Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6 

И вот прозвучал голос Змея:

- Смертный держит небо с богами.
Что же тогда титаны?

И услышал:

- Мы не нужны. Не восстанут больше
титаны никогда. Мир их кончен.
На одном плече держит он небо.

- Только боги нужны? Крониды?

- Не нужны и боги.  Он и богов побеждает.
Неприкованный держит он небо, потому
что он - Сила.

И угрюмо прохрипел Змей:

- Да, теперь я знаю Геракла...

Я. Голосовкер "Сказание о Геракле"

ГЕРОЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОДИН

КНИГА ПЕРВАЯ

"ЖЕРТВЫ"

"При всей убежденности современного
человека в том, что боги Греции являются
только продуктом фантазии и что они
нигде и никогда не существовали, все эти
боги встают перед нами - Зевс, Гера,
Афина, Афродита, и даже меньшие боги,
нимфы и сатиры - облеченными в плоть и
кровь и столь живо, что требуется немало
мыслительной энергии, чтобы освободиться
от этого сверкающего видения".

В. Али (RE XVI, 1376, s. v. Mythos)

ПАРОД¹

Тьма.

Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха - приторно-теплого и в то же время вызывающего озноб.

Багровые сполохи.

Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания то ли замшелой стены, то ли утеса.. нет, это только иллюзия, тьма надежно хранит свои тайны от непосвященных...

Впрочем, от посвященных она хранит свои тайны не менее надежно, обманывая глупцов видимостью прозрения.

Гул.

Далекий подземный гул - словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириадов теней во мгле Эреба...

Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги, - вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфидела.

Тьма.

Сполохи.

Знобящая духота.

Рокот воды.

Все.

*        *        *

- Мы пришли, Средний. Садись. Дальше идти необязательно - нет ушей, способных подслушать нас здесь.

Что-то заворочалось во мраке, и земля содрогнулась.

- Ну и место ты выбрал, Старший...

- Выбирал не я. Выбирал ты. Ты и Младший. Я взял то, что осталось. И, кроме того, ты знаешь более безопасное место? Я - нет.

- Ты прав, брат. Перейдем к делу - мне уже не терпится уйти отсюда.

- Многим не терпится. Но - терпят.

- Я - не многие, Старший. И я не люблю двусмысленностей. Поэтому скажи прямо, без обиняков - тебе известен последний замысел Младшего?

- А ты как думаешь?

- Ты опять прав. Иногда это раздражает... Конечно, тебе все известно. Но ты подумал, к чему это может привести?

- Мне частенько приходится думать, Средний, - обстановка располагает...

Лица говорившего (если, конечно, у него есть лицо) не видно, но тон ответа не оставляет сомнений в том, что Старший сейчас саркастически усмехается.

- Тогда ты должен понимать, как опасна эта идея, воплотись она в жизнь! Младший боится потерять власть, он всегда боится потерять власть, и судорожно придумывает себе новое... новое оружие, а мы по-прежнему помалкиваем и закрываем глаза на возможные последствия! Раньше это было допустимо - не тот размах, не та мощь, да и без нас, без Семьи...

- Вот именно, Средний,  - без нас! Сами по себе Полу-люди способны лишь уничтожать подобных себе, и не более... Зато с нами - о, с нами, как выяснилось, они способны  на многое! Из них вышли великолепные Мусорщики! И ты, Средний, ты сам с огромным удовольствием плодил героев-ублюдков, не заботясь никакими соображениями! Не так ли, Морской Жеребец?! Ну, скажи, скажи еще раз - та прав, брат!

- Прекрати!

В голосе Среднего угрожающе рокочет море - штормовое, страшное, пенящее косматые гребни волн.

Тьма.

Сполохи.

Знобящая духота.

Все.

- Не зли меня, Старший. Я не за этим пришел сюда. И я не хочу ссориться с тобой. Мы всегда находили общий язык - все: и ты, и я, и Сестры. Все, кроме Младшего. Вот и сейчас - не слушая никого, он намерен породить Мусорщика-Одиночку! Ему мало молний - он хочет живую молнию! И если это Младшему удастся...

- Надеюсь, что удастся, - бормочет Старший, но Средний делает вид, что не слышит.

- ...не придется ли нам платить слишком дорогую цену за безрассудство и властолюбие Младшего?! Вспомни одного из первых - того, кто убил Медузу, младшую и Горгон! Вспомни Персея!

Старший молчит.

Старший долго молчит.

- Ты действительно любил ее, Средний? - вдруг спрашивает он.

Средний не отвечает.

- Любил, - уверенно продолжает Старший, и сполохи подмигивают издалека, изгибаясь и пульсируя. - Только от большой любви у Медузы могли родиться такие дети, как Пегас и Хрисаор Золотой Лук. Ты любил ее, Черногривый! И поэтому возненавидел Персея со всем его потомством! Возможно, если бы Младший пошел сегодня не к женщине из рода Персеидов, а к любой другой, ты бы...

- Не говори глупостей, Старший! Я далек от личных счетов - дальше, чем ты думаешь! Хотя ничего не забываю и не прощаю обид. А вот ты, ты помнишь, каким это было потрясением для всей Семьи - узнать, что и подобного нам можно убить навсегда?! Что Мусорщик, дрянь, Получеловек способен на то, что чего не может ни один из Семьи?! Это ты помнишь?!

- Помню, - глухо отвечает Старший.

- Тогда догадываешься ли ты, о чем стал задумываться тот же Мусорщик Персей к старости?

- Догадываюсь ли я? - смеется тьма, но невесел ее смех. - Я ЗНАЮ! Я сам спросил его об этом, когда он пришел ко мне. Кровь жертвенной коровы подогрела Персею память, а терять ему было уже нечего - он все потерял. "Ни о чем не жалею, - сказал он, а я вздрогнул, когда увидел его улыбку, - ни о чем, кроме одного... Не следовало мне отдавать Алалкомене ²   голову Медузы. А если уж отдавать, то пусть взглянули бы друг другу в глаза. Как-никак родня... Ответь Владыка, - посмел бы ты тогда послать за мной Таната ³ ?" И я ничего не ответил ему, Средний! Я молчал, а он улыбался...

Тишина. И только черная вода Стикса плещет о подножие Белого Утеса Забвения, невидимого во мраке, словно смывая с него горечь последний слов Владыки.

- А он улыбался, - повторяет Средний. - Улыбался. Здесь. И после этого ты не хочешь препятствовать рождению Мусорщика-Одиночки? Странно... очень странно. Стареешь, Владыка?

- Что ты предлагаешь, Средний?

- Для начала - поговорить с Младшим. Убедить его не делать этого. Мойры⁴ еще не спряли нить - значит, все обратимо. Двоих Младший, может быть, и послушает...

- Тебя одного, выходит, уже не послушал. Не будь наивен, Средний, - ты не хуже меня знаешь Зевса! Если он что-то решил, его не отговоришь, хоть мир наизнанку выверни...

- Увы, Старший, - вздыхает море. - Не отговоришь. Более того, он совершает ЭТО как раз в данный момент. Ни с чем не посоветовавшись!

- Разве он когда-нибудь с кем-нибудь советовался? Даже когда он поднял руку на отца - он сделал это сам, а Семья лишь присоединилась...

Средний гулко вздыхает еще раз.

- Младший стал опасен, - говорит он с затаенной ненавистью, и кажется, что сейчас эта ненависть разорвет сгустивш9ийся мак ослепительной белой вспышкой.

- Младший стал опасен. Он зарвался! Пора сместить его - и положить конец очередным безрассудствам! У меня есть достаточная поддержка Семьи...

- Но она недостаточна, чтобы ты мог открыто выступить против Младшего.

- А ты? Ты присоединишься ко  мне?!

Тьма.

Сполохи.

Тьма.

- Ты редко спускаешься ко мне, Средний, - почти беззвучно отзывается тьма. - Очень редко. Иначе ты знал бы, что гекатонхейры ⁵ все с большим трудом сдерживают напор из Тартара. И рано или поздно Сторукие могут не выдержать. Вот тогда я буду рад любому союзнику: хоть одному из Семьи, хоть Получеловеку, хоть Мусорщику-Одиночке - лишь бы он умел убивать навсегда. Младший - тиран и самодур, но в этот день он будет первым из бойцов. А ты, Средний, не захочешь ли ты отсидеться в своих глубинах? Не обижайся, это я так...Короче, я бы не советовал тебе слишком беспокоиться о будущей судьбе Мусорщика-Одиночки. Он смертен - и этим все сказано; во всяком случае, для меня. Беспокоиться надо о тех, что копят силы там, внизу, в Тартаре. Ну а ваши претензии на власть меня не касаются. Я к власти не рвусь, мне хватит того, что я имею. И я не стану доносить Младшему о нашем разговоре.

- Спасибо хоть на этом, - недовольно бурчит Средний. - Ох, Старший, спохватишься - да только поздно будет. Смотри не раскайся после...

- Смотрю, смотрю. И ты смотри не ушибись - я-то здесь вижу, а вот ты... Эх, предупреждал же! Тут тебе Эреб, тут землю сотрясать опасно...

*        *        *

Когда тяжелые шаги Среднего затихли в отдалении, Старший в сердцах сплюнул и пробормотал:

- Дурак ты, братец! Прямой, как копье - вот и летишь, не сворачивая, куда бросили! Гера крутит тобой, как хочет, а ты до сих пор считаешь, что дело обстоит наоборот... Ох, Черногривый! Ума бы тебе хоть малую толику...

Что-то прошелестело во влажной мгле, отливающей багрянцем, - впрочем, только сейчас стало ясно, что мрак после ухода Среднего заметно поредел, превращаясь в сумрак.

- Ты, Лукавый?

- Я, дядя.

- Подслушивал?

- Я? Никогда.

- Ясно. И много услышал?

- Достаточно, дядя.

- Наверху был?

- Был.

- И... что там?

- Свершилось. Только что папа вернулся в Семью. И уставшая Нюкта-Ночь скоро уйдет от Фив.

