Зевса, ему что человек, что бог, что чудище - все едино!.. А мы люди простые, мы с богами воевать не договаривались... мы богам - жертвы, а не нож в пузо!..

Иолай вихрем взлетел на колесницу, швырнув бурдюк в лицо растерянно моргавшему солдату, и ожег коней бичом.

7

Весь день ему навстречу попадались измученные солдаты, бредущие прочь - поодиночке, вдвоем, втроем...

Изредка он останавливался и расспрашивал их, кусая губы от бессильной ярости.

Все подтверждалось.

Безумные бойцы-Молиониды, действующие вдвоем, как единое существо; Олимпийские боги на стороне Пилоса, Элиды и Спарты...

- Говорю тебе - Посейдон это был!

- Какой-такой Посейдон, если на суше и без трезубца?! Аид это, Владыка теней...

- Может, Зевс?

- Да ну тебя! Зевс без молний?! И не станет Зевс против любимого сына идти! Говорю же - Посейдон!..

Армия Геракла отступала. Пускай великий герой ранил в битве не то Геру, не то Арея, не то самого Аида - это ничего не меняло. Разве что не давало отступлению перерасти в повальное бегство.

Солдаты не хотели драться с богами и чудовищами. Наемники - они хотели убивать людей, а потом грабить богатую Элиду, а заодно, если удастся, Пилос и Спарту.

Иолай слушал их, кусал губы и хлестал коней.

Он должен был успеть.

 *        *        *

Под вечер Иолай нагнал отряд хорошо вооруженных воинов, спешивших в ту же сторону, что и он сам. Из-за сгущающихся сумерек он не сразу признал в них тиринфских ветеранов и мирмидонцев Теламона - пока не увидел впереди знакомую широкоплечую фигуру.

- Иолай! - искренне обрадовался Теламон. - Где ж ты пропадаешь, возничий?! Я как узнал, что здесь творится, сразу с Саламина на материк, собрал своих парней - и сюда! Вот, подмогу из Тиринфа встретил... Привал делать будем?

- Нет. Идем дальше. За ночь, думаю, доберемся.

- И я так думаю, - согласно кивнул Теламон. - Вперед!

Бегущих аркадян они перехватили за час до рассвета. От них Иолай с Теламоном и узнали, что войска Авгия во главе с Молионидами еще затемно ворвались в лагерь Геракла - хотя перед этим по их же инициативе было объявлено временное перемирие - и учинили кровавую резню.

Один из близнецов остался вместе с аркадянами прикрывать отход, пока другой уводил уцелевших солдат в небольшой городок Феней, до которого отсюда было рукой подать.

Кефей Аркадский с сыновьями пал в бою (еще одно весло на призрачном "Арго" осталось без гребца), а тот из братьев, кто прикрывал отступление, был тяжело ранен.

Аркадяне же были рассеяны и бежали.

Постепенно раскаляющийся Гелиос уже подбирался к зениту, когда колесница Иолая, влекомая двумя загнанными лошадьми, въехала на центральную площадь Фенея.

8

Он опоздал.

Один из его сыновей лежал на носилках в тени старого вяза, росшего у края площади, и по его бледному лицу с заострившимися чертами, по багровым пятнам, проступившим сквозь свежие повязки, по надсадному дыханию Иолай понял, что сын умирает.

Второй, стоявший рядом, поднял на Иолая пустые глаза.

- Почему ты приехал так поздно, папа? - тихо спросил он, нарушая давний уговор.

Иолаю нечего было ответить.

Амфитриону нечего было ответить, и старое имя дырявым плащом повисло на его плечах.

Стоявшие рядом понурые люди то ли не расслышали, то ли не задумались над смыслом этих слов.

Умирающий медленно разлепил тяжелые веки. В ясных глазах не было ни страха, ни боли; только склонившиеся над ним лица брата и отца сливались в одно, знакомое лицо, словно он глядел на самого себя в чистую, незамутненную реку.

Слабая улыбка на миг тронула запекшиеся губы.

- Герой... должен... быть... один, - чуть слышно прошептал он и снова закрыл глаза.

- Ификл, ты? - так же тихо спросил Амфитрион.

- Я... Геракл, - выдохнул умирающий.

- А ты? - Амфитрион вгляделся в лицо второго и впервые понял, что не может различить сыновей.

- Я - Геракл, - как эхо, прозвучал ответ.

Уткнувшись лбом в ствол вяза, беззвучно содрогаясь всем телом и уже не стыдясь этого, плакал Лихас.

- Он... он спас нас всех, - пробился сквозь рыдания его срывающийся голос. - Прикрывал... раненый... меня отшвырнул - а сам... они отступили, и только тогда... он упал... Это я, я должен был! Вместо него...

"Герой должен быть один", - раскаленным молотом стучало в мозгу Амфитриона. Герой. Должен. Быть. Один. И гибнет под обломками "Арго" Язон, умирает от странной лихорадки Дедал, Тезея "призывает к себе" его отец Посейдон, обезумевшие вакханки разрывают на части безутешного Орфея... в Иолке остывает труп Акаста, Амфиарай-Вещий идет на Фивы, как на казнь, убит в сражении Кефей Аркадский... и вот теперь здесь, в захолустном Фенее, преданный людьми и богами, умирает один из его сыновей - все только потому, что:

ГЕРОЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОДИН.

Кто так решил?

Он узнает это. Но - потом. Сейчас это не имеет значения, потому что здесь, в восточной Элиде, на площади Фенея под вязом умирает его сын.

И никто не в силах спасти его от смерти. А если кто-то и в силах - ему не позволят этого сделать.

Герой должен быть один.

И где-то далеко, на самом краю сознания, глухо звучат слова Геракла:

- Они убили нас обоих, брат - и поэтому мы оба еще живы. Геракл умер. Да здравствует Геракл! Теперь для меня больше нет законов - ни людских, ни божеских. И они скоро узнают об этом. Очень скоро. А мы... мы еще встретимся.

"Мы еще встретимся", - эхом отдалось в сознании бывшего лавагета, лучше многих знающего, что такое смерть.

Или это прошептал умирающий?

Вокруг стояли воины с мрачными в своей решимости лицами. Те, кого этот человек спас ценой жизни.

Их больше не интересовала добыча.

Страх покинул их сердца.

И в жажде мести они не различали отныне людей, чудовищ и богов.

9

Была уже ночь, когда к сидевшему у костра Амфитриону подошел Буфаг - пожилой фенеец, в доме которого умерший нашел последний приют перед завтрашней огненной тризной.

- Позволь мне посидеть с тобой, Иолай, - он тронул сидящего у костра человека за плечо, - и хоть отчасти разделить твое горе. Сегодня умер твой отец, великий герой Ификл, брат богоравного Геракла - и все мы скорбим вместе с тобой.

Амфитрион медленно поднял голову и посмотрел на Буфага.

- Если ты знаешь это, ты знаешь больше меня, - ответил он. - Садись.

Так они просидели до рассвета.

10

Этот праздник с легким привкусом истерии, охвативший три из шести областей Пелопоннеса, мало походил на обычные торжества.

Скорее, он напоминал вызов.

И имя празднику было - разгром Геракла.

Басилей Авгий забыл о жадности и вспомнил, что он сын не то Гелиоса, не то Посейдона (ну уж никак не мятежного богохульника Форбанта-лапифа!), мигом сделавшись хлебосольным хозяином. Земледельцы в долинах рек Алфея и Пенея, освобожденные от доброй трети податей, хором славили мудрого элидского басилея. Пастухи с обильных травой низменностей утирали рты, измазанные сладким жиром дареных телят и ягнят, и громогласно возносили хвалу щедрому Авгию. Жрецы из священной рощи Олимпия, расположенной на территории Элиды, не успевали загружать подвалы дарами благочестивого басилея и истолковывали молчание богов нужным образом.

Даже попрошайки-нищие, наводнившие в те дни разгулявшуюся Элиду, усердно жевали лепешки с козьим сыром и, подобрев на сытый желудок, шепотом говорили друг другу:

- А ты знаешь, приятель, этот сукин сын Авгий, пожалуй, и не такая уж сволочь!..

Потом нищие вскидывали на плечо свои дырявые котомки и отправлялись на север, в Мессению.

Во владения Нелея Пилосского.

Где подаяния были не менее изобильными.

О Мессения!.. о золотые нивы ячменя и пшеницы, о провисшие под тяжестью плодов ветви фруктовых деревьев в садах, о хмельное детище лозы виноградной и густое масло - дар мессенских олив!

О мудрейший из мудрых, ванакт Нелей Пилосский!

Как прав ты был, отказав некогда в очищении безумному Гераклу!

И пели сладкоголосые рапсоды на улицах и площадях Пилоса, не избегая, впрочем, и Нелеева дворца:

В доме своем умертвил им самим приглашенного гостя
Зверский Геракл, посрамивши Зевесов закон и накрытый
Им гостелюбно для странника стол, за которым убийство
Он совершил, чтоб коней громозвучнокопытных присвоить.
И на тиринфской стене прекратил сын Зевесов,
Геракл беспощадный,
Жизнь благородному Ифиту, Эврита славному сыну...

С душой пели рапсоды, вспоминая былое, перебирая струны кифар - и ванакт Нелей отворял обширные кладовые, приказывал разводить костры во внешнем дворе и колоть быков с овцами, заливая землю дымящейся кровью.

Гуляй, Мессения, в честь победы над Гераклом!

Дым возносился к небу с пилосских алтарей, дым щекотал ноздри бессмертных - правда, в Пилосе и раньше обходили молитвами Зевса-Тучегонителя, предпочитая его братьев, мятежного Колебателя Земли Посейдона и мрачного Аида, а также хранительницу очага Геру и буйного Арея-Убийцу.

Ну а сейчас Зевса избегали славить вдвойне: негоже, разгромив сына, молиться отцу!

Зато остальным богам, выступившим за Пилос против самого Геракла - жертвуем от чистого сердца!..

Дым плыл над Мессенией, дым стелился на восток, к высокому горному хребту Тайгету, где смешивался с другим жертвенным дымом, текущим с той стороны Тайгета, со спартанских алтарей.

Спарта и вся Лакония ликовали не меньше своих союзников.

Но буйному спартанцу, грозному басилею Гиппокоонту, было мало мирного празднества. Накормить нищих - пожалуйста; снизить подати - сколько угодно; воздать богам - ради бога, тем более, что кто старое помянет, тому - сами знаете...

Но где кровь?!

Где та кровь, что радует взгляд воина?!

И кровь нашлась.

Собака - одна из охранявшей дворец Гиппокоонта своры волкодавов свирепой молосской породы - набросилась на случайного юношу, проходившего мимо дворца. Юноша оказался не лыком шит, поднял с земли увесистый камень и отправил бешеного пса в его собачий Аид - но тут из дворца выбежал басилей Гиппокоонт с сыновьями.

Та еще свора, почище молосских собак...

Выяснилось, что дерзкого юношу, не давшего себя сожрать, зовут Ойон, сын Ликимния.

Ликимния?

Это который сводный брат Алкмены, матери Геракла?!

Юноша по имени Ойон, виновный в родстве с Гераклом, умирал долго и мучительно.

Через неделю о случившемся знал весь Пелопоннес.

А Гиппокоонт, утолив жажду крови и взяв человеческую жизнь за собачью, не только не обратился за очищением к богам или людям, но и всячески бравировал своим поступком.

Правда, рапсоды почему-то отказывались восхвалять подвиг спартанского басилея.

Счастье переполняло три из шести областей Пелопова острова ⁸² ; четвертая область, прибрежная Ахайя, соблюдала нейтралитет; Аркадия и Арголида угрюмо молчали.