Некоторое время Старший переваривал услышанное.

- Лукавый?!

- Да, дядя?

- Знаешь что, Гермий, - слетай-ка ты к Мойрам! Выясни, что они там напряли в приданое будущему новорожденному. Изменить судьбу мы не в силах, но знать... знать ее не мешало бы. Мало ли...

- Слушаюсь, Владыка! - фальшиво выкрикнул Лукавый писклявым голоском, отчего Старший скорее всего поморщился - потому что сумрак мгновенно почернел, становясь прежним мраком.

- Шутник... Что раз говорил тебе - ерничать будешь при посторонних. Или при отце. А со мной - не надо. Не люблю. Ладно - лети, малыш.

*        *        *

Гермия не было довольно долго, и Старший уже начал недоумевать, что этот плут запропастился, - когда наконец вновь раздался шелест и слегка запыхавшийся посланец шлепнулся на берег Стикса рядом со Старшим.

- Странные дела, Владыка, -Лукавый был необычайно серьезен, и Старшему на этот раз не пришло в голову перебивать племянника. - Прилетаю я, значит, к Мойрам, спрашиваю - а те только руками разводят. Ничего, мол, нет пока, нить не спрялась, жребий не вынут и уж тем более не записан.  Я, понятное дело, давай допытываться - думаю, срывают что-то старухи! - а тут глядь, у Клото нить пошла!  И не просто нить, а двойная да крученая...

- Близнецы, - прошептал Старший.

- Близнецы, - тут же согласился Лукавый. - Но чтоб нить крученая - такого и сами Мойры не помнят! Короче, раскрутили мы ее кое-как...

- Вы? - буквально подскочил Владыка.

- Мы, - с достоинством подтвердил Гермий. - Я тоже помогал! Только все зря - под конец она опять скрутилась. Так что когда два жребия вытянули - не смогли выяснить, кому какой. Впрочем, чего там выяснять, черепки-то почти одинаковые были...

- А жребий, жребий-то какой?! - чуть ли не выкрикнул Старший.

И тогда Лукавый склонился к самому уху Владыки и что-то прошептал.

Сполохи озадаченно мигнули и погасли.

ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ

1

… Это случилось за два часа до рассвета, в то проклятое время, когда безраздельно властвует легкокрылый Сон-Гипнос, сын многозвездной Нюкты; и часовые семивратных Фив клюют носами, всякий раз вздрагивая и озираясь по сторонам, - а Гипнос неслышно смеется и брызжет маковым настоем из сложенных чашечкой ладоней в лицо нерадивым караульщикам.

Это случилось за два часа до рассвета.

Издалека, со стороны долины Кефиса, донесся еле слышный рокот – сбивчивый, напоминающий звук осыпи камней на склонах Киферона – и понесся, приближаясь и усиливаясь, постепенно заглушая стрекот цикад, эхом отдаваясь в вершинах кипарисов и заставляя вспугнутых птиц тревожно хлопать крыльями.

- Ишь, гонит, - проворчал Телем Гундосый, старший караульщик поста у юго-восточных ворот Фив, и плотнее закутался в шерстяную накидку.

- Кто, дяденька? – робко поинтересовался сидевший рядом с Телемом юноша, почти мальчик, моргая длинными девичьими ресницами.

- Да почем я знаю – кто? – хмуро отозвался Гундосый, и юноша поежился, вслушиваясь в надвигающийся рокот, а затем ближе придвинул к себе короткое копье с листовидным жалом.

Телем покосился на юношу, хмыкнул, почесал свою проваленную переносицу и скорчил гримасу, которую с большой натяжкой можно было бы назвать ободряющей.

- Не боись, дурашка, - в голосе Телема пробились отеческие нотки. – Всякий раз за копье хвататься станешь – прикажу гнать тебя из караульщиков. Лучше слушать учись…

- Так что ж тут слушать, дяденька? – недоуменно пожал плечами юноша. – Рокочет и рокочет… ровно чудище на сотне копыт скачет.

- Уши растопырь! – прикрикнул на глупого юнца Гундосый. – Какой я тебе дяденька?! Я тебе, обалдуй, господин старший караульщик! Понял? Чудища ему мерещатся! Вот как взгрею сейчас!.. Чудо стокопытое…

- Отстань от парня, Гундосый, - лениво отозвался третий часовой – коренастый бородач в кожаном панцире с редкими бронзовыми бляхами. До того бородач сидел, привалясь к стене, и молча, бездумно вертя в пальцах сорванный стебелек; теперь же, прискучив этим занятием, решил вступить в разговор.

- А ты, Филид, не лезь, когда не спрашивают! – отрезал Телем, в сердцах ударив кулаком по колену. – Парень второй месяц в караульщиках – пора бы и научиться чудище от колесницы отличать! Ох, разбалуешь ты его…

- Колесница? - юноша удивленно поднял брови домиком. - Так это... надо бы шум подымать, дяденька господин старший караульщик!

- Зачем?

- Как зачем? Раз колесница, значит, это... враги!

Бородач расхохотался и прикусил стебелек крепкими зубами, а Телем отвесил юноше несильный подзатыльник.

- Враги... Дубина ты сучковатая! Враги на одной колеснице не приезжают и не гонят так по незнакомой дороге, да еще ночью! Это кто-то свой, здешний, кто и путь знает, и поводья не впервые держит. Вот только кто? Ты как полагаешь, Филид?

- Я... - начал было бородатый Филид, но тут рокот стал совсем близким, и Филид резво вскочил на ноги, не дожидаясь приказа Гундосого, и стал по лестнице карабкаться на стену, которая в этом месте была не выше пятнадцати локтей.

Он оказался на стене как раз вовремя.

Тяжелая воинская колесница, запряженная парой взмыленных коней, вылетела из-за поворота дороги, зацепив и смяв растущий на обочине куст колючего маквиса - и плохо различимый в предрассветных сумерках возница мощным рывком натянул поводья, сдерживая конский бег и заставляя животных остановиться у самых ворот.

- Открывай, засони! - низкий голос возницы громом раскатился по округе, и юноша испуганно покосился на Телема, а тот повел могучими плечами, словно разминаясь перед кулачным боем. - Эй, город проспите! Живо!

- До утра обождешь, - бросил со стены Филид. - Приказ басилея ⁶  Креонта - никого в город не пускать, пока не рассветет. Ясно?

- Ты что же, не узнал меня, Филид?

Голос новоприбывшего уже не напоминал гром - нет, скорее, он был теперь похож на рычание матерого льва, пока что сытого, но в любую минуту готового проголодаться.

Филид еще только думал да вглядывался, приложив ладонь козырьком ко лбу, а Телем уже сорвался с места и принялся суетливо отпирать ворота.

- Сейчас, господин мой, - Гундосый возился с засовом, не желающим поддаваться, и юноша с удивлением следил за старшим караульщиком, поскольку никогда не видел его таким. - Я уже... уже...

Створки ворот дрогнули, заскрипели - и колесница медленно въехала в открывшийся проем. Ставший необыкновенно услужливым Телем кинулся чуть ли не под колеса и в последний момент успел перехватить брошенные ему поводья.

- С возвращением, господин мой! - Гундосый низко поклонился, прижав корявую лапищу к сердцу. - Ох, лошадок-то вы загнали... ну ничего, я их вывожу, высушу, будут как новенькие! Вы уж не беспокойтесь, господин мой...

Приехавший легко спрыгнул с колесницы, всплеснув полами широкого плаща, и дружески хлопнул Гундосого по плечу - отчего дюжий караульщик изрядно качнулся, но устоял, щерясь счастливой ухмылкой.

- Колесницу после смены к моему дому подгонишь! - приказал ночной гость. - Получишь пифос вина и одежду на всех троих. Да, вот еще что - за брата не беспокойся. Жив он, к полудню дома будет - я приказал Панопею Фокидскому на рассвете выступать к Фивам. Хорошую добычу мы на Тафосе взяли, всем хватило! А брат твой - воин добрый, таких при дележе не обходят. Ну, прощай, караульщик Телем!

И широким походным шагом двинулся прочь по улице, ведущей к центру города и Кадмее, внутренней крепости.

- Помнит, - довольно буркнул Телем, начиная выпрягать храпящих лошадей. - И меня помнит, и брата, и всякого воина в лицо... Когда мы с ним еще в первый раз на телебоев ходили - а все помнит. Одно слово - герой! Вот скажи он: пошли, Телем, вдвоем на лапифов ⁷ - пойду! Клянусь Зевсом Додонским, пойду! Говорит, брат к полудню вернется... ох, и напьемся же неразбавленного!

- Да кто ж это был-то, дяденька? - заикнулся было юноша, но Гундосый его не услышал, погруженный в радостные мечты о предстоящей попойке.

- Амфитрион это был, - вместо Телема ответил спустившийся со стены Филид. - Амфитрион Персеид ⁸ , друг басилея Креонта и гордость всей Эллады. Понял, недоросль?

- Понял, - закивал юноша. - Амфитрион Персеид, гордость Эллады. Который на родной племяннице женился, а потом своего тестя дубиной убил. Как не понять - гордость и вообще...

- Ну что возьмешь с дурака?! - Филид почесал затылок и сплюнул от огорчения. - Не буду я больше за тебя заступаться перед Телемом! Тестя убил... Он же случайно! И потом - я своего тестя давно уже убил бы! Достал до не могу, пень старый!.. А вот не убиваю же! Потому что не герой. Был бы я герой...

Юноша еще раз кивнул, не слушая Филида и глядя на улицу, по которой совсем недавно шел герой Амфитрион Персеид.

Улица была пуста, но юноше все мерещились крылья дорогого плаща и уверенная поступь ночного гостя, похожего на бога.

Веселого, бесстрашного и беспощадного.

2

Пройдя через двор, Амфитрион легко взбежал по ступенькам и вошел в дом, который покинул почти год назад, уйдя в поход на тафийцев.

"Стоили ли этого все захваченные острова?" - подумал он, приближаясь к опочивальне, и невесело улыбнулся, так и оставив этот вопрос без ответа. Спавшая на пороге девчонка-рабыня не проснулась при его появлении, свернувшись калачиком и сладко посапывая - и пришлось сперва пнуть ее ногой, а потом зажать рот, чтобы она с перепугу не разбудила всю челядь своим визгом. Когда до глупой девчонки дошло, что никто на нее не покушается (чем она была немало огорчена), а это просто вернулся долго отсутствовавший хозяин - она проворно убежала вглубь дома, а Амфитрион расстегнул фибулу плаща, дав ему упасть на пол, шагнул через порог и замер, как мальчишка.

У него были женщины. У него, тридцатитрехлетнего мужчины, было множество женщин - и до Алкмены, и после нее; он знал все уловки жриц Афродиты, он знал случайную страсть дочерей и сестер тех гостеприимных хозяев, в чьих домах ему приходилось останавливаться, он испытал острое наслаждение ужасом и болью пленниц, зачастую еще не достигших женского совершеннолетия - но никогда и никого он не любил так, как эту разметавшуюся на ложе женщину, дочь своего дяди Электриона, дочь своей родной сестры Анаксо, свою племянницу, двоюродную сестру и жену одновременно.

До беспамятства.

Неистово и самозабвенно.

Той любовью, которую боги не прощают.

Амфитрион резко выдохнул воздух, ставший вдруг болезненно-жгучим, и упал на колени подле ложа, срывая и отшвыривая в сторону льняной хитон, ткнувшись лицом в жаркую вседозволенность и не успев удивиться тому, что постель оказалась смятой и разбросанной, как если бы в ней приносились обильные жертвы Киприде Черной, владычице плотских утех, или если бы Алкмену всю ночь мучили кошмары.

Он не думал и не удивлялся.

Он был неловок и жаден, и непривычно тороплив.

Он - был.

...Когда способность рассуждать вернулась к нему, он устало откинулся на подушки, разбросав мощные бугристые руки в шрамах и бездумно глядя в потолок.

Что-то мешало расслабиться.

Не так представлял он себе миг возвращения. Слишком обыденно все вышло, слишком быстро и пресно, и неудовлетворенность занозой сидела в мозгу, мешая успокоиться и сказать самому себе: "Ну, вот я и дома!"

Тяжелая ладонь Амфитриона, покрытая мозолями от копья и рукояти меча, машинально легла на грудь так и не проснувшейся окончательно жены.

Грудь была влажной и горячей.

- Хвала небу, - сонно пробормотала Алкмена, слегка выгибаясь под прикосновением. - А говорил - рана, мол, копьем сунули по-глупому... вот и не выходит, как раньше. Вышло, наконец... Как раньше. Врал, небось, про рану? Пленницы измучили, да?

Сперва он не понял.

- Какая рана? - спросил он, приподнимая голову.

Алкмена не ответила. Она дышала ровно и глубоко, и спутанная грива ее черных волос слабо поблескивала в полумраке опочивальни.

- Какая рана-то? - раздраженно переспросил Амфитрион, холодея от странного предчувствия, что сейчас в его судьбе что-то рвется, только никто этого не знает, и изменить уже ничего нельзя.

- Твоя рана, какая еще, - не открывая глаз, ответила Алкмена с еле заметной хрипотцой в голосе, так волновавшей его раньше. - Ты ведь чуть ли не с полуночи маешься... раз пять начинал, и так, и эдак - а потом зубами скрежещешь и бегаешь туда-сюда! Ну, спи, спи, тебе отдыхать надо... не ходи ты никуда больше, милый, давай поживем, как люди... я тебе сына рожу... двоих... и дочку...

Он дождался, пока Алкмена уснет совсем, потом поднялся и вышел во двор в одной набедренной повязке.

Небо было серым и блеклым.

Амфитрион Персеид смотрел в небо, и лишь враги, убитые им во многих сражениях, могли бы подтвердить: да, именно такими глазами он смотрел на нас, нанося последний удар. Не зря шептались люди, что у Персея Горгоноубийцы и всего его потомства во взгляде осталось нечто от взгляда Медузы, превращавшей живое в паросский мрамор.

- Кто бы ты ни был, - глухо прорычал Амфитрион, и на шее его вздулись лиловые вены, - кто бы ты ни был - будь проклят! Слышишь? Проклят!

Потом он упал на колени, как падал перед ложем жены, и ткнулся лбом в песок двора, остывший за ночь.

Испуганная рабыня выглянула из дома, беззвучно ойкнула и спряталась обратно.

3

- Я не верю своим глазам! Клянусь копытами Силена! Ты ли это, друг мой, великий и достославный лавагет ⁹   Амфитрион?! Вина! Вина мне и моему другу, прамнейского красного и кувшин холодной воды! Герои пьют по-колхски, не разбавляя, а воду льют себе на голову после попойки!.. Забирайся сюда, Амфитрион - здесь, на этом возвышении, чувствуешь себя ближе к небу, а я помню твою любовь ко всему возвышенному... Нет, это не твоя любовь, а Кефала из Торика, но твои вкусы я тоже помню, не будь я Эльпистик Трезенец! Я все помню, все...

"Помнишь, помнишь, но совершенно необязательно орать об этом на всю таверну", - с легкой досадой подумал Амфитрион, забираясь на возвышение и присаживаясь на табурет рядом со своим бывшим союзником по тафийскому походу Эльпистиком Трезенцем - дородным рыжебородым детиной в хитоне из дорогой ткани, первоначальный цвет которой уже было невозможно выяснить, до такой степени одежда была залита вином и жиром.

Возле Трезенца на столике стоял наполовину опорожненный кувшин и валялась обгрызенная бычья ляжка, словно побывавшая в пасти у льва.

- Вина! - рявкнул Эльпистик и грохнул кулачищем о край стола. Кувшин подскочил, упав на бок, и остатки его содержимого вылились на пол. Эльпистик посмотрел на образовавшуюся лужу, вздохнул и уже тише добавил:

- Ну, тогда тем более - вина...

Амфитрион прекрасно знал, что обижаться на Эльпистика, равно как и воспринимать его всерьез, глупо и бесполезно. Трезенец всегда был таким, хоть трезвый (что случалось нечасто), хоть навеселе - громогласный, непосредственный и простой, как угол стола.

Впрочем, воевать Эльпистик умел. А предавать - не умел. Большего от союзника и не требовалось. В тафийском походе Амфитрион и Эльпистик успели сдружиться, и необузданное бешенство Эльпистика отлично дополнялось в бою холодной расчетливостью Амфитриона - так что последний был даже отчасти рад этой случайной встрече, позволявшей забыться и окунуться в бездумный солдатский разгул.

Два с лишним месяца, прошедшие после возвращения, были для Амфитриона подобны пытке. Он с головой погружался в дела, лично следил за дележом добычи и выделением доли семьям павших воинов, почти до самого Копаидского озера проводил пастухов со стадом коров - ежегодной данью воинственному городу Орхомену, данью, которую сам Амфитрион считал унизительной, но опасался напрямик заявить об этом Креонту Фиванскому. Потом он заказал у оружейников новый щит и дюжину копейных наконечников; домой возвращался поздно, был ласков с женой и каждую минуту боялся сорваться и ударить ее.

Наотмашь, как бьют хозяева дешевых шлюх-порн в портах, когда те утаивают часть выручки.

Он понимал, что Алкмена ни в чем не виновата.

Просто когда он глядел на нее, когда прикасался к ее телу, слушал ее стоны и прерывистое дыхание - он не мог избавиться от мысли, что вот так, искренне и самозабвенно, она отдавала себя тому, ночному, чужому, не сумев отличить мужа от бога.

А утром он вставал и уходил из дома.

Толстопузый хозяин уже спешил к ним с кувшином в одной руке - они были очень похожи, пузатый кувшин и разъевшийся хозяин - и посеребренным кубком в другой. Такой же кубок стоял рядом с Эльпистиком. Предназначалась дорогая посуда только для дорогих гостей, то есть для тех, которые не попытаются сунуть кубок за пазуху и втихомолку удрать с ним. Легкий ветерок, прохладный и в то же время пропитанный ароматами жарящихся туш, обдувал разгоряченные лица, мясо показалось Амфитриону неожиданно вкусным, а вино - отнюдь не таким дрянным, как предполагалось вначале; он устроился поудобнее, шум таверны и повседневные заботы странным образом переплелись, смешались и отодвинулись куда-то вниз - здесь, на возвышении, в искусственном одиночестве, Амфитрион действительно почувствовал себя ближе к небу и еще подумал, что рыжий Эльпистик и впрямь выбирает лучшие места, будь то в бою или в таверне...

Только тут он заметил, что Трезенец уже давно что-то ему рассказывает, и заставил себя сосредоточиться на собеседнике.

- И вот что я тебе скажу, дружище, - Эльпистик понизил голос, как ему казалось, до шепота, только шепот этот вышел весьма и весьма громким. - Боги к нам явно благоволят! Понял?

- П-понял, - качнул тяжелой головой уже слегка захмелевший Амфитрион. - Боги к нам благоволят! А... а почему ты так решил? К прорицателю ходил, что ли?

- Да ты вспомни наш поход! Все битвы одна в одну! Хвала, конечно, Аресу, но и мы с тобой не плошали! Потом - колодцы, когда надо, попадались, и никто туда гнилого мяса не кидал; перебежчики к нам валом валили, эта, как ее... Комето, дочка басилея Птерелая, в тебя влюбилась по уши и весь Тафос нам, как на ладошке... у-у, гнездо пиратское, правильно мы его!..

- А я ее потом убил, - хмуро отозвался Амфитрион, тщетно пытаясь вспомнить лицо тафийской царевны Комето. Крик ее помнил, когда лезвие меча без привычного сопротивления погрузилось в мягкий женский живот, кровь на белом пеплосе тоже помнил, а вот лицо почему-то не вспоминалось.

Никак.