В златообильных Микенах тоже поначалу молчали, а потом неожиданно для всех микенский ванакт Эврисфей отправил гонцов к торжествующим правителям со своими поздравлениями по поводу победы над Гераклом.

Не мог простить бывший хозяин бывшего слугу.

Да и усиление Тиринфа, без того обнаглевшего вконец, было Микенам не с руки.

Пожалуй, в те дни не было имени известней, чем Молиониды, сросшиеся близнецы-уроды, сыновья Авгиевой сестры Молионы непонятно от кого - бойцы, заставившие дрогнуть и отступить непобедимого сына Зевса; герои, убившие Гераклову тень по имени Ификл.

Все ахейцы твердо знали, что в могиле на холме, в черте городка Феней, похоронен именно Ификл Амфитриад.

А кто же еще?!

Молиониды были угодны богам - разве может быть иначе? Молиониды были великими воинами - разве не подтвердили они это делом? Молиониды были сильнейшими из смертных - победив сильнейшего до них!

Молиониды были тем клином, который Ананка-Неотвратимость загнала в миф о Геракле, отделив подвиги Геракла от живого человека, способного проиграть битву и потерять брата.

Жаль только, что редко покидали славные братья-Молиониды пределы Авгиева дворца, не давая благодарным элидянам выразить переполнявшие их чувства. А так - лучшие одежды преподносились сросшимся воедино близнецам (кого-то напоминали сыновья Молионы - но кого?!), лучшая пища шла на их стол, лучшие девушки ложились под неутомимых Молионидов, невзирая на их уродство...

Только вот определение "сросшиеся" немного удивляло тех, кто впервые видел Молионидов - никакой видимой перепонки между братьями не наблюдалось, хотя...

Если бы кому-нибудь удалось заглянуть ночью одновременно в покои обоих сыновей Молионы, то этого воображаемого наблюдателя непременно поразила бы полная синхронность действий Молионидов. Когда один склонялся над ждущей наложницей - второй делал то же самое, когда один входил в стонущую женщину - второй делал то же самое, в той же позе; и буйный оргазм охватывал обоих и покидал обоих в одну и ту же секунду.

Как-то раз очередная наложница одного из братьев, опоздав к нужному часу, бежала по коридору и на бегу припала к щели в двери, ведшей в чужие покои, насладившись зрелищем чужой страсти. Не досмотрев до конца, она метнулась дальше, влетела в комнату своего господина - и застыла на пороге.

Существо на ложе делало те же движения, что и его копия, только без женщины; и опоздавшая наложница подумала, содрогнувшись: не одно ли существо, состоящее из двух огромных тел, занимается сейчас любовью в разных покоях?

На рассвете удавленную наложницу тихо похоронили у подножия холма с тыльной стороны дворца.

Но пик ослепительной славы Молионидов, вспыхнувшей подобно молнии, наступил чуть позже - когда пришла пора святых состязаний, третьих Истмийских игр.

Благодарные жители Элиды выдвинули своих спасителей в качестве феоров, священных посланцев - и умиленно смотрели, как двое молодых великанов приносят необходимые жертвы, надевают белые одежды, берут в руки ветви лавра и магнолии...

И бегут на восток, к Истму.

Ни бог, ни человек не дерзнул бы поднять руку на очищенных от любой скверны феоров - иначе, кто бы он ни был, гнев олимпийцев неминуемо обрушился бы на нечестивца.

Разбойники уступали феорам дорогу, пастухи и земледельцы считали своим долгом обогреть и накормить их, дикие звери не трогали посланцев...

Но в Клеонах, на середине дороги, путь бегущим Молионидам преградила смерть.

11

...Пыль.

Пыль, пыль, пыль...

Две левые ноги разом ударяются оземь.

Две правые.

Вздымаются и опадают две груди.

Трепещут белые просторные одежды, словно их обладатели еще бегут, спешат, торопятся...

Четыре блеклых глаза смотрят на того, кто осмелился остановить феоров, несущих ветви лавра и магнолии.

Долго смотрят, одновременно моргая бесцветными ресницами, будто не понимая, кто перед ними, и есть ли перед ними хоть кто-то.

Смех вырывается из двух глоток, хриплый безудержный смех, в котором игриво подрагивает хитреца идиота.

Так же резко, как начался, смех обрывается.

И два существа в белых одеждах мягким, вкрадчивым шагом расходятся влево и вправо, как две руки перед ласковым объятием, и останавливаются на расстоянии копейного удара от одинокого человека, стоящего у них на пути.

Лавр и магнолия по обе стороны от львиной шкуры.

Каждый из Молионидов выше Геракла чуть ли не на голову; каждый из Молионидов сутулится, пытаясь заглянуть Гераклу в лицо.

- Мусорщик! - говорят оба одним и тем же треснутым голосом. - Я рад видеть тебя, Мусорщик! Вот ты мне не веришь, ты хочешь убить меня, а я действительно рад... Как смешно все вышло, Мусорщик: ты, сын Зевса, стоишь передо мной в вонючей шкуре, кишащей блохами, а я красуюсь в белых одеяниях феоров! Ты - отверженный, тебя никто не любит, а я чист от скверны и угоден богам! Ну разве это не смешно - я, дважды умерший от рук Олимпийцев, злокозненный Одержимый, угоден богам?! Почему ты не смеешься, Мусорщик?

Ни облачка в небе, и чахлая олива за спиной молчащего Геракла изнывает от зноя.

- Ты убил меня, - кажется, что Геракл не произнес эти слова.

Кажется, что они родились сами, из зноя и молчания, родились и встали у обочины, скрестив руки на груди.

- Ну и что? - плоские лица Молионидов собираются в складки, подобно черепашьим мордам, и раскосые бесцветные глазки блестят откуда-то из глубины, из морщинистого месива.

- Ну и что, Мусорщик?! Ты думаешь, это кого-то интересует? Я-то хорошо знаю, что нет... я ведь теперь такой же, как и вы, я один в двух телах, я влез в этих идиотов, я резал их плоть, корчась от боли...

Оба Молионида бесстыдно задирают полы своих одежд и поворачиваются к Гераклу боком.

Вдоль бедра от талии и почти до самого колена у каждого существа тянется уродливый шрам - вспухший, широкий, в струпьях отмирающей кожи.

- Вот тут я полосовал ножом кричащее тело, мой дорогой Мусорщик, я разъединил это детище дуры-Молионы и Трехтелого Гериона... ты думаешь, я сумасшедший? Ты правильно думаешь, Мусорщик. Даже в этом мы теперь похожи - оба безумны, оба никому не нужны... давай поменяемся одеждами, Мусорщик? Ты побежишь дальше, ты станешь феором, любимцем богов, а я - Гераклом, сыном Зевса... Хочешь? Или ты хочешь, чтобы мы убили друг друга еще раз? Чего ты хочешь, Мусорщик? Чего?!

Молиониды делают шаг, другой, и кладут руки на плечи Геракла.

- Ты убил меня, - бесстрастные слова рождаются сами, и человек в львиной шкуре превращается в смерч.

Когда пыль опадает, видно, как два гигантских тела извиваются на земле, не в силах подняться.

Даже извиваются они одинаково.

И рыжая грязь пятнает белые одежды феоров.

Геракл поворачивается к искалеченным Молионидам спиной и идет к чахлой оливе.

У выступающего из земли корня лежит лук и колчан со стрелами.

- Ты будешь стрелять, Мусорщик? - хрипит треснутый голос. - О, как я завидую тебе... я больше не могу стрелять, Мусорщик, я, Эврит-лучник, не могу стрелять!.. Когда я смотрю вдаль, у меня двоится в глазах! Стреляй же, Мусорщик, стреляй достойно, чтобы я еще раз увидел, как это делается, чтобы я оглянулся на свою жизнь - и тогда, может быть, я больше не захочу возвращаться...

Жало стрелы блестит черной слизью.

- Ты убил меня, - слова стоят на обочине, скрестив руки на груди, и скорбно смотрят на два совершенно одинаковых тела.

Из вороха белых одежд торчат две совершенно одинаковых стрелы.

Пыль.

Ворочающийся в тесном небе палец упирается в спину уходящего человека, словно подталкивая его.

Синий палец с распухшими суставами и обкусанным ногтем.

12

Война и смерть, Арей и Танат начали свое неумолимое шествие по Пелопоннесу. Только сейчас роль Арея взял на себя Иолай, а железносердого Таната - Геракл.

Иолай лучше других знал, что герои смертны - а в последнее время убеждался в этом чуть ли не ежедневно. Но закончившие земной путь герои продолжают жить в памяти потомков, в храмах и обрядах, в песнях рапсодов, воспоминаниях стариков и сказках, которые рассказывают матери неугомонным детям. С этим приходится считаться даже могущественным Олимпийцам, поскольку мифы о подвигах Персея или тех же Диоскуров зачастую вызывают у слушателей куда больший восторг, чем песни о деяниях самого Громовержца.

С героями приходится считаться.

Даже после их смерти.

Значит, с Гераклом должны считаться вдвойне!

А когда богоравный герой все же вознесется на обещанный ему Олимп (в чем Иолай весьма сомневался) - миф его жизни должен стоять так же непоколебимо, как омфал, пуп земли! И в первую очередь люди должны раз и навсегда запомнить:

Геракла никто и никогда не побеждал!

А также:

Геракл никому ничего не прощал!

И когда небо не разверзлось над святотатцем в львиной шкуре, убившим Молионидов-феоров, спешивших на Истмийские игры; когда боги промолчали, а люди развели руками; когда Олимпийцы и не подумали принять брошенный им вызов, а Геракл, демонстративно не очистившись от скверны содеянного, стал быстро (но без суеты) готовить новый поход на Элиду - тогда даже самые дремучие ахейцы поняли, что такого Геракла никто и ничто не остановит.

И если по тем или иным причинам ты не собираешься примкнуть к войску великого сына Зевса, то уж во всяком случае надо своевременно позаботиться о том, чтобы успеть убраться с его дороги.

Тем более, что - но только между нами, шепотом! - боги, кажется, поняли это значительно раньше смертных.

...Элиду взяли, что называется, сходу. Внутри Геракла действительно что-то умерло, выгорело - и когда он погружал меч в толстый живот истошно визжавшего басилея Авгия, он не испытывал ничего: ни ярости, ни чувства удовлетворения от свершившейся мести, ни ненависти, ни даже простого возбуждения. Разве что легкое сожаление - вот, опять приходится убивать... Но это была его работа, самое начало работы; а он привык всегда доводить дело до конца.

Отчасти его уже не было здесь.

Геракл умер.

Сейчас он заканчивал то, что не успел сделать при жизни.

Люди, использовавшие своих детей как племенной скот, не должны ходить по земле.

Все сыновья Авгия, кроме молодого Филея, были убиты, а побывавший на Флеграх Филей молча взошел на элидский престол и начал с того, что заложил основание храма Геракла.

Через десять дней армия Геракла стояла под стенами Пилоса.

Нелей с сыновьями, понимая, что терять им нечего, бились насмерть - и полегли все до единого. В живых опять остался лишь младший, Нестор, которого на момент взятия города не было в Пилосе. Впрочем, окажись Нестор в городе - его, скорее всего, не тронули бы.

Он тоже в свое время побывал на Флеграх.

Город разграбили, но жителей, поспешивших доказать свою лояльность победителям, всего лишь обложили в меру обременительной данью. Иолай лично зарубил двух зарвавшихся мирмидонцев, а когда взбешенный Теламон явился разбираться, сухо ответил:

- Геракл не убийца, а герой. Мы же - его солдаты, а не разбойники с большой дороги. Жестокость должна быть разумной. Или твои мародеры хотят, чтоб нас возненавидела вся Эллада?
     И Теламон не нашел, что возразить.