- И молодец! - обрадовался Эльпистик, увлеченно размахивая бычьей костью. - Я еще Панопею говорю: слышь, Панопейчик, а Амфитрион у нас молодец! Правильно, мол, понимает - Тафос теперь все равно наш, никуда не денется, а отцеубийцу эту, змею тафийскую, не домой же везти?! Боги твою руку направляли, друг мой, истинно боги...

- А я ее потом убил, - не слушая Эльпистика, повторил Амфитрион, наливая себе из кувшина. - Живот у нее был... мягкий. А меч я после сломал. Зря, наверное...

- Конечно, зря, - Эльпистик попытался укусить кость, на которой совершенно не осталось мяса, и укусил-таки, но потом передумал и запустил ею в хозяина, возившегося внизу у очага.

- Зря! Мечи нам еще понадобятся... Не сегодня-завтра снова в поход пойдем. Мне знак недавно был! Оттуда!

И ткнул лоснящимся пальцем в небо.

- Знак? - заинтересовался Амфитрион. - Какой знак?

Эльпистик с заметным усилием наклонился к уху друга и трагически зашептал:

- Мою Энонию - ну, ты ее знаешь! - посетил сам бог войны Арес!

- Да ну?! - притворно удивился Амфитрион, поскольку действительно знал грудастую Энонию, жену Трезенца, и знал гораздо лучше, чем предполагал сам Эльпистик. А в памяти всплывало: ночь, сонная и равнодушно-отрешенная Алкмена, неприятный холод в груди и ее слова: "Хвала небу... вышло, наконец... Пленницы замучили, да?" И песок, стылый песок двора, больно царапающий лоб, и вой, поднимающийся изнутри вой, из глубин, из таких бездн души, о которых Амфитрион никогда и не подозревал.

Кто же был у нее той ночью?!

- Да точно тебе говорю! - не унимался Эльпистик. - Энония теперь дитя от него носит! Жирная стала, брюхо выше носа... хрюкать скоро начнет.

- Какой месяц? - машинально осведомился Амфитрион, уставившись в кубок.

- Третий. А живот - как на шестом.

- И у моей - третий...

- Что, тоже Арес?

- Не знаю. Я, наверное... или Арес.

- А у меня - без сомнений! Он! Арес-Эниалий ¹⁰ ! Энония говорила - даже во время этого дела шлема не снимал. Почтил, значит. Вот только дура моя, Энония - ничего с ней поделать не могу! Что ни ночь твердит: "Вот Арес - это да! Это было божественно! Истинно - бог... копьеносец! А ты - козел драный..." А что - я? Ну не копьеносец я - хотя до сих пор бабы не жаловались! Слушай, Амфитрион, пошли в поход! А то я сдохну, ее ублажая...

- Да брось ты! - неожиданно для самого себя сквозь зубы процедил Амфитрион. - Божественно, божественно... Знаем мы, как оно - божественно! Зубами скрежещут да по опочивальне бегают - и всей любви-то!

- Чего? - вытаращил глаза Эльпистик.

- Того! Того самого! По мужской части! Мы с тобой хоть и помрем, зато помрем мужиками, и через Ахерон нас мужиками повезут, а они так и будут дальше... я сам сколько раз богом назывался, когда к чужим женам бегал! То Аресом, то Гермесом, а то вообще какого-то Пантифлея-Речного на ходу сочинил...

- Нет, ты постой! - Эльпистик уцепил Амфитриона за плечо. - Ты погоди! Ты мне на богов не наговаривай! Тоже мне Пантифлей-Речной... Моя Энония после Ареса и ложиться со мной не хочет! Я уже и шлем одеваю, и щит беру - ни в какую! А ты говоришь - по мужской части...

- Говорю, значит, знаю! - совершенно забывшись, повысил голос Амфитрион. - Знаю! Ты Энонию свою хоть копьем люби после Ареса - а я знаю! У моей Алкмены тоже один из этих побывал! Из олимпийцев!

- Ну и?!.. - подался вперед Эльпистик.

- "Ну и?!" - передразнил его Амфитрион. - И ничего! Он уже и мною притворялся - глухо. Не вышло! Как возлег на ложе - так и ушел, не солоно хлебавши. Копьеносец! Копье - и то само не стоит, все падает. А тут как раз я вернулся - и за него, за олимпийца, расстарался! Еще удивлялся, дурак, что Алкмена такая... усталая, что ли? И постель вся перемятая...

- Так она ж у тебя в тягости! - непонимающе нахмурился Эльпистик. - Сам говорил!

- Говорил! В тягости - только моим ребенком! Моим! И только моим! Божественно! Ха!

- Ну а кто это был? - Эльпистик явно поверил рассказу, и теперь его в первую очередь интересовало: какое божество так позорно оскандалилось?!

- Не знаю, - Амфитрион припал к кубку и стал жадно пить, разбрызгивая вино.

- А на кого думаешь?

Ответить Амфитрион не успел. Подавившись вином, он судорожно закашлялся и, услышав треск, не сразу понял, что это сломалась ножка табурета Эльпистика. Трезенец вскрикнул, заваливаясь назад, взмахнул руками, словно собрался лететь, но удержать равновесия не смог и всей своей немалой тушей загремел с возвышения вниз.

Амфитрион ничего не мог сделать. Он сидел, кашлял и тупо смотрел, как Эльпистик валится спиной вперед, настолько неудачно, насколько это вообще было возможно, и затылком ударяется о торчащий из стены бронзовый крюк для вертелов.

Кашель как рукой сняло. Кровь резко отхлынула от лица Амфитриона, и багровый цвет его щек мгновенно сменился мертвенной бледностью, а на лбу выступили крупные капли пота.

- Эльпистик! Ты... ты жив?

На негнущихся ногах спустился Амфитрион с возвышения, где он еще недавно был ближе к небу, и склонился над распростертым на полу телом друга.

- Эльпистик...

Трезенец был мертв. Крюк заостренным концом пробил его затылок и наполовину вошел в мозг, так что Эльпистик умер сразу - наверное, даже испугаться не успел.

Впрочем, он и не умел - пугаться.

А теперь и не научится никогда.

Вокруг уже собирались люди, суетился и всхлипывал горбатенький мальчик-раб из поварят, кто-то побежал за лекарем, хотя в этом не было никакой нужды; рядом причитал хозяин, сокрушавшийся не столько по нелепо погибшему гостю, сколько по возможной потере прибылей своего заведения - ибо многие ли пойдут пить в заведение, пользующееся дурной славой?..

- Как же так? - растерянно забормотал Амфитрион, пятясь назад. - Как же так? Сколько сражений - и ни царапины! А тут...

- А вы бы меньше болтали, почтеннейший, - прошептал на ухо Амфитриону чей-то незнакомый и неприятный голос. - Меньше болтайте - дольше проживете. А станете язык распускать - и под вами что-нибудь обвалиться может! Ни с того ни с сего. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?

Когда до Амфитриона наконец дошел смысл сказанного, он повернулся - рывком, всем телом, как поворачивался в щитовом бою - но увидел лишь спину в грязной хламиде с капюшоном, скрывающуюся в толпе. Рванулся было следом - где там, таинственного советчика и след простыл.

...Домой Амфитрион вернулся хмурый и абсолютно трезвый. И крепко задумался.

Было о чем.

4

Несколько дней после этого прискорбного происшествия Амфитрион ходил, как громом ударенный: не слышал, что ему говорят, то и дело натыкался на столы и ложа, ронял всякую домашнюю утварь; говорил мало и все больше не по делу, почти не ел, зато много пил, не пьянея; часто застывал на месте, подолгу глядя в небо (или в потолок) и беззвучно шевеля губами...

Бедная Алкмена совсем извелась, видя, что творится с мужем, и будучи не в силах ничем помочь - но дней через десять здоровая натура Амфитриона взяла свое, и он стал понемногу приходить в себя. Вспомнил о накопившихся за это время делах, приказал для начала выпороть двоих нерадивых рабов, чем сразу же превратил их в радивых и даже очень - короче, внук Персея и сын Алкея Микенского быстро превращался в прежнего деятельного, громогласного и властного Амфитриона; и Алкмена вздохнула с облегчением.

Хвала небесам, не забрали боги разум у мужа!

Впрочем, никто и не собирался забирать разум у Амфитриона - богам, похоже, хватало и своего, а если и не хватало, то они тем более не додумались бы позаимствовать сей ценный (или не очень) предмет у мужа прекрасной Алкмены.

Просто Амфитрион Персеид, которого раньше звали изгнанником, а потом - героем, впервые в жизни всерьез задумался над тем, чего стоит его жизнь в этом мире - да и любая жизнь вообще. Не столько сама смерть Эльпистика потрясла Амфитриона - на своем веку он повидал достаточно смертей, более нелепых, чем эта, и более страшных, и всяких - сколько обстоятельства этой гибели. Визит к Алкмене осрамившегося в итоге божества; его, Амфитриона, глупый и неосторожный рассказ - и крюк в затылке Трезенца... и голос, неприятный голос оборванца в грязной хламиде с капюшоном, предупреждавшего о пагубных последствиях чрезмерной болтливости.

Но все равно - долго думать, особенно когда думай не думай, а толку никакого, Амфитрион не мог. А тут еще, как на грех, пришло сообщение с пастбищ в ближайшей долине Кефиса, что там-де объявились разбойники, которые воруют коз и овец.

Амфитрион немедленно вооружил часть своей челяди - выбрав людей проверенных и побывавших в бою - и выступил на юго-восток в сторону Кефиса, дабы пресечь разбой.

Правда, по приезду почти сразу выяснилось, что разбой есть, а разбойников нет; вернее, не то чтобы совсем нет, и козы действительно пропадают - но только потому, что пастыри стад, сиречь пастухи, очень любят мясо. И любят его чаще, чем положено. Особенно под молодое вино, которое в тех местах чуть ли не в ручьях текло.

Мяса было много. Оно мекало, блеяло и паслось совсем рядом. Мясо было хозяйское и вкусное - в чем заключалось противоречие. Поэтому пастухи всякий раз честно боролись с искушением - и всякий раз искушение побеждало...