Самой тяжелой была битва под Спартой. Люди Гиппокоонта по праву считались опытными бойцами и, невзирая на малочисленность, успели положить немало народу, прежде чем сами улеглись в родную лаконскую землю.

Гиппокоонт пал одним из последних, сраженный копьем Иолая. Спартанский басилей принял смерть достойно и, как показалось Иолаю, чуть ли не с облегчением - увязнув и запутавшись в интригах Салмонеева братства, потомственный воин счел для себя смерть в бою лучшим выходом; впрочем, другого ему никто не предлагал.

И снова все повторилось. С той лишь разницей, что на освобожденный престол взошел не сын, а брат покойного по имени Тиндарей. Новый басилей не испытывал к Гераклу особо нежных чувств, но, тем не менее, от предложенной власти отказываться не стал и принял бразды правления в городе, только начавшем оправляться от потрясения.

Меч войны наконец опустился в ножны.

От расплаты не ушел никто.

Никто из смертных.

Эврисфей был не в счет - ибо не был Одержимым; кроме того, микенский ванакт до сих пор непосредственно не поднимал руку на Геракла или его родственников.

Хотя у Иолая давно зрело предчувствие, что рано или поздно наступит очередь и Эврисфея-Микенца.

Рано или поздно - но не сейчас.

На сегодня работа была закончена.

  *        *        *

...Прощание вышло угрюмым и каким-то вымученным. Две колесницы стояли на перекрестке наезженных торговых дорог. Тот путь, что пошире, вел на северо-восток, в Фессалию; Иолай спешил в Филаку, где оставил Лаодамию.

Второй путь, поуже, сворачивал на запад, в сторону Калидона, где только что закончилась глупая междоусобица, стоившая жизни Мелеагру-Неуязвимому, и не ему одному. Геракл же почему-то вбил себе в голову, что обязан позаботиться о сестре покойного Мелеагра - забота, видимо, включала в себя женитьбу на этой самой сестре по имени Деянира - и теперь намеревался посетить Калидон.

Вообще, в последние дни Иолай стал с тревогой замечать некие странные перемены в поведении Геракла.

Это началось буквально после взятия Спарты.

Теперь Геракл много пил, почти не пьянея; хотя уж кто-кто, а Иолай точно знал, что раньше его сын не был особым любителем хмельных даров Диониса, да и пить никогда толком не умел.

Кроме того, Геракл стал заговариваться. Он грезил наяву, иногда надолго застывал в одной позе, глядя совершенно пустыми глазами в только ему ведомые дали; не раз прилюдно называл Иолая отцом - и люди сочувственно кивали, стараясь держаться подальше от великого героя, поскольку все были наслышаны о его страшных приступах безумия.

Но это были не приступы.

Безумие Геракла стало тихим; он вслух разговаривал с погибшим братом, с отцом-Амфитрионом (обращаясь к стоящему рядом Иолаю, но не видя его, или видя как-то не так), с детьми, которых убил еще в юности...

Иолай наконец понял.

Геракл уходил в прошлое, погружаясь в него все глубже и глубже - и никакая сила уже не могла вернуть его в день сегодняшний. Он уходил душой туда, где его еще не звали Гераклом, где были живы отец, брат, дети...

И стоило ли пытаться заманить его в победоносное, знаменитое, беспросветное "сейчас"?!

Иолай смирился.

Он прощался с сыном, уезжавшим в Калидон, а впечатление было такое, что он говорит с пустым бурдюком, с выпитым до дна кувшином, в глубине которого крылись недосягаемые капли настоящего Геракла - но "не здесь" и "не сейчас".

Иолай уже в который раз пытался хотя бы по шрамам, оставшимся на оболочке этого потерянного в себе человека, определить, кто же перед ним: Алкид или Ификл?

Пытался - и не мог.

Он мог лишь догадываться, кто же умер тогда, пыльным душным вечером в злосчастном Фенее, где теперь местный басилей возводил храм и стадион, посвященные Ификлу Амфитриаду, брату богоравного Геракла.

Все эти мысли отнюдь не улучшали Иолаю настроения.

Как не улучшало его и полученное накануне известие из Мессении, что седые гордецы, братья-Диоскуры, Кастор и Полидевк, перессорились из-за угнанных стад с братьями-Афаридами Идасом и Линкеем; в результате кровавой стычки из всех четверых в живых остался один Полидевк, которого (по слухам) его небесный отец, Дий-Громовержец, забрал на Олимп.

"Небось, тело не нашли", - скрипнув зубами, подумал Иолай, услышав эту весть.

И мертвый палец в небе дернулся полураздавленным червяком, когда еще несколько мест опустело на призрачном "Арго".

Герои продолжали убивать друг друга.

А те, кто не хотел...

Близ Дельф, буквально на днях, погиб гениальный врач Асклепий. Поговаривали, что Зевс оглушил целителя громами за то, что он пытался воскресить мертвого героя.

Тела опять не нашли.

А Иолай понял, что проклятый палец мучил не его одного - иначе никогда бы не рискнул мудрый Асклепий воскрешать мертвецов.

Ничего нельзя было изменить. А если Иолай будет слишком много носиться по Элладе, пытаясь успеть и пользуясь Дромосами направо и налево - то, скорее всего, и с ним случится какая-нибудь досадная, но при этом смертельная неприятность: упавшее дерево, разбойничий нож в спину, обвалившаяся скала или кровля дома, пожар...

Нет, бывший лавагет не хотел для себя подобной участи.

13

Из-за поворота показались отставшие повозки, груженые добычей из трех взятых городов. Передней повозкой правил гордый Лихас в новеньком голубом хитоне - и Иолай, кивнув на прощание Гераклу, привстал на колеснице и хлестнул коней.

Свою долю добычи он давно отправил вперед под надежной охраной полусотни состарившихся в походах ветеранов, пожелавших осесть и провести остаток жизни в тихом месте.

Тиринф - из-за близости Микен - никогда не был тихим местом.

С собой Иолай взял только глухой бронзовый шлем, похожий на шлем Арея, и - главная ценность! - клинок из редкого и безумно дорогого металла - железа. Он один стоил половины того добра, которое везли на повозках спутники Геракла.

Иолай еще раз хлестнул заржавших коней, и его колесница, подпрыгнув на ухабе, свернула на восток.

Он уезжал в Филаку один.

 *        *        *

Лаодамия, словно что-то почувствовав, порывисто выбежала ему навстречу, когда Иолай остановил колесницу у дома ее дяди.

Они встретились на том самом месте, где прощались полгода назад - и, обнимая просиявшую девушку, Иолай признался сам себе, что в душе боялся встречи с прошлым: смятое ложе, усталая женщина и только что удалившийся пресыщенный бог, с которым он, Иолай, разминулся на какое-то мгновение.

Нет.

Это было совсем другое начало.

Сулившее не великое будущее, а надежду на покой.

Потом, взявшись за руки, как дети, они пошли в дом навстречу широко улыбающемуся басилею Филаки, дяде Лаодамии (прибывшие позавчера повозки делали эту улыбку еще шире), а слегка обалдевшая от перемен в их серой жизни челядь галдела вокруг - но ни Иолай, ни Лаодамия этого не замечали.

Свадьбу сыграли через неделю.

 *        *        *

Жизнь шла своим чередом.

Иолай понемногу занимался торговыми делами, отгонял от филакских стад тупых и боязливых разбойников, следил за тем, как тиринфцы обучают немногочисленных солдат басилея воинскому ремеслу - но делал все это с некоторой ленцой, просто чтобы как-то занять свободное время, которого у него теперь было навалом.

По вечерам он подолгу засиживался с женой в уединенной беседке, в самом дальнем конце басилейского сада, и Лаодамия рассказывала ему о своем отце, о своем детстве - а Иолай рассказывал ей истории из своей жизни, больше похожие на сказки, и в этих сказках всегда был счастливый конец.

- А рапсоды поют иначе! - смеялась Лаодамия.

- Ну их, этих рапсодов! - смеялся в ответ Иолай. - Врут, бездельники...

В такие минуты он бывал почти счастлив.

Он даже стал забывать собственное имя, потому что жена теперь звала его Протесилаем, "Иолаем-Первым" ("Первым и единственным", - любила добавлять она) - следом за ней это новое имя подхватила челядь, и Иолай вскоре настолько привык к нему, что возничий Геракла Иолай-Бешеный, равно как и бывший лавагет Амфитрион-Изгнанник, все дальше уходили в прошлое...

Туда, куда пытался уйти его сын - величайший и несчастливейший из смертных, богоравный Геракл.

Проведать Геракла Иолай выбрался только однажды, да и то ненадолго. Великий герой, победивший в борцовском состязании этолийского речного бога Ахелоя ⁸³  ("Правильно, давно пора обломать им рога", - одобрил Иолай, узнав об этом) женился на сестре покойного Мелеагра Деянире, и вел теперь тихую размеренную жизнь. Только жил он не здесь и не сейчас, почти окончательно уйдя в прошлое. Молодая жена вскоре смирилась с этим, тем более что муж вел себя прилично, его слава охраняла Калидон лучше любого войска, на ложе Геракл был выше всяческих похвал, детей делал исправно (и не только жене), а что касательно странностей - так у кого их нет?!

При встрече Геракл упорно называл Иолая отцом, но окружающие не обращали на это внимания - к поведению Геракла в Калидоне уже успели привыкнуть.

Погостив с неделю, Иолай вернулся домой.

Так прошел год.

За ним - второй.

Неожиданно для всех в Филаку прибыл гонец из Фив, доставивший Иолаю послание от знатных фиванцев. Те приглашали прославленного земляка принять участие в торжествах по случаю годовщины победы над аргосцами, осадившими в свое время город и с позором бежавшими из-под его стен.

14

Фивы встретили Иолая, как заботливая бабушка встречает знаменитого внука, которого практически не бывает дома, но которым можно гордиться перед соседями.

Его принимали во всех мало-мальски знатных домах.

Его обильно кормили и обильно поили.

Ему делали подарки.

Очередь девиц, претендующих разделить Иолаево ложе хоть на миг, разрослась настолько, что была в состоянии удовлетворить самого Приапа ⁸⁴ .

В обязательный список мероприятий, требующих присутствия Иолая, входили: посещение храма Зевса-Отца, воздвигнутого (верней, основанного) молодым Гераклом, посещение храма самого Геракла, созерцание огромного толоса, в котором упокоился некогда Амфитрион-лавагет; присутствие при жертвенных обрядах, посвященных лично Иолаю, как одному из национальных героев Фив...

И, наконец, поход по местам боевой славы, где фиванцы доблестно отражали разбойничий налет семи бессовестных вождей из Аргоса, сложивших здесь свои буйные головы.

Иолай честно стоял у Пройтидских ворот, у Электрийских ворот, у Нейских ворот, у Афинских ворот, у Бореадских ворот, у Гомолоидских ворот и еще у каких-то ворот, название которых забыл - он стоял, понимающе кивая, выслушивая очередной панегирик могуществу фиванцев и мысленно радуясь тому, что в Фивах всего семь ворот, а не сто или, скажем, двести.

"Кенотаф, - думалось ему. - Это все кенотаф..."

Кенотафом называлась "пустая могила", гробница, воздвигнутая умершим на чужбине, пропавшим без вести и непогребенным; короче, тем, факт чьей смерти не был достоверно подтвержден. Считалось, что неуспокоившаяся тень рано или поздно отыщет свой кенотаф, после чего сможет спокойно уйти в Аид.

Фивы напоминали Иолаю кенотаф прошлого, умершего на чужбине.