Выяснив это, Амфитрион вместо того, чтобы прийти в ярость, как ожидали его спутники, долго хохотал, потом велел всыпать плетей провинившимся пастухам (в основном за неумение врать) и взыскать съеденное из полагавшейся им части приплода; после чего отправился в обратный путь.

Пастухи глядели ему вслед, почесывали вспухшие спины и дивились легкому наказанию.

При виде мяса их тошнило...

А Амфитрион, вернувшись в Фивы, напрочь забыл и о пастухах, и об убытках, едва ему довелось увидеть свой дом.

Вся его восточная часть, где располагался гинекей - женские покои - носила на себе явные следы огня. О том же говорил закопченный дверной проем, покрытый слоем грязной сажи двор, растрескавшаяся и почерневшая черепица на крыше, где сейчас возилось несколько рабов, перекрывая крышу заново.

Амфитрион задохнулся, ускорил шаги, потом побежал...

Алкмена, слегка прихрамывая, вышла ему навстречу из двери мегарона - центрального зала для мужских застолий и деловых встреч, огороженного невысокой каменной балюстрадой; она спустилась по ступенькам вниз, и Амфитрион с невыразимым облегчением привлек жену к себе. Он гладил ее шелковистые волосы, кажется, что-то говорил и никак не мог остановиться, чувствуя, как бьется ее сердце, как дыхание вздымает грудь Алкмены - он не в силах был отпустить ее, особенно сейчас, после пережитого потрясения, и лишь одна мысль билась в голове: "Хвала Зевсу - жива!.. жива... жива!.."

Почему хвала именно Зевсу, а не кому-то другому - об этом он не думал.

Рассказ о случившемся он выслушал позже, и лицо его при этом не выражало ничего.

...Крики "Пожар!" раздались среди ночи. Видимо, кто-то опрокинул масляный светильник, загорелся ковер - ну а там пошло полыхать.

Спросонья Алкмена не сразу сообразила, в чем дело, но непрекращающиеся вопли "Горим!" и дымный чад, уже просачивающийся в щели, быстро сообщили ей, что случилось. Поспешно завернувшись в пеплос ¹¹ , Алкмена бросилась к выходу, но складка ковра, словно живая, скользнула ей под ноги, лодыжку пронзила острая боль... вокруг стелился дым, в горле першило, голова шла кругом... Алкмена с предельной ясностью понимала, что встать не может - и либо сгорит, либо задохнется в дыму. Она закричала из последних сил - и провалилась в бездонный дымный колодец, на быстро приближавшемся дне которого...

Ее успели вынести наружу два вольноотпущенника из прислуги, выломавшие дверь в гинекей. Почти сразу ударил ливень, сбивая и гася хищные языки пламени, вырывавшиеся из-под крыши - и под дождем Алкмена пришла в себя. Дождь грузно топтался по умирающему огню, запах свежести быстро вытеснял из легких удушливую гарь... к счастью, никто не погиб, да и особых убытков пожар тоже не принес.

Правда, кто перевернул роковой светильник, и был ли этот светильник вообще - этого выяснить так и не удалось.

5

Крышу починили довольно быстро, гинекей привели в порядок, и несколько дней Амфитрион буквально не отходил от своей жены, стараясь все время находиться рядом и не выпускать Алкмену из дома.

Однако после пожара, закончившегося в конечном счете благополучно, ничего особенного не происходило, так что Амфитрион постепенно успокоился и, когда Алкмена выразила желание с двумя служанками отправиться на базар за покупками, он возражать не стал - да и с чего бы ему возражать?

Вот они и пошли - Алкмена и две смуглые широкобедрые рабыни-финикиянки.

Базар, находившийся в нижней части города, встретил женщин шумной многоголосицей, криками зазывал, пестрым разноцветьем одежд и оттенков цвета кожи; ну и, в первую очередь, всевозможными ароматами - от благоухания персиков и миндаля до резкого запаха свежей рыбы.

Сперва Алкмене захотелось фруктов. Она долго выбирала приглянувшиеся ей гранаты, чей разлом блестел рубиново-красными, сочными, сладко-терпкими зернами; потом купила сушеной дыни. Оказавшись рядом с рыбными рядами, она замедлила шаг, принюхалась и раздумала брать рыбу, свернув к мясникам - где на узловатых шестах были развешены разные копчености, к которым Алкмена в последнее время пристрастилась.

Рабыни покорно следовали за хозяйкой.

Вот тут-то к ним и привязался нищий. Невысокий, тощий, в грязной до неимоверности хламиде с капюшоном, из-за которого лицо попрошайки все время оставалось в тени.

- Подайте убогому калеке! - завывал нищий за спинами женщин, хватая рабынь за одежду (выглядел нищий при этом вполне здоровым). - Подайте ради Зевса! И ради Аполлона! И ради Афины! И Диониса! И Гермеса! И Артемиды! И... и всех остальных! Ну подайте! Ну что вам стоит?! Подайте!..

Богов было много, и оборванец мог перечислять их бесконечно, поэтому Алкмена попыталась отвязаться от попрошайки, сунув ему самый мелкий гранат - и зря. Нищий тут же понял, что здесь есть чем поживиться, и заканючил с новой силой.

Тогда Алкмена попробовала не обращать на нищего внимания - и, как ни странно, ей это удалось. Тем более, когда она остановилась возле шестов с фессалийскими копченостями. Алкмена долго и придирчиво выбирала кусок получше, а чернобородый толстяк-продавец непрерывно расхваливал свой товар, косясь на завидные бедра рабынь - и от его болтовни и запаха продымленного мяса у Алкмены закружилась голова, так что она, кажется, ткнула пальцем не в тот кусок, который уже почти выбрала, а в соседний, малость подозрительный.

Толстяк расторопно снял указанный кусок, рассыпаясь в любезностях, одна из рабынь подставила было корзину - как прямо из-за ее спины выскочил умолкший и потому всеми забытый нищий.

Он выхватил у торговца его копченую козлятину, отпрыгнул назад и, брызгая слюной, вцепился в мясо желтыми зубами, гримасничая и поглощая украденное с невероятной быстротой.

Воцарилась тишина - только нищий громко чавкал, и кадык на его немытой шее бегал туда-сюда, пропуская неразжеванные до конца куски. Впрочем, тишина длилась меньше, чем хотелось бы нищему - изумленно охнула Алкмена, завизжали обе рабыни, а чернобородый торговец с проклятьями извлек откуда-то увесистую палку и, решительно переваливаясь на коротких ногах, двинулся к не прекращавшему жевать воришке.

И не миновать бы наглецу хорошей трепки - поделом! - но тут любитель чужой козлятины перестал работать челюстями, уронил в пыль остатки мяса и схватился обеими руками за живот.

- Отравили! У-у-у...мираю!!! - вопль нищего взвился над базаром, чуть ли не заглушив общий шум и гам.

- Притворяется, мерзавец, - хозяин украденного мяса занес палку над катающимся по земле вором, но не опустил ее, а замер в нерешительности.

Вопли быстро перешли в нечленораздельный вой; человек уже больше не катался по земле, а лишь слабо дергался, вцепившись в собственный живот; лицо несчастного покрылось бисеринками пота, на губах выступила пена, хриплое дыхание с трудом вырывалось сквозь стиснутые в судороге зубы.

Он уже не выл, не стонал, а так - слабо скулил.

До Алкмены внезапно дошло, КТО мог бы оказаться на месте нищего, не съешь он эту злополучную козлятину - и Алкмену, несмотря на полуденную жару, пробрал холод.

А до толстого продавца дошло, ЧЬИМ мясом отравился нищий - и толстяк поспешил исчезнуть, причем проделал это столь виртуозно, что незадачливому воришке следовало бы поучиться у него этому искусству.

- Лекаря! - словно очнувшись, крикнула Алкмена.

- Лекаря! - следом за ней заголосили рабыни.

- Лекаря! - нестройно подхватила толпа.

Вскоре к месту происшествия действительно протолкался лекарь - сухонький, седенький старичок, напоминающий осенний одуванчик, если его для смеху нарядить в длиннополый гиматий и новенькие красные сандалии, явно только что купленные здесь же, на базаре.

При виде будущего пациента лекарь брезгливо скривился, но тем не менее склонился над отравленным, пощупал тонкое запястье, приложил ухо к груди, потом - руку ко лбу; поморщившись, принюхался к запаху изо рта.

- Плохо, - глубокомысленно заключил он.

- Выживет? - вырвалось у Алкмены.

Лекарь строго посмотрел на нее.

- Может, выживет, - сообщил он, потом подумал и добавил, - а может, и не выживет. Это еще у богов на коленях...

И собрался уходить.

- Я... - Алкмена тронула лекаря за локоть. - Я заплачу за лечение.

Лекарь собрался уходить гораздо медленнее.

Одна из рабынь что-то зашептала ему на ухо, тыча пальцем в свою хозяйку.

Лекарь совсем раздумал уходить.

- Ты и ты, - он указал на двух крепких мужчин с мозолистыми руками ремесленников, стоявших среди зевак. - Берите его и несите за мной. Она вам потом заплатит.

Ремесленники и не подумали ослушаться. Толпа расступилась, пропуская лекаря; следом указанные носильщики тащили отравленного, за ними двинулась Алкмена с рабынями, ну а за женщинами увязался десяток любопытствующих бездельников, каких хватает на любом базаре.

Шатер лекаря оказался неподалеку. У входа в него на циновке были разложены всякие снадобья, и худосочный подросток в грязной набедренной повязке - должно быть, ученик - толок в деревянной ступе весьма подозрительные коренья.

- Рвотное, - коротко приказал лекарь, пнув ученика в оттопыренный зад, и подросток, оставив ступу, поспешно исчез в шатре.

Лекарь махнул носильщикам - и все, кроме женщин и зевак, последовали за учеником. Видимо, в шатре был еще один выход, потому что вскоре с другой стороны шатра послышались отвратительные звуки - желудок воришки извергал несвежую козлятину, а заодно и все остальное, что в нем находилось. Судя по продолжительности звуков, нищий не голодал последние лет десять.