Бессмысленную могилу без тела.

Единственное, что хоть как-то заинтересовало Иолая - это рассказ о том, как прорыв аргосцев у Нейских ворот захлебнулся лишь благодаря отчаянной храбрости фиванского караульщика Телема, внука Телема, который при жизни носил прозвище "Никакой", а после смерти стал Телемом-Фиванцем.

"Никакой - это плохо, - вспомнил Иолай свою первую встречу с суетливым, стеснительно моргающим караульщиком. - Никакой - это очень плохо. Человек не должен быть никаким. Понял?"

"Понял", - тихо отозвался из мглы Телем-Фиванец.

Телем, внук Телема.

На пятый день, сбежав от назойливых провожатых, Иолай отправился на базар - не за покупками, а справедливо рассудив, что там его никто искать не будет, и что при случае в базарной толчее не так уж сложно потеряться.

И вот теперь Иолай неожиданно для самого себя ощутил, что вернулся домой - только дело было не в базаре, который одинаков во всех городах Эллады, а в слепом рапсоде, тренькавшем на потрепанной лире.

- Не может быть, - потрясенно бормотал Иолай, разглядывая слепца, - нет, не может... Сколько ж ему лет? Наверное, не тот - прежний все Гермия славил... А этот?

Иолай прислушался.

...Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
Были, однако, заботы, не спас он сопутников...

Иолай задохнулся - настолько близкими показались ему слова певца, словно рапсод сквозь незрячие бельма видел гораздо больше, чем положено видеть человеку, пусть даже человеку, отмеченному благосклонностью Муз.

Местные попрошайки были очень удивлены, когда приезжий в богатых одеждах вдруг сорвался с места и умчался к рыбным рядам, но вскоре вернулся и бережно опустил в миску рапсода свою лепту.

Две вяленые рыбешки.

Мелочь, дешевка.

Попрошайки были бы удивлены еще больше, увидев на следующее утро, как тот же приезжий отправился на северо-восточную окраину города, прошел между двумя холмами и исчез.

Как не бывало. 

 *        *        *

- Садись, - вместо приветствия сказал Гермий, хлопая по порогу своей хибары.

Иолай сел.

- Выпить не предлагаю, - Гермий смотрел себе под ноги. - У самого нету.

- Почему? - спросил Иолай.

- Потому, - серьезно ответил Лукавый. - Боюсь, Дионис тогда подслушает... и донесет, кому надо. Он у нас теперь папин любимчик, Дионисик-то! А мне с тобой нельзя встречаться, лавагет, никак нельзя...

Небо затянуло пеной облаков, стало прохладно, какая-то неугомонная птица во всю глотку орала на крыше, выражая свое отношение к жизни - и Иолай почувствовал, что Гермий боится, отчаянно, до дрожи в коленках боится... чего?

Того, что встретился со старым знакомым?!

- Ты бы хоть на похороны явился, что ли? - бросил он.

- Восточная Элида, город Феней, - буркнул Гермий, катая желваки на скулах. - Если спуститься с акрополя и взять налево от стадиона, то как раз попадешь к холму, на котором могила... Был я на похоронах, лавагет, не пинай ты меня, пожалуйста!.. И без того тошно.

- Мне уйти?

- Уйдешь. Но попозже. Тебя б на мое место, лавагет, с твоим бронзовым характером - когда Семья после Гигантомахии Олимп раскачивала! Посейдон с Мачехой чуть папе в горло не вцепились - почему Гераклов двое?! Почему одинаковые?! Кто чей сын?! Если двое - значит, могут быть трое? Четверо? Сто?! Чья это вообще идея - Мусорщики-полулюди?! А я - бог тихий, я драться не люблю... Промолчал я, лавагет! Всего лишь промолчал, в тень ушел - а выходит, что предал!.. Предупредить - и то потом не смог, глаз за мной такой был, что хоть наизнанку вывернись!

Лукавый обхватил голову руками, раскачивался из стороны в сторону, выплескивал слова толчками, как кровь из раны:

- Мразь я, лавагет... трус я! Веришь, когда тайком, как вор, на похороны мальчика нашего пришел - убить себя хотел! Да не знал - как... А тогда, на Олимпе - промолчал! Скис Лукавый! У тебя семья, лавагет, и у меня Семья... Куда я против своих? А свои в один голос: или мы, или они! Павшие в Тартаре, Гиганты истреблены, Мусор на маме-Гее разгребли - пора Мусорщиков убирать! Пока они нас не убрали... Во-первых, никаких явлений людям во плоти, разве что в крайних случаях - нечего к богам привыкать! Во-вторых, герой должен быть один! Не два, не пять, не сто - один! Совсем один! Остальных - убрать! Ты это понимаешь, лавагет?!

- Понимаю, - видеть таким Лукавого было тяжело, но Иолай знал, что любое утешение будет сейчас подобно сладкой отраве; да и не находил он слов утешения, потому что не искал.

И не собирался искать.

- Что уж тут непонятного? Или мы, или они... Мусор убрали, уберем Мусорщиков! Герой должен быть один; а потом - ни одного. Яснее ясного...

- Хочешь, убей меня, - Лукавый смотрел на Иолая глазами побитой собаки. - Я знаю, лавагет, ты сможешь... Хочешь?

Иолай отрицательно покачал головой.

- Наше поколение, считай, под корень извели, - тихо сказал он. - Крохи остались, по пальцам пересчитать... Что с нашими детьми делать станете? Не отвечай, сам знаю. Соберете скопом лет через десять-двадцать у какого-нибудь вшивого города - к примеру, у той же Трои - кто идти не захочет, заставите; после кинете кость, одну на всех - мы друг дружку сами копьями переколем! А Семья с горки посмотрит, порадуется... еще лет на десять развлечения хватит.

- Откуда ты знаешь? - захлебнулся Гермий.

- Я нас знаю. И вас знаю. Мне этого достаточно. И еще знаю, что Геракла теперь никто из Семьи пальцем не тронет. Так и будет доживать век сыном Зевса, любимцем богов! Нельзя вам его трогать - и страшно, и миф ни к чему разрушать. Я правильно понял, Лукавый?

- Правильно, лавагет. А тебе вот никогда не приходило в голову, что Семья в чем-то права? Что и впрямь: мы или вы?! Ты щиты этих семерых вояк, что под Фивы являлись, видел?

- Видел.

Иолай действительно видел семь щитов, семь трофеев, и еще тогда поразился их странной символике: на одном - герой грозит факелом небу, и надпись: "Вопреки Зевсу", на другом - воин на башне и девиз: "Сам Арей не остановит меня!"; на третьем и четвертом - Тифон и Сфинкс, чудовища, противники богов; пятый - гладко-черный щит Амфиарая-Вещего, шестой - с изображением ночного грозового неба...

И лишь седьмой - обычный.

На нем богиня вела за руку героя.

- Видел, - повторил Иолай. - Только не хочу я об этом говорить, Гермий. Одно жаль - не дотянуться мне до Олимпа, не быть на твоем месте, Лукавый! Ну да ладно, вот помру, спущусь в Аид, встречусь с Владыкой... отведешь мою душу, Гермий? Если нет, так я сам душу отведу!..

- Ничего не выйдет.

- Почему?

- Приказ Владыки. Чтоб ноги твоей в Аиде не было. Никогда.

- Это как? - на мгновение растерялся Иолай.

- А вот так, лавагет! Что у Владыки на уме, то тьмой покрыто. Короче, не бывать тебе в Аиде. Живи пока живется, потом броди по Гее тенью - хочешь, чье-нибудь тело займи, хочешь, так скитайся... а то влезь в камень и лежи себе тыщу лет. Не знаю уж, подарок это или наказание. Только Владыка - он если решит, так Семья хоть на уши встанет, а поперек не пойдет! Понял?

Иолай встал.

- Изгоняете, значит? - недобро усмехнулся он. - Семья на Олимпе, тени в Аиде, Павшие в Тартаре - а Амфитрион-лавагет с Геи ни ногой?

- Впервой ли тебе? - тихо ответил Гермий. - Что скажешь, Амфитрион-Изгнанник?

- Скажу, Лукавый, но не то, что ты ждешь. Сказку расскажу. Жил на Крите медный великан Талос, неуязвимый исполин. И был у медного Талоса гвоздь в лодыжке, затыкавший единственное отверстие в единственной жиле Талоса. Знаешь, что было дальше, Гермий?

- Понятное дело, - удивился Лукавый. - Гвоздь выпал, кровь вытекла, Талос умер. К чему твоя сказка, лавагет?

- А к тому, что герой должен быть - хоть один. Как гвоздь Талоса. Вырвет Семья последний гвоздь, вытечет людская вера, как кровь из медного тела - и лягут Олимпийцы мертвой грудой никому не нужного металла. Не говори потом, Лукавый, что я тебя не предупреждал!

Гермий сидел на пороге и смотрел вслед удаляющемуся человеку.

- Не скажу, - бормотал он глухо, - не скажу, лавагет... лучше бы ты ударил меня, что ли?

15

Известие о том, что почетный гость уезжает, причем уезжает немедленно, ошеломило город.

Фиванцы изо всех сил пытались уговорить Иолая остаться на неделю... на три дня... на один! - Иолай был непреклонен.

Ему даже показали такое священное место, о котором не знали наверняка - к добру оно или к несчастью; и потому старались замалчивать все, связанное с двойственной реликвией.

Местом этим была глубокая трещина в земле, на западе от города, возникшая совсем недавно и при странных обстоятельствах - Амфиарай-Вещий, предчувствуя разгром, умудрился-таки бежать из-под Фив на колеснице, но земля расступилась и поглотила аргонавта-прорицателя.

Никаких особых знамений при этом не произошло, и большинство ахейцев склонялись к мнению, что Амфиарая боги живым забрали на Олимп, одновременно недоумевая: зачем надо было ронять святого человека, чтобы потом вознести?

Иолай постоял над трещиной, плюнул в нее и велел запрягать.

Погостил, дескать, пора и честь знать!

- Может быть, мы в состоянии исполнить какое-нибудь твое желание? - спросили фиванцы.

- Какое? - криво ухмыльнулся Иолай, и горожане подумали, что не должен так ухмыляться молодой человек, не проживший и четверти века. - У меня нет желаний. Разве что... когда я умру, похороните меня в толосе моего любимого деда Амфитриона. Договорились?

И, не дожидаясь ответа, пошел к колеснице, а фиванцы переглядывались за его спиной и шептались, что просьба (или шутка?) гостя граничит с кощунством.

В самый последний момент к Иолаю подбежала толстая, запыхавшаяся женщина в наспех накинутом пеплосе.

- Я, - забормотала она, - я сиделка... из дома Тиресия, господин мой!.. сиделка я...

- Умер?! - болезненно сморщившись, Иолай придержал коней и зачем-то посмотрел в небо. - Умер старик?!

- Нет, господин мой! Жив он, жив, только плох очень... утром лихоманка била, мы думали - все, кончился вещун! Выкарабкался... и слова разные говорил. Я решила - раз про Геракла, то надо бы тебе рассказать...

- Какие слова?

- Скажите Амфитриону... да-да, так и говорил, из ума совсем выжил! - скажите, мол, Амфитриону, что Геракл умрет от руки мертвого. Пускай...

- Что - пускай?!

- Не знаю, господин мой! Не сказал. Пускай... - и все.

16

Из Фив Иолай вернулся мрачным и неразговорчивым. На расспросы близких отвечал односложно, а Лаодамия, чувствуя, что эта тема ему неприятна, вообще старалась не касаться злополучной поездки.

Но постепенно все вернулось на круги своя - то ли Лаодамии удалось отогреть замкнувшегося в себе мужа, то ли покой захолустья и подаренная Иолаю вторая молодость взяли свое.

Филака неуклонно богатела, басилей Акаст души не чаял в новом родственнике, вовсю пользуясь его советами и обширными знакомствами, и нередко басилею казалось, что зять гораздо старше своих лет. А Иолай снова начал разъезжать, всякий раз шумно оповещая окружающих о своем отъезде - но возвращался через несколько месяцев на удивление тихо, чуть ли не тайком, на обратной дороге представляясь всем Протесилаем из Филаки. Так что вскоре многие в округе (да и не только в округе) стали забывать, кто на самом деле является мужем Лаодамии. Протесилай ⁸⁵  какой-то... весьма разумный молодой человек... да, как же, знакомы! Чем знаменит? Чей сын? Кажется, Ификла, из местных, но точно не знаю, не удосужился как-то... Что? Иолай? Ну кто же не знает Иолая, сына ТОГО Ификла, возничего самого Геракла?! Только он давным-давно перебрался на Сардинию... или на Сицилию?.. ах, не помню, надо будет у Протесилая спросить - он наверняка знает!

Иолай действительно не раз плавал и на Сардинию, и на Сицилию: торговал, помогал благоустраивать ахейские колонии, приобщал островитян к микенским модам и эллинскому образу жизни, ну и, конечно же, к историям о богах, полубогах и о лучшем из смертных, Геракле - а как же без этого, особенно если из первых рук?!

В один из своих очередных приездов Иолай был немало удивлен, обнаружив на Сардинии новенький и весьма милый храм, воздвигнутый в честь... Иолая! Тем паче, что, по отзывам жрецов и прихожан, культ процветал.

Иолай смущенно хмыкнул, принес жертву самому себе - баран попался на редкость вкусный - и, завершив дела, поспешил уплыть домой раньше обычного.

- Ну их всех, - справедливо рассудил он, взойдя на борт, - ни к чему приучать паству к регулярным явлениям. Еще ляпнешь что-нибудь не то - прорицатели потом толкованиями замучают!

Вскоре та же история повторилась и на Сицилии.

- Ладно, - решил Иолай, - даже неплохо... Пусть теперь Семья на досуге поломает головы - куда это подевался наш друг Иолай?! Пусть поищут в храмах! А мирный Протесилай из Филаки, торговец, носитель культуры и любимый муж Лаодамии - вряд ли его скромная особа заинтересует Олимпийцев...

У Геракла Иолай бывал редко. И не только потому, что ему тяжело было видеть утонувшего в незримом прошлом сына, в сотый раз пытаясь понять, кто перед ним: Алкид или Ификл?

Эта боль успела притупиться.

Просто в сознании бывшего лавагета прочно засели переданные ему слова прорицателя Тиресия, уже заглядывавшего незрячими глазами во мрак Эреба.

ГЕРАКЛ ПОГИБНЕТ ОТ РУКИ МЕРТВОГО.

Вернувшийся из Аида Амфитрион подозревал, ЧТО могут означать эти слова для него лично.

От руки мертвого.

От ЕГО руки.

Проклятие рода Персеидов.

И поэтому он редко навещал Геракла, всегда торопясь поскорее уехать обратно.

Бывший лавагет боялся самого себя. 

 *        *        *

Так прошло восемь ничем не примечательных лет.

Геракл время от времени помогал своим новым соседям в каких-то мелких, бестолковых войнах - сам он почти не сражался, потому что одного его имени хватало, чтобы ворота открывались, и из них выезжали повозки с выкупом.

В памяти ахейцев еще кровоточили события не столь давнего прошлого, когда были под корень вырезаны три знатных рода, а дым погребальных костров не один день затмевал напуганное солнце над Элидой, Пилосом и Спартой.

Повторения не хотел никто.

Верный Лихас всегда сопровождал своего кумира и бдительно следил, чтобы Гераклу выделяли достойную часть добычи. Самого Геракла этот вопрос нисколько не интересовал; его же молодую жену Деяниру, вовсю пользовавшуюся свободой жизни при знаменитом и покладистом муже, такое положение дел вполне устраивало.

За все это время у Геракла не было ни одного приступа.

Потому так и взволновало Иолая известие, что Геракл ни с того ни с сего пришиб насмерть мальчика Эвнома, сына Архитела, родича Ойнея - отца Деяниры...

Не дослушав сбивчивый рассказ заезжего торговца, Иолай, успевший запутаться в сложных родственных связях убитого, в сердцах выругался.

Неужели Павшие и Одержимые так и не оставили в покое его сына?!

Через неделю все разъяснилось само собой.

Маленький Эвном по ошибке подал Гераклу для омовения рук грязную воду, за что и схлопотал подзатыльник. Но то ли Геракл не рассчитал силы, то ли мальчишка попался на редкость хлипкий - короче, бедняга Эвном рухнул замертво и больше не поднялся.

Очнувшийся от своих грез Геракл искренне раскаивался в содеянном и, хотя родичи убитого тут же простили героя, собрался уезжать из Калидона. Дескать, не в праве он злоупотреблять гостеприимством города, где запятнал себя убийством невинного подростка, и пора уже честь знать. Вот только решат с женой, куда ехать - и начнут собирать вещи.

Ни увещевания Деяниры, не желавшей покидать родину, ни просьбы ее отца, правителя Ойнея, не подействовали.

Геракл покидал Калидон.

Эти сведения вполне удовлетворили Иолая. Главное - приступа не было. Хотя... окажись это безумием, Иолай бы тогда точно знал, кто из братьев умер в Фенее, а кто доживал сейчас отпущенный ему срок.

Но приступа не было.

А все остальное...

И Иолай поспешил направить гонца в соседние с Филакой Трахины, к тамошнему басилею Кеику, который еще в давние времена помогал близнецам и Иолаю оружием, а также воинами (исправно получая за это долю в добыче). Дважды объяснять умному Кеику все выгоды гостеприимства, оказанного Гераклу, не пришлось - Иолай получил подарки от трахинского правителя, а к Гераклу отправился вестник с предложением крова и очищения от любой скверны.

"И мне спокойнее, - рассудил Иолай. - Трахины под боком - пригляжу в случае чего; и не увидимся лишний раз. Эх, Тиресий, Тиресий, знать бы точно, что ты хотел сказать..."

Тиресий умер около полугода назад, отправившись в свое последнее паломничество в Дельфы - на носилках; он скончался, не добравшись даже до Фокиды.

Впрочем, слепой прорицатель был уже настолько дряхл, что здесь, похоже, обошлось без божественного промысла.

Получив приглашение от хлебосольного Кеика, великий Геракл недолго колебался - и на следующий день приказал трубить сборы.

Поклажи набралось много - Деянира была женщиной хозяйственной, да и верный Лихас, как мог, способствовал повышению благосостояния своего кумира.

Одежда, домашняя утварь, оружие, драгоценности, припасы, козы и овцы, быки и коровы, небольшой табун лошадей, жена, дети, слуги, рабы, домочадцы, провожающие - всего и не перечислить, даже если валить в одну кучу.

Весь этот караван двигался крайне медленно, и лишь к вечеру добрался до Эвена, реки на востоке Этолии.

Лагерь разбили неподалеку от берега, решив переправляться утром.

Рабыни и служанки, хихикая, перешептывались между собой. Из этих таинственных перешептываний выходило, что через Эвен всех желающих переправляет некий кентавр Несс. Но с мужчин он берет обычную плату, а вот с женщин... Очень, говорят, темпераментный кентавр. Так что скромным девушкам из приличных семей лучше его услугами не пользоваться. А то, бывает, разок переправишься - а потом пять-шесть раз кряду туда-сюда катаешься!

Под конец уже берега путаешь - где какой; только и помнишь, что на том мы так, а на этом - этак...

Кое-кто из рабынь, подхватив кувшины, уже спешил к речке - якобы за водой. Вернулись они после заката, без кувшинов и без воды, зато с сияющими, подернутыми поволокой глазами.

Видя мечтательные улыбки на раскрасневшихся лицах подруг, остававшиеся в лагере женщины в свою очередь заспешили к реке - не пропадать же забытым кувшинам?! - но тут из походного шатра появилась Деянира.

- Будет шляться! - строго прикрикнула она. - За работу, лентяйки! Ох, никому ничего нельзя доверить...

И, подобрав подол длинного гиматия, гордо прошествовала к реке.

Служанки переглянулись и решили не вдаваться в подробности.

Лишь когда стало светать, и краешек сонного Гелиоса должен был вот-вот показаться над замершим в ожидании горизонтом, на берег речки выбрался страдающий тяжелым похмельем Лихас.

Еще бы - приговорить с двумя караульщиками и одной рабыней на всех два здоровенных пифоса слабо разбавленного красного!

Поэтому зрелище, представшее его глазам на том берегу реки, сперва показалось мающемуся Лихасу жутким похмельным бредом.

В зарослях тростника два человека любили лошадь.

"Привидится же такое!.." - думал Лихас, плеская водой себе в лицо и протирая заплывшие глаза.

Однако видение никуда не исчезло, зато промытые глаза стали видеть гораздо лучше, да и предутренний ветерок успешно разгонял висевшую над водой туманную дымку - так что Лихас вскоре понял, что ничего ему не мерещится, а просто там, в тростнике, какая-то женщина увлеченно совокупляется с тем самым кентавром-перевозчиком, о котором всю ночь сладострастно вздыхали рабыни.

Причем занятие это столь захватило обоих, что плевать им было на шумно плескавшегося и таращившего на них похмельные глаза Лихаса.

Лихас хмыкнул, хотел было заржать, но вгляделся в третий раз - и наконец разглядел, какая именно женщина стонет сейчас под храпящим кентавром.

Нет, Лихас не был строгим поборником нравственности, но такого гнусного посягательства на собственность своего господина он допустить не мог!

И в скором времени ворвался в Гераклов шатер с криком:

- Геракл! Вставай! Там твоя жена на этом коне катается!.. или наоборот...

Плохо соображавший спросонья Геракл (впрочем, в последние годы он и наяву соображал не слишком хорошо) подхватился и нагишом вылетел из шатра, прихватив свой знаменитый лук со стрелами, смоченными лернейской желчью.

Деянира - всячески поощрявшая изрядно уставшего за ночь кентавра - оказалась женщиной сообразительной и, при виде голого мужа с луком в руках, завизжала не своим голосом, вынудив бедного кентавра дернуться в самый неподходящий момент:

- Помогите!!!

Несс-перевозчик удивился, поскольку до сих пор обходился в этом деле без помощников - и больше ему уже никогда не пришлось удивляться, потому что в следующую секунду стрела Геракла пробила его любвеобильное сердце.

Умер он мгновенно.

Эвтаназия - счастливая смерть...

А Деянира с трудом выбралась из-под привалившей ее туши - и взгляд ее упал на валявшийся рядом маленький кувшин. На ум женщине мигом пришло старинное поверье, что кровь погибшего при любовном акте является отличным приворотным зельем; и, пока Геракл, Лихас и слуги переправлялись к жертве насилия, она успела собрать темную Нессову кровь, вытекавшую из пробитой груди, в кувшин и плотно заткнуть его пуком травы.

Мало ли... пригодится.

А Геракл ничего не сказал жене; даже не выслушал поток ее сбивчивых объяснений. Посмотрел на труп кентавра, вздохнул непонятно и столкнул тело в воду; а потом еще долго глядел, как конечеловек плыл по течению, расплатившись жизнью за свой последний перевоз.

На берегу, где был лагерь, украдкой вытирали слезы сбежавшиеся рабыни.