...После всего лекарь снова вышел к Алкмене.

- Выживет, - однозначно ответил он на немой вопрос. - Его червями кормить можно. Проваляется день-другой, и все.

- Я тебе что-то должна? - напрямик спросила Алкмена, уже успевшая расплатиться с носильщиками.

- А как же! - покладисто согласился лекарь, разглядывая носки своей замечательной обуви. - Велите прислать мне пару амфор с вином и мешок просяной муки. А еще лучше - два мешка. Заранее благодарю, госпожа.

И кивнув на прощание, скрылся в шатре.

Зеваки начали расходиться.

И никто не видел, как полумертвый оборванец, заботливо уложенный под навесом позади лекарского шатра, открыл глаза, быстро огляделся по сторонам, убедился, что рядом никого нет, проворно вскочил на ноги - и припустил по ближайшей улочке с такой резвостью, словно на его рваных сандалиях-крепидах вдруг выросли крылья...

6

Мужу Алкмена не сказала ничего - зато болтливость рабынь не имела предела.

В эту ночь Амфитрион был особенно ласков с женой, и после спал беспокойно, все время просыпаясь и касаясь Алкмены рукой - будто боялся, что она вот-вот исчезнет неведомо куда.

А утром велел отвести дух черных коров в храм Пеана, где и принести их в жертву богу-врачевателю и сестрам-Фармакидам; и еще одну корову - в храм Зевса Крониона.

Зачем Зевсу? На всякий случай...

Уж очень не нравились Амфитриону эти проклятые случаи, преследовавшие жену с той памятной ночи.

Эх, боги, боги... что для вас жизнь человеческая? Походя возвысите, походя растопчете - и неизвестно еще, что хуже...

Эта мысль терзала Амфитриона и в тот день, когда Алкмена в сопровождении здоровенного раба-эфиопа отправилась во дворец басилея Креонта, возвышавшийся в южной части Фив. Шла она, естественно, не к самому Креонту, а к его жене Навсикае - пухлой хохотушке совершенно не царственного (хотя и очень милого) вида. Как и их мужья, Алкмена и Навсикая почти сразу сдружились, и последняя нередко звала подругу в гости, особенно когда привозили новые ткани - Алкмена безошибочно определяла, какая из тканей больше подходит легкомысленной Навсикае, успевшей нарожать своему Креонту кучу девочек.

В подобном визите не было ничего особенного, как и в том, что женщины за болтовней и примерками засиделись допоздна, но сердце у Амфитриона в последние дни было не на месте, и, когда начало смеркаться, он не выдержал. Путь от его дома ко дворцу Креонта был один (если не блуждать по грязным переулкам, на что Алкмена вряд ли бы решилась), так что Амфитрион быстро собрался и вышел в сгущающиеся сумерки, намереваясь встретить жену.

И вскоре из-за очередного поворота до него донесся грубый смех, мужские голоса - и почти сразу же гневно-испуганный голос Алкмены:

- Что вы делаете?! Вы что, не понимаете, кто я?!

Амфитрион ускорил шаг и пожалел, что не взял с собой оружия.

Их было шестеро. И назвать их можно было кем угодно, но только не почтенными гражданами. "А хоть бы и почтенные..." - зло подумал Амфитрион, чуть не споткнувшись о труп раба-эфиопа с раскроенным черепом. Шагах в двадцати от него прижалась к забору Алкмена, а мужчины окружали ее, подбадривая друг друга скабрезными шуточками. Спешить им явно было некуда.

Немного поодаль стоял еще один - не столько высокий, сколько невероятно широкоплечий, уже немолодой, с курчавой седеющей бородой. Этот кутался в длинный плащ цвета морской волны, и как бы был вообще непричастен к происходящему.

Просто стоял, смотрел...

И негромко свистнул при появлении Амфитриона.

Мужчины обернулись и уставились на новоприбывшего.

- Эт-то еще кто? - пробормотал один из них.

- Я Амфитрион-Изгнанник, - Амфитрион специально назвался старым прозвищем, под которым его знали в Фивах, когда он пришел звать басилея Креонта против телебоев, не имея за плечами ничего, кроме молодой жены, тяжелого копья и страшной славы. - А это моя жена...

И во весь голос, во все его медное звучание, не раз перекрывавшее шум битвы:

- Прочь с дороги, ублюдки!

Насильники сперва шарахнулись, но после остановились, переглядываясь, и вперед вышел один - толстошеий детина с крючковатым носом и маленькими, сонными, близко посаженными глазками. От левого глаза вниз, теряясь в щетине, тянулся похожий на дождевого червя шрам.

Покачиваясь, вожак двинулся к Амфитриону.

За поясом детины торчал кривой фракийский нож, но он не стал его доставать, а попросту протянул вперед свою узловатую, похожую на древесный корень руку и ухватил Амфитриона за хитон на груди.

- Герой, - уныло буркнул толстошеий, и червь на его скуле лениво заизвивался. - Гля, братья, это вот герой... голова горой...

И истошно взвыл, когда жесткие, как дерево, пальцы Амфитриона ударили его по глазам: взвыл и вскинул руки к лицу, и захрипел, забулькал, оседая наземь, страшно скалясь новым ртом, прорезанным под подбородком.

Никто и не заметил, как кривой нож из-за пояса детины перекочевал в руку Амфитриона, бронзовым всплеском омыв горло прежнего хозяина и тут же метнувшись в сторону, с хрустом входя под ключицу самому расторопному, замахнувшемуся короткой дубинкой.

Остальные дрогнули, засуетились, попятились за спину широкоплечему владельцу сине-зеленого плаща - но попятились как-то странно, будто бы и не замечая его - и быстро растворились в вечерней мгле.

Широкоплечий шагнул к Амфитриону, глядя на него с брезгливым интересом - и Амфитрион ударил, коротко, умело, вложив в удар опыт и злую боль, заставлявшую сердце стучать сухо и неумолимо.

Земля оказалась на удивление твердой.

Вскочив на ноги, Амфитрион ударил снова, чувствуя, что ноги отказываются служить ему, что ребра кричат о пощаде, и голова наполняется мутными сумерками без надежды на будущий восход.

Ударил, не понимая, что делает.

И попал, в кровь разбив кулак, как если бы бил скалу.

После чего земля снова толкнула Амфитриона в затылок.

...Широкоплечий стоял над ним, задумчиво держась за щеку, и в пронзительных глазах его презрение непонятным образом смешивалось с удивлением. Так, должно быть, смотрит волк на сумасшедшего козленка, цапнувшего своими тупыми зубами свирепого зверя за бок.

- А у твоей жены ляжки волосатые, - равнодушно сказал широкоплечий, так равнодушно, что это поначалу даже трудно было принять за оскорбление. - Как у сатира. Мокрица ты, герой... Слизь.

И тогда Амфитрион понял - все. Пришла пора умирать. Только умирать было нельзя, потому что Алкмена все еще прижималась к забору; умирать было нельзя, и он заставил себя встать на колени - стоять на коленях перед широкоплечим было унизительно, но почему-то не очень - потом на одно колено, потом...

Потом откуда-то из темноты, из-за спины широкоплечего раздался голос. Ехидный, почти мальчишеский и очень знакомый голос - только муть в голове не давала Амфитриону понять, где же он слышал его раньше.

- Что, дядя, тоже героем решил стать? - спросил этот голос. - Так тебе вроде бы не к лицу...

- Шел бы ты отсюда, Пустышка! - пророкотал широкоплечий. - Не лезь не в свои дела, племянничек!

- Не буду, - как-то уж очень легко согласился голос. - И, пожалуй, пойду. Быстро-быстро пойду. Даже, можно сказать, полечу. К папе. А он с утра сегодня злой, как Тифон... Ну что, дядюшка, я пошел?

Широкоплечий "дядюшка" не ответил. Лицо его исказила видимая даже в темноте гримаса злобы, он с силой выдохнул воздух и, резко повернувшись, зашагал прочь. Тяжелая поступь его, казалось, сотрясала землю и долго не затихала в темноте.

Амфитриону на миг померещилась перед собой неясная фигурка в хламиде с капюшоном - и он вспомнил, вспомнил остро и болезненно, как тот же самый голос не так давно предупреждал его о необходимости держать язык за зубами...

Он застонал и поднялся на ноги.

Ему было стыдно смотреть на жену.

А Алкмена с обожанием глядела на мужа-героя, воина, своего мужчину, который всегда спасет, всегда защитит, всегда, всегда...

Она не видела широкоплечего, не слышала странного разговора, для нее все закончилось смертью толстошеего детины - и не стоял над Амфитрионом его последний противник, и не уходил он потом, непобежденный, но вдруг ссутулившийся...

Всего этого для нее не было - словно кто-то украл из ее жизни горсть минут.

Разве что мелькнула в темноте знакомая хламида с капюшоном, так живо напомнившая давешнего воришку, отравившегося украденным мясом.

...А Амфитрион избегал встречаться глазами с женой и брел на подгибающихся ногах, понурив голову. Впервые за много лет он был побежден. И сейчас они идут домой лишь благодаря неведомому покровителю, к которому Амфитрион испытывал явную неприязнь - хотя изо всех сил старался испытывать благодарность.

Горечь поражения, увы, не становилась слаще, когда он думал о числе поверженных врагов и о том, что один из них - возможно, не совсем человек.

Если бы все повторилось - Амфитрион знал, что ударил бы его снова.

- О боги, - глухо пробормотал Амфитрион, - за что?..

Вопрос был глуп и наивен; он прекрасно понимал это, но не спросить не мог.

- Надо ехать в Дельфы, - срывающимся голосом отозвалась Алкмена, незаметно поддерживая шатающегося мужа. - Надо спросить пифию в святилище Аполлона. Это последнее, что нам осталось.

Амфитрион помимо воли представил себе Аполлона в своем облике и в постели Алкмены - и понял, что не хочет ехать в Дельфы.

Абсолютно.

7

Отговорить Алкмену от поездки к оракулу не удалось - в ней проснулось наследственное упрямство Персеидов, а Амфитрион знал по собственному опыту, что в таких случаях дальнейшие уговоры бессмысленны.

Тем более что Алкмена, будучи на пятом месяце, чувствовала себя прекрасно, заметно округлившийся живот носила с величавым достоинством и вообще ничем таким не отличалась от Алкмены прежней, если не считать неожиданной любви к родосским копченостям. На фессалийские, после того случая на базаре, она даже смотреть не могла.

Амфитрион, скрепя сердце, согласился - хотя не мог избавиться от мысли, что совершает чудовищную ошибку, потакая прихоти жены обратиться за пророчеством к Аполлону Дельфийскому или любому другому божеству, одно из которых походя, из минутного любопытства, растоптало их семейное счастье.

Впрочем, Алкмена ничего не знала о его терзаниях и лучилась радостью, ласкаясь к мужу... а муж избегал ее, отговариваясь занятостью, боясь даже намеком дать Алкмене понять причину своей угрюмости - и жалел Амфитрион лишь об одном.

Что за долгие годы жизни своей, жизни внука Персея, сына одного из царей микенских, воина, убийцы поневоле, изгнанника, мужа, полководца-лавагета - что за эти годы он не научился двум вещам.

Прощать обиды и гордиться милостью с чужого плеча.

Он мрачнел, клял свою гордыню и пил по ночам.

Однажды он проговорился Креонту, что опасается поездки к оракулу. К счастью, хмель теперь плохо брал Амфитриона, и он на этот раз успел остановиться в своих неуместных откровениях - да и Креонт, басилей Фив и муж государственный, понял его по-своему. Мало ли разбойничков пошаливает в Беотии ¹² ? На следующий день невыспавшийся Амфитрион ужаснулся, узнав, что заботливый Креонт выделил им для сопровождения отряд воинов, вполне достаточный для захвата Дельф силой - если такая идея вообще может прийти кому-нибудь в голову.

Пришлось отказываться со всей возможной вежливостью и лично отбирать полтора десятка ветеранов прежних походов, готовых за Амфитриона кинуться на кого угодно - и, что самое главное, умеющих кидаться спокойно и рассудительно.

Ветеран - это воин, который выжил, и этим все сказано.

Креонт одобрил выбор друга, а Амфитрион умолчал, что из самых живучих отобрал самых опытных, из самых опытных - самых верных, а из самых верных - самых несуеверных, способных не вздрагивать при громе с ясного неба и любящих клясться интимными частями тел олимпийцев.

Почему-то это казалось ему очень важным.

Шестого дня месяца гекатомбеона ¹³ под приветственные клики толпы из северо-западных ворот Фив выехала и двинулась дальше процессия из трех колесниц, запряженных парами лошадей митаннийской породы, за которыми следовало пятнадцать солдат, вовсю горланящих соленые солдатские песни. Первой колесницей правил лично Амфитрион, а стоявшая позади него Алкмена улыбалась направо и налево, приветственно взмахивая ветвью лавра; второй колесницей правил юный Ликимний, сводный брат Алкмены (отец - Электрион, младший сын Персея - у них был общий, а матерью Ликимния была фригиянка Мидея), такой же буйно-черноволосый, как сестра; а поводья третьей колесницы держал в руках никто иной, как Телем Гундосый, отпущенный по просьбе Амфитриона из караульщиков и сиявший, как начищенная бляха.

 Сам Амфитрион, вынужденно облаченный в парадные одеяния с пурпурной вышивкой где надо и где не надо, не мог дождаться того часа, когда они отъедут подальше от города, и он наконец-то сможет содрать с себя опостылевшие тряпки и переодеться в более привычную одежду, которую подобает носить мужчине в походе - даже если это всего-навсего поход в священные Дельфы. Тогда же он собирался пересадить Алкмену на колесницу Ликимния. Дело было в том, что Амфитрион по праву считался лучшим колесничим в Беотии - а может, и не только в Беотии - и, как всякий мастер, гордящийся своим умением, позволял себе при езде многие вольности, не совсем подходящие для перевозки беременных женщин.

Особенно если женщина эта - твоя жена, и ты хочешь, чтобы она благополучно доносила свой срок и родила тебе наследника.

Ликимний же, несмотря на возраст, считался возницей опытным и благоразумным.

...Когда последний солдат вышел из ворот, а толпа фиванцев стала расходиться, обмениваясь впечатлениями, легкая тень упала на лица людей, скользнув в сторону все еще распахнутых створок ворот - хотя солнце светило вовсю, и на небе не было ни облачка.

- Мама, мама! - дернул мать за край пеплоса какой-то голубоглазый мальчишка лет пяти. - Смотри! Кто-то прошел мимо солнышка! Ну мама же!..

- Что? - невнимательно переспросила толстая мамаша, весьма занятая обсуждением с подругой вчерашних цен на рыбу и шерсть. - Чего тебе? Есть хочешь?

- Кто-то прошел мимо солнышка! - терпеливо повторил малыш. - И пошел во-он туда!

Он указал рукой на запад, в ту сторону, куда удалилась процессия, отправившаяся в Дельфы.

- Да? - отозвалась мать. - Ну и хорошо. Сейчас вернемся - и я тебя накормлю...

Малыш собрался было заплакать, но увидел высунувшегося из норы ужа и передумал.

8

Эту неделю пути Амфитрион запомнит до конца своих дней - которых осталось не так уж и много, примерно вдвое меньше уже прожитых, но и не так уж мало, хвала Мойрам-жребиедательницам; впрочем, любая хвала никогда еще не останавливала неумолимую Мойру Атропос, готовящуюся перерезать тонкую нить жизни человеческой.

Летний месяц гекатомбеон изначально предназначен для наслаждения земными радостями, и паломники сперва надолго задержались у Копаидского озера (которое, в общем, было и не очень-то по дороге), где седеющие ветераны плескались, как дети, а ошалевший от солнца и свободы Ликимний затеял было бороться с Гундосым, и даже боролся, но недолго, потому что вмешавшийся Амфитрион содрал притворно рычащего Телема со своего шурина - после чего ухватил обоих за загривки и отволок на глубину, невзирая на сопротивление и вопли, где и притопил под гогот солдат и визг счастливой Алкмены.

Потом, украсив себя венками из священного лавра и поклявшись Аполлону не снимать их до возвращения домой, все двинулись в направлении Фокиды и почти добрались до северных склонов Парнаса, когда Амфитрион на привале предложил сделать небольшой крюк, спустившись к Коринфскому заливу и посетив Крисы - крохотный приморский городок, служивший гаванью для Дельф.

Он сам не знал, что толкнуло его на этот шаг. Явная ли причина - необходимость получить известия о торговых галерах, подрядившихся доставить невывезенную добычу с Тафоса, и лично организовать перевозку ценностей в Фивы, предварительно обменяв часть тафийских сокровищ на медь и бесценную пурпурную краску; скрытое ли желание урвать у судьбы еще одну неделю счастья... нет, он не хотел задумываться над этим, но через пару дней колеса повозок и копыта лошадей уже грохотали по скалистому побережью Коринфского залива, а позади шлепали о камень сандалии ветеранов.

Солнце клонилось к закату, и, когда колесницы проезжали слишком близко к обрыву, за которым в сорока локтях внизу шумело чем-то недовольное море - можно было увидеть, как вода вскипает пеной, сиреневой в лучах заходящего Гелиоса, и волны отвешивают увесистые оплеухи ни в чем не повинным скалам.

Небо было чистым, хотя мористее начинали собираться немногочисленные тучи, стоявшие на месте, подобно упрямым овцам, и не желавшие подчиняться бичу пастуха - южного ветра Нота, случайно пролетавшего мимо и решившего пошалить.

- Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, Тифон стоглавый, - запел от полноты чувств ехавший первым Ликимний, и ему вторила Алкмена, с лаской глядевшая на брата, уверенно правившего их колесницей, - хаа-ай, бушует Тартар...

- Хаа-ай, гроза над морем, - нестройно подхватили ветераны, - хаа-ай, гроза над миром...

Амфитрион отстал, пропустив солдат вперед, и теперь ехал последним, с непонятной тоской вслушиваясь в давно знакомую песню. Кони мотали мордами, порываясь рвануться вперед, но он упрямо придерживал их и озирался по сторонам, словно пытаясь в тучах над морем или в кустах чертополоха, пробивающегося в россыпи камней, высмотреть причину своего состояния, понять ее и стать прежним Амфитрионом. Если бы он был философом, возможно, он сказал бы, что пришла минута, когда ты понимаешь, что вот только что все было хорошо - но лучше уже не будет.

Нет, он не был философом, он был воином-наемником, потом - лавагетом, полководцем-наемником, он всегда злился, когда люди называли его героем, и посему просто слушал песню, дышал полной грудью и не замечал, что языки волн все с большим ожесточением лижут серый камень скал, забираясь все выше и выше, а южный гуляка Нот давно удрал в свою обитель ветров, чего-то испугавшись или просто вспомнив о неотложных делах.

- Хаа-ай, гроза над морем...

Сперва Амфитрион не сообразил, что произошло, и произошло ли что-то. Просто одна из волн, самая крутая и гневная, вдруг поднялась над остальными, вдвое обогнав в росте притихших сестер, застыла в воздухе пенным постаментом - и, прежде чем эта волна обрушилась вниз, земля вздохнула и заворочалась под ногами людей, копытами лошадей и колесами жалких людских повозок.

Духота разлилась в воздухе, горькая пьянящая духота, никто не успел испугаться, в наступившей тишине насмешкой прозвучал голос Гундосого, продолжавшего тянуть припев песни; второй подземный толчок был гораздо слабее, но именно он заставил гнедую кобылу - одну из двух, запряженных в колесницу Ликимния - взвиться на дыбы, ударив копытами перед собой, и с неистовым ржанием броситься сломя голову, не разбирая дороги и заражая безумием свою подругу по упряжке.