Вечером, перед очередной ночевкой, Деянира не утерпела и рассказала о кувшинчике с кровью своей доверенной служанке. Естественно, приказав хранить существование кувшинчика в строжайшей тайне.

- Клянусь малюткой-Эротом! - горячо зашептала служанка. - Умница вы, госпожа! Моя прабабка Галинтиада, дочь Пройта, служила Гекате Трехтелой, и не раз говаривала моей бабке, бабка - матери, а мать - мне, что надо такой кровью намазать одежду и дать одеть тому мужчине, которого хочешь приворожить! До смерти твоим будет!

И еще раз поклялась Эротом, Гекатой и тенью покойной прабабки Галинтиады, мир ее праху, что будет хранить тайну. 

 *        *        *

Дальнейший путь до Трахин обошелся без приключений.

Басилей Кеик встретил Геракла со всем возможным радушием и мигом очистил его от скверны нечаянного убийства (невинно осведомившись, почему этого не сделали еще в Калидоне?).

Домочадцы Геракла принялись обустраиваться на новом месте, сам великий герой опять погрузился в воспоминания, и Деянира вздохнула с облегчением: тихий муж, не лезущий в ее дела, устраивал Деяниру куда больше, чем тот не знающий промаха стрелок, которого она видела на берегу Эвена.

Пусть он даже и называет родную жену то Мегарой, то еще как-то...

Приезжал Иолай, поиграл с малолетними двоюродными братьями, убедился, что все более или менее в порядке - и поспешил вновь исчезнуть.

Дни складывались в недели и месяцы, ничего существенного не происходило, и поэтому года через два Иолая, в очередной раз вернувшегося с Сицилии, как громом поразило известие:

17

Иолай ворвался в Трахины, словно ураган.

Слуги и рабы даже не подумали заступить ему дорогу, когда этот бешеный человек с лицом вырвавшегося из Эреба демона промчался по галереям западного крыла дома и без приглашения вломился на женскую половину.

А если и подумали, то благоразумно признали эту мысль не самой удачной.

- Во имя черных омутов Стикса, женщина, зачем ты послала мужа на эту дурацкую войну?! - вместо приветствия прорычал Иолай.

Десяток рабынь, сидевших в гинекее за ткацкими челноками, как по команде вскинули головы и испуганно уставились на вошедшего.

Деянира неторопливо встала, мимоходом одернув пеплос, и без того ниспадавший величавыми складками, и приветливо улыбнулась чувственным ртом, похожим на обагренный кровью цветок.

Как ни странно, рождение четверых сыновей - Гилла, Ктесиппа, Глена, Онита - и дочери Макарии ничуть не испортило ее фигуру. Статная, высокая женщина с крупными, немного резкими чертами лица, расшитый пояс повязан сразу под не потерявшей упругости грудью, сильные руки лежат на челноке спокойно и уверенно.

Чем-то Деянира походила на Афину Палладу.

И в свое время Иолай не удивился, узнав, что молодая жена Геракла неплохо владеет облегченным копьем, уделяя этому искусству немало времени.

Он терпеть не мог таких женщин.

Возможно, потому, что из них могли бы выйти вполне приличные мужчины.

- Радуйся, племянник! - в глубоком низком голосе не таилось и намека на обиду или неприязнь, но легкого излома брови хватило, чтобы понятливые рабыни гуськом покинули гинекей.

Иолай грузно плюхнулся на заскрипевшую скамью и мысленно пересчитал всю дюжину Олимпийцев, чтобы сгоряча тут же не выложить "тетушке", что он о ней думает.

- Хороша ли была дорога к нам в Трахины?

Иолай кивнул и пересчитал Олимпийцев в обратном порядке.

- Неужели ты и впрямь думаешь, племянник, что я, слабая женщина, способна заставить богоравного Геракла отправиться в поход против его воли?

- Думаю, - без обиняков заявил Иолай.

- Правильно думаешь, - неожиданно согласилась Деянира, с ленивой грацией опускаясь в кресло напротив. - Ты всегда казался мне умнее, чем выглядишь... племянник. А теперь подумай вот о чем: кто я такая здесь, в Трахинах? Приживалка, случайная этолийка без связей и местной родни, которую терпят только потому, что ей удалось подцепить на крючок стареющего Геракла! У нас с ним разница в двадцать с лишним лет! Вознесись он завтра на Олимп - что будет со мной? Что будет с моими детьми?! Или ты нас к себе в дом возьмешь, племянничек?.. Нет, ты не возьмешь, побоишься - мое ложе горячее, а у тебя жена ревнивая!

Иолай вдруг успокоился.

И спокойствие это, ледяное, боевое спокойствие очень ему не понравилось.

- Ну и что из этого следует, тетя? - он усмехнулся, и при виде этой усмешки замолчавшей Деянире показалось, что она зря разоткровенничалась с этим человеком, на которого у нее были свои виды.

- А то, что лишь материальный достаток способен обеспечить мне и моим детям (Иолай про себя отметил это повторное "МОИМ детям") достойное будущее! И добыча, полученная Гераклом после взятия Ойхаллии, отнюдь не окажется лишней! Разве я виновата, что боги послали мне знаменитого, но безумного и немолодого мужа, и теперь бедной Деянире приходится думать за двоих?! Ну скажи, Иолай, - виновата, да?!

Деянира раскраснелась, черные глаза ее блестели, полная грудь порывисто вздымалась - она была весьма хороша в этот миг, но еле различимая жилка расчетливости, бившаяся где-то в глубине зрелой опытной женщины, заставляла Иолая думать, что все это - умелое представление.

И жена Геракла только и ждет, когда он протянет к ней руки.

Он не двинулся с места.

Напротив, закинув ногу за ногу, он хладнокровно разглядывал ее, вспоминая сплетни фессалийцев, что Геракл, как сын Быка, спит со всем, что движется (скорее всего, он просто не замечал разницы между женщинами, забиравшимися в его ложе); но и жена Геракла не уступает мужу на поприще Эроса, в отличие от супруга прекрасно различая мужчин, как в одежде, так и без.

...МНЕ И МОИМ ДЕТЯМ...

-...Но на этот раз ты ошибся, многомудрый Иолай, - румянец сошел со щек Деяниры, и блеск в ее глазах медленно померк. - Я не гнала Геракла в поход на Ойхаллию. Он сам собрался воевать. И даже слушать не захотел ни меня, ни Кеика, когда мы втолковывали ему, что Эврит Ойхаллийский давным-давно умер. "Я должен убить Эврита! - заявил твой упрямый дядя. - Он не отдал мне мой законный выигрыш. Он умрет." Через месяц Геракл и люди Кеика двинулись на Эвбею. Что ж, я не возражала... да и с чего бы?

"Эврит?! - пронеслось в голове у Иолая. - Неужели... да нет, чушь! Я бы знал... Просто Геракл спутал прошлое с настоящим. А эта кобыла не возражала, да и Кеик не возражал - еще бы! Отчего б не пограбить Ойхаллию, прикрываясь, как щитом, именем Геракла?! Святое дело!"

В дверь гинекея постучали.

- Войдите! - крикнула Деянира.

Вошедшего воина Иолай узнал не сразу - долговязый запыхавшийся детина в кожаном доспехе и легком, сдвинутом на затылок шлеме.

- Иолайчик! - завопил детина на весь гинекей и полез обниматься. - Родной! А я отсюда к тебе собирался, с радостной вестью! Ой, как здорово!

Теперь не узнать Лихаса было невозможно - так орать умел только он.

- Да погоди ты! - Иолай сжал Лихаса в объятиях чуть крепче положенного, и тот стал жадно хватать ртом воздух, перестав кричать в самое ухо. - Давай по порядку! Ойхаллию взяли?

- Понятное дело! - счастливо хрипел Лихас, тыкаясь колючей бородой в лицо Иолаю. - Они нам сами ворота открыли!

- А... Эврит?

- Что - Эврит? Ты что, Иолайчик, тоже умом двинулся? Какой Эврит?! Ну вы прямо как сговорились...

Иолай облегченно вздохнул и отпустил Лихаса.

- Добычи, добычи-то - валом! - тарахтел опомнившийся гонец. - Пленники, пленницы... не поверишь, Иолайчик - мы там эту горе-невесту прихватили! Иолу! Геракл приказал ее отдельно содержать и не обижать - содержим, не обижаем, все, как положено... Эй, Иолайчик, ты куда?

- Домой, - бросил Иолай от дверей. - Жди меня здесь, Лихас! Я смотаюсь в Филаку, предупрежу своих - и сразу сюда! Вместе на побережье поедем! Ты только дождись меня, парень! Слышишь?!

- Да какая Филака, тут пути-то до нашего лагеря - полдня, не больше... - начал было Лихас, но Иолай уже выбежал из гинекея.

Гонец только развел руками, повернулся к Деянире и принялся отвечать на ее вопросы.

Правда, он ожидал вопросов о здоровье Геракла или о размере захваченной добычи - а рассказывать пришлось в первую очередь о горе-невесте Иоле.

Долго рассказывать.

Подробно.

18

В Филаке Иолай застрял не на день, как предполагал, а на четыре.

У Лаодамии в очередной раз сорвалась беременность; жизнь жены была вне опасности, но Иолаю, утешавшему плачущую Лаодамию, пришлось окончательно смириться с тем, что у них не будет детей.

Потом к басилею Акасту по делу, связанному со спорными участками пахотной земли, приехал один из фессалийских правителей, которого звали Филоктетом - и Иолаю понадобились сутки пьянства с этим самым Филоктетом, жадно слушавшим байки о былых походах Геракла, чтобы спор об участках решился выгодным для Филаки образом.

За последнее десятилетие Иолай успел забыть, что это значит - опаздывать.

Пришлось вспомнить.

...Разбудили его среди ночи. Наспех одевшись, он выбежал во двор - и услышал от присланного из Трахин вестника историю случившейся трагедии.

Захлебываясь, вестник поведал о том, как Деянира, не дождавшись Иолая, послала Лихаса вперед, в лагерь мужа, передав с ним праздничный хитон для принесения необходимых жертв в честь победы. Следующие два дня Деянира была хмурой и вспыльчивой, то и дело била служанок, кричала на детей и челядь, а потом и вовсе заперлась в покоях, никуда не выходя.

Наконец из лагеря Геракла, расположившегося у подножья горного кряжа Оэты, на колеснице примчался бледный, как смерть, гонец - не Лихас, другой, из доверенных людей Кеика.

Со слов гонца стало ясно, что великий Геракл, надев присланный хитон и став приносить жертвы, вдруг впал в безумие. Едва кровь зарезанного теленка хлынула ему на одежду - сын Зевса стал озираться по сторонам, заметался, словно в поисках выхода, отшвырнул подбежавшего к нему Лихаса (тот упал со скалы и разбился насмерть) и стал рвать на себе одежду, крича, что он смертельно ранен.

Одна из служанок Деяниры - когда гонец дошел до эпизода с хитоном - вдруг истерически завизжала и принялась кричать на весь двор, что у ее хозяйки хранился кувшинчик с кровью кентавра Несса, убитого отравленной стрелой Геракла; и, дескать, она сама видела, как Деянира, сгорая от ревности к незнакомой Иоле, натерла этой ядовитой кровью посылаемый мужу хитон - льняной, темно-коричневый, с кудряшками синих волн по подолу.

Сама же Деянира холодно выслушала обвинение, поднялась в гинекей и - никто и не подумал ее остановить - упала на хранившийся в ее сундуке меч.

Чем и подтвердила справедливость выдвинутого против нее обвинения.

- Сумасшедшие! - Иолай махнул крутившемуся рядом возбужденному Филоктету, чтобы тот велел запрягать. - Безумцы! Какая справедливость?! Если хитон был натерт ядом, убивающим при прикосновении - то почему сама Деянира не умерла первой? Она что, в рукавицах из бычьей кожи хитон натирала?! И где вы видели кровь, которая бы не высохла за два года?!

Вскоре Иолай и увязавшийся за ним Филоктет уже неслись в сторону Оэты, у подножия которой располагался лагерь Геракла.

- Может быть, и впрямь Деянира? - задыхаясь от бившего в лицо упругого ветра, в который раз строил предположения Филоктет, поминутно хватавшийся за борта колесницы. - А что, очень даже... ревность, кровь пополам с лернейским ядом... хотя нет - что ж это, Геракл не заметил, что праздничный хитон весь в вонючей крови вымазан?! Да не гони ж ты так, Иолай, разобьемся вдребезги!

- Помолчи лучше! - бросил Иолай, прибавляя ходу.

Он уже не сомневался, что случилось.

Он уже однажды видел льняной темно-коричневый хитон с кудряшками волн по подолу.

Залитый кровью.

Только не кровью кентавра Несса, и не телячьей жертвенной кровью - а живой, человеческой...

Именно в таком хитоне, который был надет на тело под доспех, умирал в Фенее, на площади под вязом, один из близнецов.

А второй, оставшийся в живых, через десять с лишним лет увидел на себе точно такую же одежду, обагренную кровью, и столпившихся вокруг воинов...

"Это конец, - думал Иолай, морщась от ветра, плетью секущего лицо. - Это конец. Вот оно, пророчество - Геракл падет от руки мертвого. Я-то думал - Тиресий меня имеет в виду... а оказалось - не меня. Не знаю уж, от кого этот проклятый дар - уходить душой в прошлое - но все сходится!.. Он умирает - потому что застрял в минувшем, в том дне, где уже однажды умирал! Хитон в крови, крик о том, что он смертельно ранен, отброшенный Лихас - бедный парень, ведь Геракл отшвырнул его и в тот раз, чтобы спасти... Это конец. Он умирает во второй раз."

19

Есть в южной Фессалии горный кряж Оэта.

Ничем не славен меж иными горами.

Не ровня белоголовому Олимпу, с которого боги всходят на небо, не чета лесистому Пелиону - обиталищу мудрого кентавра Хирона, не пара хмурому Тайгету, родине братьев-Диоскуров.

Одна будет слава у Оэты - Фермопильский проход, только до дней той славы, когда лягут костьми в Фермопилах три сотни спартанцев с царем Леонидом, еще восемьсот лет пройти должно.

А иная, страшная слава безвестного горного кряжа начиналась сегодня, на закате, на багровом, как запекшаяся рана, закате, венчающем день смерти Геракла...

Все смотрели на Иолая.

Казалось, даже растрепанные сосны, щетинясь ломкой пожелтелой хвоей, даже замшелые камни, причудливо разбросанные вокруг, даже суетливые рыжие муравьи под ногами и пара ястребов, неутомимо круживших над головами воинов - весь мир смотрит на Иолая, ожидая, когда он возьмет горящий факел и сделает первый шаг.

Шаг к огромной, почти в рост человека, поленнице, сложенной из сухих стволов и щедро пересыпанной хворостом, на самом верху которой, ссутулившись, сидел Геракл в порванном, залитом чужой и своей кровью хитоне.

У ног его, полускрытый топорщившимися во все стороны ветками, лежал мертвый Лихас.

Это был единственный разумный поступок Геракла за последние несколько суток - он приказал доставить к нему разбившееся при падении тело вестника, долго глядел на него сухими горячечными глазами, а потом что-то шепнул и отвернулся.

- Мой маленький Гермес... - послышалось стоящему рядом Кеику.

Но забрать тело Лихаса Геракл не позволил: даже буйствуя, мечась в агонии и раздирая проклятый хитон вместе с собственной плотью, требуя погребального костра, ибо негоже мертвецам находиться в мире живых - безумец, он ни на шаг не отходил от своего вестника и на костер взял его с собой.

На руках отнес; и кровь из насквозь прокушенной губы Геракла капала на грудь им же убитого Лихаса.

Сейчас Геракл и Лихас были единственными, кто не смотрел на Иолая в ожидании его первого шага.

- Ну же! - не выдержав, бросил стоящий рядом Филоктет, забывшись в болезненном возбуждении. - Иди! Ну, что же ты?!

Иолай, резко обернувшись, ткнул ему в руки горящий факел, едва не опалив всклокоченную бороду фессалийца.

- Хочешь? - выкрикнул он, и на миг зашелся в надсадном кашле, глотнув едкого смолистого дыма. - Хочешь в легенду?! Мне-то плевать, я давно уже там, нахлебался счастья! - а у тебя это единственная возможность! Второй не будет! Иди в вечность, Филоктет! Вот она, твоя спасительная соломинка - факел! Ткни огнем в эпоху! Вспомнят Геракла - вспомнят и тебя, Филоктета-фессалийца! Другом назовут, героем, одним из немногих... Жги!

- Лук отдашь? - тихо спросил Филоктет, облизнув губы.

И, видя, что Иолай непонимающе уставился на него, быстро забормотал:

- Лук Гераклов - мне в наследство! На память! И стрелы... те, что в лернейском яде! Отдашь лук со стрелами - подожгу! Ну?!

Иолай расхохотался.

"Жги, стервятник! - смеялся Иолай, и те из воинов, кто стоял поближе, опасливо попятились, словно боясь заразиться наследственным безумием. - Боги, это ли не насмешка?! - Филоктет-падальщик поджигает погребальный костер под еще живым Гераклом!"

Приняв смех Иолая за согласие, фессалийский басилей сосредоточенно нахмурился, сделал несколько торопливых шажков и, видимо, боясь, что Иолай передумает, поспешно ткнул факелом в поленницу.

Сухой хворост занялся мгновенно.

Сизые черви, извиваясь, поползли меж веток, суетливо дергая огненными головками; затрещали, сворачиваясь в трубочку, желтые сморщенные листья, в воздухе потянуло дымком, одинокий язык пламени выметнулся из-за крайнего ствола, ласково облизал ногу Лихаса и боязливо скрылся в поленнице; налетевший порыв ветра расплескался о частокол сучьев, заставив дрова послушно отдаться во власть огня; воздух вокруг разгоревшегося костра стеклянисто задрожал, словно открывая новый, невиданный Дромос между жизнью и смертью...

Воины во все глаза смотрели на бушующее пламя, из которого не доносилось ни звука - кроме обычного гимна пылающему костру.

Воинам было страшно.

Потому что в редких просветах между огненными всплесками, в прорехах дымовой завесы они видели то, что нельзя видеть смертному.

Геракл по-прежнему сидел в самой сердцевине алого цветка, раскрывшегося в неурочный час близ вершины Оэты, и языки огня ластились к неподвижному человеку выводком слепых щенят, тычущихся в живое тело носами, но неспособных укусить.

Костер был сам по себе; Геракл - сам по себе.

Небо растерянно заворчало, косматые тучи стремительно двинулись с северо-запада, со стороны великого Олимпа, одинокая капля дождя упала на нос Иолаю, он вздрогнул, поднял взгляд к небу - и в это мгновение из сгущавшейся над головами темноты в костер ударила молния.

И утонула, растворилась в погребальном пламени, как река, добежавшая до моря.

Вторая молния.

Третья.

Огонь принимал огонь в себя.

Воины упали на колени.

- Зевс призывает сына! - прохрипел кто-то, и сказанное заметалось меж людьми, обретая плоть и вес, становясь верой и убеждением.

- Зевс призывает сына!..

Иолай продолжал стоять, глядя поверх костра - и поэтому видел, как грозовой мрак треснул, раскололся, серебристая паутина сплелась в кружево Дромоса, и из него, из распахнувшегося коридора на Оэту ринулась золотая колесница.

Громовержец правил прямо на огонь.

"Боится, - от опытного взгляда Иолая не укрылась еле заметная дрожь мощных рук Зевса, сжимавших поводья, тень недоумения, упавшая на властное бородатое лицо, лихорадочно блестящие глаза бога и бьющийся под кустистыми бровями страх, обыкновенный человеческий страх. - Боится... За сыном пришел, Младший? За МОИМ сыном?! Что ж ты только к умирающим мужчинам приходишь, Дий-отец? - под Орхоменом ко мне, на Оэте к Гераклу... бабам, небось, чаще являлся?! А возничий из тебя... хорошо хоть кони выносят! И дочку для храбрости прихватил, любимицу, Афину Промахос - вон она, за борта хватается, как Филоктет... вылететь боится, небось..."

Вокруг потрясенно охнули воины.

Геракл вставал из костра навстречу колеснице.

Он был огромен, гораздо больше, чем при жизни, обнаженные руки бугрились чудовищными мышцами, с плеч свисала львиная шкура, лоснящаяся, новенькая, словно совсем недавно содранная со зверя; и лицо Геракла было равнодушно-спокойным, как у человека, получающего оговоренное вознаграждение за сделанную работу.

Это было незнакомое Иолаю лицо.

Чужое.

И когда этот новый, величественный Геракл, теряющий смертный облик, шагнул в остановившуюся подле него колесницу - в ней сразу стало тесно.

Кони заржали, выгибая лебединые шеи, и понеслись к пульсирующему серебряным светом Дромосу.

Иолаю очень хотелось, чтобы стоящий рядом с Зевсом герой обернулся.

Нет.

Не обернулся.

...Воины уже давно разошлись, возбужденно переговариваясь, а Иолай все стоял и смотрел на пепелище, в котором дымились угли пятидесяти лет его жизни.

Остывающие, подергивающиеся пеплом угли.

Надо идти, сказал он самому себе.

Надо идти.

Он заставил себя повернуться, сделать несколько шагов...

Остановился.

Перед ним был Гермий.

- На похороны пришел? - тихо спросил Иолай. - Пойдем, Лукавый, помянем вознесшегося... видал, какой орел?! Сын Зевса...

Гермий молча смотрел мимо Иолая.

На пепелище.

- Что ты там увидел? - выдавил усмешку Иолай. - Пепел да зола...

Гермий молчал.

Иолаю показалось, что невидимая рука опускается ему на плечо и вынуждает повернуться.

У отгоревшего костра стояла тень в львиной шкуре.

Старая, потрепанная, траченная молью шкура слабо колыхалась от ветра, и тень слегка двоилась, дрожала в отсветах углей, словно никак не могла понять: одна она или их двое?

У ног тени сидел Лихас, задумчиво пересыпая из ладони в ладонь горсть золы. Он был почти как живой, только походил не на того зрелого воина, которого Иолай недавно узнал лишь по голосу, а на шестнадцатилетнего мальчишку, каким он ехал на Эвбею.

Тень в львиной шкуре посмотрела в сторону отца и бога - Иолай задохнулся, потому что лицо тени было именно тем лицом, которое он привык видеть рядом с собой на протяжении полувека, одним на двоих лицом, совсем не похожим на холодный лик героя с золотой колесницы - и махнула рукой.

Лукавый, словно повинуясь беззвучному окрику, двинулся вперед.

Он шел медленно и опасливо, как подходит к хозяину собака, только что укусившая хозяйскую руку и не знающая, простят ее или нет; он шел и шел, Лукавый, Пустышка, Психопомп-Душеводитель, и когда он подошел, тень обняла бога за плечи.

Так они и ушли, в сопровождении Лихаса, вприпрыжку бежавшего следом.

Иолаю очень хотелось, чтобы сын обернулся перед тем, как уйти навсегда.

Он обернулся.

- Выпьем? - спросил изрядно пьяненький Филоктет, заглядывая Иолаю в глаза. - Все-таки не каждый день умирают Гераклы...

- Да, - согласился Иолай. - Не каждый. Тем более, что сегодня умер человек - и родился бог.

- Это хорошо? - недоуменно поднял брови Филоктет, которого люди Кеика уже успели прозвать Архемором - Ведущим к смерти.

ЭКСОД

Тьма.

Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха - приторно-теплого и в то же время вызывающего озноб.

Багровые сполохи.

Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания то ли замшелой стены, то ли утеса... нет, это только иллюзия, тьма надежно хранит свои тайны от непосвященных...

Впрочем, от посвященных она хранит свои тайны не менее надежно, обманывая глупцов видимостью прозрения.

Гул.

Далекий подземный гул - словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириад теней во мгле Эреба...

Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги - вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела.

Тьма. Сполохи. Знобящая духота. Рокот воды.

Все.

 *        *        *

-...ты здесь, Лукавый?

- Да, Владыка.

- Ты снова был там, наверху?

- "Снова" - не слишком подходящее слово, дядя. Теперь я редко бываю в мире людей. Чаще любого из Семьи, но редко для Гермия-Психопомпа.

- Тем более хотелось бы услышать последние известия о происходящем на Гее. Что скажешь?

- Ничего утешительного, дядя. У смертных куча собственных забот, им нет дела до Семьи - и я начинаю думать, что, уйдя из мира людей, мы тем самым подрубили корень, питавший нас.

- Я тоже думал об этом, Гермий. Когда-то люди знали, что мы - есть. Потом, после нашего ухода ("В Семье говорят - возвышения", - вставил Гермий) они еще довольно долго верили в нас. А сейчас... сейчас это выродилось в привычку. Я прав, племянник?

- Да, дядя. Знаешь, что я услышал там, наверху?

И Лукавый затянул нарочито тоненьким голоском:

Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом вина
То, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,
Вместо нелепой брехни, выдумок прежних людей,
Будто боролись с богами титаны, гиганты, кентавры...

- Выдумок прежних людей, - задумчиво повторил Владыка. - Мы становимся выдумкой, Лукавый.

- Если бы только выдумкой, Владыка! - с горечью в голосе произнес Гермий. - Мало того, что мерзавец Ксенофан, автор этих паскудных строк, даже не думает скрывать своего имени - в "Одиссее", которую поют рапсоды в каждом городе, слова "свинопас богоравный" повторяются восемнадцать раз! Восемнадцать раз, дядя, - и люди смеются...

-...и люди смеются, - эхом отозвался Аид. - Да, смех - страшное оружие. Пострашней молний или отравленных стрел... похоже, мы действительно поторопились. Убрав Мусорщиков и их потомков, мы убрали таившуюся в них опасность, но и разрушили мост между собой и людьми. Ты помнишь, Гермий, на какие ухищрения нам пришлось идти, чтобы собрать детей Мусорщиков под Троей? Те силы, которые мы потратили на это, были достойны лучшего применения... Но и тогда нам приходилось постоянно направлять ход событий, в результате чего были ранены Арей и Афродита - люди уже не боялись нас! Возможно, потому что мы боялись их.

- Помню, дядя. А также помню, как Посейдон с Мачехой потом ловили и добивали поодиночке уцелевших. И добили. Всех.

Гермий помолчал и процедил сквозь зубы:

- Только Одиссея я им так и не отдал!

- Ну и где он сейчас? - вяло поинтересовался Аид. - И где, кстати, обретается Амфитрион?

- Не знаю. Они больше не верят никому из Семьи. Даже мне. И предпочли скрыться, затеряться среди людей... камней, зверей, деревьев - не знаю! Все попытки разыскать их провалились. Они где-то там, в мире живых, на Гее - но где?!

- Мы убили эпоху, - медленно и печально произнес Аид после долгой паузы. - Свою эпоху. Время великих богов и великих героев. И когда труп отпылал, став пеплом - ветер разнес его во все стороны, и тьма запустения покрыла Гею... когда-нибудь люди так и назовут время после Троянской войны - "темные века".

- Я так и думал, что ты и без меня все знаешь, - проворчал Гермий, кутаясь в шерстяную накидку.

В последнее время он стал мерзнуть.

- Знаю. Но хотел лишний раз услышать подтверждение своим догадкам. Вернее, очень надеялся его не услышать.

- И что теперь?

- Ничего. Теперь уже не важно - Павшие, Семья или Единый. Когда ты не знаешь бога, а только веришь в него - легче верить в Одного, чем во многих. Мы запретили себе являться в мир людей, мы перестали ссориться с ними, любить и ненавидеть их, мы избежали многих опасностей и забот, но близок день, когда мы просто не сможем открыть Дромос на Гею, даже если захотим.

- А Гераклу до сих пор приносят жертвы, - как-то невпопад заметил Лукавый.

- Тому? - уточнил Аид. - Или...

- Тому, - кивнул Гермий. - Который на Олимпе.

- Он все такой же?

- А что ему сделается?! Здоровый, как бык, и такой же тупой. Геба от него без ума. Раньше никому не отказывала, а теперь - ни-ни. Только с мужем. Двоих мальчишек ему родила, Аникета и Алексиареса...

- Ты пробовал с ним говорить?

- Пробовал. Без толку. Не помнит он ничего. Вернее, помнит, но...

- Договаривай, - в голосе Аида сквозило плохо скрываемое напряжение.

- Помнит - но только то, что известно всем. Подвиги помнит, но утверждает, что совершал их сам! Гигантомахию (Лукавого передернуло) помнит плохо и все время называет ее "Великой битвой". А о том, как это было на самом деле, даже слушать не захотел. Развернулся и ушел. Хорошо, хоть по шее не съездил!

- Брата своего вспоминает?

- С трудом. Был, говорит, у меня брат, кажется, Ификлом звали... Был да сплыл. И куда подевался - не знаю. Помер, наверное.

- А отца?

- Он считает своим отцом Зевса! Я ему намекнул - еле потом удрать успел, от греха подальше! А Семья счастлива, их такой Геракл вполне устраивает...

- Про тень ты им, конечно, не говорил?

- За кого ты меня принимаешь, дядя? - обиделся Лукавый.

- Это правильно. Ни к чему. Совсем ни к чему Семье знать, что я уже не чувствую себя здесь единственным хозяином. Владыкой.

- Ты?!

- Я, Гермий. Потому что царство теней - это Я, Владыка Аид, Старший. Но с того дня, как здесь появилась тень Геракла, это уже не совсем Я. Это Я - и Он. Потому что он не теряет память! Он пьет из Леты, ходит мимо Белого Утеса по сто раз на дню и помнит все! Ты не забыл, Лукавый, как мы были удивлены, когда после смерти Ификла его тень не явилась сюда, и ты не смог отыскать ее на Гее?!

- Не забыл.

- А теперь... теперь их двое. Двое - но это одна тень. Или все-таки две? Я теряюсь в догадках. И ты не видел, Гермий, как он собирает их всех: Орфея, Кастора, Алкмену, Мегару, Лина, других... Мой пастух Менет, сын Кевтонима, безропотно приводит очередную черную корову, помогает совершить приношение - а потом часами сидит в кругу оживших теней и слушает их разговоры. Я видел: за их спинами, рядом с Ифитом-лучником, всегда стоит еще одна тень, такая же высокая, только она никогда не подходит к костру - даже когда приходят Медуза, Герион...

Веришь, Лукавый - я ни разу не попытался вмешаться! Я не могу. Это удивительно, это недостойно бога, но чувство вины страшнее любого из известных мне проклятий!..

Багровые сполохи качнулись и побледнели.

Затаила дыхание Великая река.

Тишина.

- И мальчик, по-моему, тоже сохранил память. По крайней мере, отчасти, - наконец добавляет Аид.

- Лихас? Почему?!

- Не знаю. Может быть, потому что ни на шаг не отходит от Геракла - как не отходил от него там. Может быть, потому что любил его больше всех, простив даже собственную смерть.

- Любил - больше всех?

- Ты прав, Гермий. Больше всех - кроме одного. Того, кого нет и никогда не будет здесь, в Аиде. Кроме отца.

Потом они долго сидели, не произнося ни слова.

- И все-таки я не могу понять, почему Геракл сохранил память! - вдруг ударил себя кулаком по колену Лукавый. - Не знаю, что было бы для него лучше; но понять - не могу! Отчего так вышло, Владыка?! Оттого, что их двое? Или оттого, что он - тень бога?!

- Может быть, Гермий. Все может быть. Но ты хорошо сказал - тень бога... Есть ли тени у нас, Лукавый? Молчишь?

- Молчу.

- Правильно делаешь. Ведь если тот Геракл, что сейчас пьет нектар на Олимпе и спит с Гебой, помнит лишь то, что сохранилось о нем в памяти людей, в мифах и легендах - а он помнит только это! - может быть, это люди сделали его таким?! А настоящая память двух братьев-близнецов, Алкида и Ификла - она здесь, в Эребе? И именно потому его тень не забывает ничего?! Но тогда я задаю себе вопрос: люди создали нового бога по имени Геракл, их память возвела его на Олимп. И я задаю себе второй вопрос, Гермий: кто создал нас?!

- Как это кто?! - Лукавый чуть не свалился с камня, на котором сидел. - Ну ты, дядя, скажешь! Водички из Леты нахлебался?! Уран и Гея, титаны, Крон, потом вы, старшее поколение, потом мы, ваши дети...

- Это я помню, - очень серьезно произнес Аид. - Но что если не было Урана и Геи, Крона и его жены Реи, пещеры на Крите и Титаномахии... не было ничего! Что, если все это придумали люди, что если они создали нас - таких, какие мы есть, какими помним себя! Что если они СОТВОРИЛИ нас?! Что если правда - это, а не то, что мы помним?!

Гермий потрясенно молчал.

- Впрочем, это всего лишь мои догадки, и, скорее всего, мы никогда не узнаем, как все обстоит на самом деле; кто возник прежде - люди или боги? В любом случае, мы такие, какие есть, и сейчас мы зависим от смертных; а они от нас - уже нет. Почти...

- И что, нет никакой надежды? - тихо спросил Гермий.

- Надежда? - горько усмехнулся Аид. - Ты говоришь, как смертный. И поэтому для тебя надежда еще есть. А для остальных... не знаю. Возможно, наша последняя надежда - это он. Геракл. Тот, который находится здесь. Тот, который сохранил настоящую память. Значит кто-то помнит и о настоящем Геракле. А вместе с ним - и о нас. Настоящих. Все-таки не зря говорят, что Геракл держал на плечах небо с богами. Он и сейчас его держит, Гермий.

- Если он захочет уйти, Кербер выпустит его, - дрогнувшим голосом сказал Лукавый. - И, виляя той змеей, которая заменяет глупому псу хвост, проводит до мыса Тенар.

- Проводит, - кивнул Аид. - Только он не уйдет. Ты видел их?

- Их?

- Тогда смотри.

Багровый сумрак поредел, и где-то впереди обозначилось блеклое пятно.

Выход.

Выход в мир живых.

И на фоне серой предутренней дымки, на фоне этого блеклого пятна, от которого шел тусклый, размытый, неуверенный свет, отчетливо вырисовывались контуры трех фигур.

Пожилой мужчина в заношенной до дыр львиной шкуре положил руку на среднюю голову неподвижно замершего адского пса - и силуэт мужчины слегка двоился, не давая понять до конца, один он или все-таки их двое?

У ног его сидел угловатый юноша, задумчиво пересыпая что-то из ладони в ладонь.

Песок?

Пепел?

КОНЕЦ

Назад / 1  / 2  / 3  /