Строй ветеранов смешался, Телем оборвал очередное "хаа-ай", с открытым ртом глядя вслед подпрыгивающей на камнях колеснице Ликимния, сам Ликимний всем телом откинулся назад, нависнув над упавшей Алкменой и пытаясь любой ценой остановить взбесившихся лошадей - и Амфитриону показалось, что он слышит до боли знакомый боевой клич, раскатившийся над морем и заставивший тучи на горизонте вздрогнуть и неторопливо двинуться в сторону берега.

Он не сразу понял, что кричит. Кричит сам, вскинув руки с намертво зажатыми поводьями над головой, как не раз кричал в бою перед началом стремительной колесничной атаки; кричит, не видя врага, но нутром чуя его присутствие, угрожая ветру, морю, небу, содрогающейся земле, бешеным кобылам... врагу, у которого не было имени.

А потом изо всех сил хлестнул по спинам своих коней, заставляя их сойти с ума по воле колесничего и сравняться в безумии с теми, что неслись сейчас на расстоянии копейного броска впереди него, все ближе прижимаясь к нетерпеливо облизывающейся пасти обрыва - где внизу стояла и не падала нелепая, невозможная, чудовищная волна-постамент.

Его крик-клич спас жизнь ветеранам, многие из которых были бы иначе неминуемо растоптаны. Так же они, волей случая оказавшиеся на пути колесницы Амфитриона, мгновенно рассыпались в разные стороны - воинские навыки не раз спасали солдат в тех случаях, когда мудрая Метида-Мысль оказывалась совершенно бесполезной - а умница-Гундосый вихрем слетел на землю и подхватил под уздцы лошадей своей упряжки, всем весом повиснув на них и отворачивая оскаленные морды вправо к обрыву, заставляя животных танцевать на месте и позволяя Амфитриону на полной скорости пройти впритирку к левому боку его колесницы.

Что чуть не сбросило и Телема, и его лошадей с обрыва, но это сейчас было совершенно неважно; и соленые брызги сорвались с гигантской волны, подобно невольным аплодисментам.

Грохот копыт оглушал, венок из священного лавра почти сразу свалился с головы, земля качалась в такт скачке, поводья жгли ладони, пытаясь вырваться из окостеневшей хватки, дважды колесница отрывала от хрустевшего щебня оба левых колеса, и оба раза хрипящий Амфитрион чудом удерживал равновесие, а пот стекал по лбу и невыносимо разъедал глаза, но Амфитрион все равно видел, что Ликимний до сих пор не справился с проклятыми кобылами... вот он ближе... еще ближе... заднее колесо на миг зависает над краем обрыва, но Ликимний, страшно оскалившись, рвет левый повод - и ему удается выиграть у безымянной судьбы один локоть жизни... два локтя... три... почти пять локтей жизни - и в этот промежуток между бортом колесницы Ликимния и краем обрыва, за которым начиналось пенящееся небытие, Амфитрион вбил себя, коней и свою колесницу, как в бою вбивал копье между краем щита и выставленным вперед мечом врага.

- Хаа-ай!..

Он прыгнул. Мгновение они шли совсем рядом, со скрежетом вминаясь друг в друга бортами - и Амфитрион, не понимая, что делает, боком взлетел в воздух, обрушиваясь на закричавшего Ликимния, чуть не выбросив юного шурина на камни, и пальцами-когтями вцепился в кулаки брата Алкмены, омертвевшие на поводьях.

Еще через мгновение Амфитрион почувствовал, что спина его сейчас порвется.

А небо пахло конским потом и смертью.

Потом была боль в прокушенной насквозь губе, радостная, счастливая боль, потому что земля замедлила бег, постепенно перестала нестись навстречу, грохоча и подпрыгивая; и Амфитрион слизывал с губы кровь, наслаждаясь ее соленым вкусом, и пробовал разогнуть пальцы: сперва свои, а позже - растерянно моргавшего Ликимния.

9

...Амфитрион снял с себя шерстяную накидку-фарос, чудом не потерявшуюся во время скачки, набросил ее на скорчившуюся в углу жену; взгляды его и Алкмены на миг встретились, переплелись, стали единым целым, как тела любовников на ночном ложе - и Амфитрион медленно отвернулся, сгорбившись под невидимой тяжестью.

Еле переставляя ноги, словно каждый шаг давался ему ценой года жизни, он приблизился к краю обрыва и остановился, глядя на море. Мокрые волосы кольцами облепили его лоб, хитон лопнул от подмышки до середины спины, на бедре алела широкая ссадина; он стоял под дождем и смотрел вниз, туда, где на узенькой полоске берега, на мокрой гальке валялись обломки его колесницы, бился в агонии конь с переломленными ногами, а отпрянувшее море неуверенно облизывало труп второй лошади.

За спиной Амфитриона раздалось громкое истерическое ржание - видимо, ржала гнедая виновница всего случившегося.

Почему-то Амфитриону хотелось думать, что во всем виновата гнедая кобыла.

Он изо всех сил заставлял себя в это поверить - и не мог.

Он стоял и смотрел, как волны, подобно слепым быкам, мечутся во все стороны, то расшибаясь о скалы, то бодая друг друга, а из косматых туч, грозно нависших над заливом, вырываются пучки ослепительных молний и полосуют кипящее море... одно море... только море - и ничего больше.

И где-то глубоко внизу, под ногами, раздавался глухой рокот, будто землю пытались раскачать, но некто сильнейший держал земные корни в своих руках, как еще недавно Амфитрион - поводья колесницы, и земля вопреки всему оставалась неподвижной, хрипло ропща от боли.

Или это просто гремел гром?

Небо в ярости хлестало море бичами молний и тугими струями ливня, море неохотно огрызалось, словно взъерошенный зверь, еще рычащий и скалящий зубы, но уже готовый припасть на брюхо и отползти назад; в рокоте земли и раскатах грома звучали какие-то, непонятные людям слова - а между небом и морем стоял измученный человек в порванном хитоне, и стихии боялись взглянуть ему в глаза.

- Кто бы ты ни был, - прошептал Амфитрион, - кто бы ты ни был...

И не договорил.

Вместо этого он повернулся к небу и морю спиной, оглядел свое испуганно молчащее воинство, криво улыбнулся жене и охающему Ликимнию - и запел... нет, скорее заорал на все побережье:

- Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, Тифон стоглавый... ну, дети Ехидны! Хаа-ай...

- Хаа-ай, гроза над морем, - с обожанием в голосе подхватили ветераны, и даже изрядно помятый Ликимний присоединился к общему хору. - Хаа-ай, гроза над миром!..

10

К ночи они добрались до окраины Крис - добрались изрядно промокшие, но без приключений, и жрецы местного храма Аполлона-Эглета ¹⁴ , едва завидев священные лавровые венки, тут же разместили всех в примыкающих храму помещениях, специально предназначенных для паломников.

Расторопный Телем мигом определил, кто из жрецов главный, и удалился с ним, размахивая руками и втолковывая опешившему старцу что-то о внуках Персея, любимцах богов и тому подобных вещах. Лысина старого жреца встревоженно отражала свет звезд, Гундосый увлеченно ораторствовал - и, когда Телем вернулся, то следом за ним шла вереница храмовых рабов, согнувшихся под тяжестью плетеных корзин с разнообразной снедью и винными амфорами.

Амфитрион для виду пожурил вымогателя, и, как оказалось, зря - главной причиной любезности жреца были отнюдь не речи Гундосого, а торговые галеры в гавани Крис, нагруженные тафийской данью; так что лысый служитель Солнцебога не без оснований рассчитывал на изрядную мзду в пользу храма.

О чем не преминул заявить Амфитриону с подкупающей откровенностью.

Правда, время он выбрал для этого неудачное - утром внук Персея проснулся с дикой болью в спине и содранных чуть ли не до мяса ладонях, на все намеки жреца только хмыкал и чесал расцарапанное бедро, а потом послал в гавань Ликимния и семерых солдат, отказав жрецу в невинном желании направить с Ликимнием добрый десяток дюжих рабов в качестве сопровождающих.

Жрец заикнулся было о невидимых стрелах Аполлона, поражающих не только преступников, но и скупердяев, а также о возможных дурных пророчествах пифии в Дельфах - но Амфитрион довольно-таки невежливо повернулся к жрецу спиной и без лишних слов пошел прочь.

Близ храма располагалась небольшая тенистая роща, в которой бил источник, излечивающий по поверью девяносто девять различных болезней. Таким количеством недугов Амфитрион не страдал, но, добравшись до источника, с удовольствием окунул в ледяную воду многострадальные руки и долго стоял так на коленях, закрыв глаза и наслаждаясь покоем полного безмыслия.

"И одиночества", - хотел сказать он себе, но не сказал, потому что минута слабости прошла, и звериное чутье, не раз выручавшее Амфитриона в его бурной жизни, подсказало ему обернуться и внимательно оглядеться по сторонам.

Шагах в десяти от него, полускрытый стволом ясеня и пышными кустами шиповника, на таком же морщинистом, как и он сам, бревне сидел старик. Жирный, обрюзгший старик с отвислой, почти женской грудью - отчего старику не стоило бы носить одежду, открывающую левое плечо и часть груди. Не стоило бы, а он носил. Может быть потому, что не мог увидеть себя. Впалые веки его, казалось, давно срослись и провалились вглубь глазниц, туда, где когда-то были глаза, а теперь были лишь мрак и память.

- Я знаю тебя, - негромко сказал Амфитрион, уверенный, что старик прекрасно слышит его. - Ты Тиресий, знаменитый прорицатель и уроженец Фив. Креонт еще жаловался, что как раз дома, в Фивах, ты объявляешься реже всего - особенно когда нужен позарез.

Старик с полным безразличием пожал плечами. Крупная муха, жужжа, села ему на щеку и деловито засучила передними лапками, но он даже не попытался согнать ее.

"В конце концов, - отрешенно подумал Амфитрион, - если я могу сидеть на земле, а этот слепец на бревне, то почему бы мухе не сидеть на его щеке?"

- Ты - Тиресий, - повторил Амфитрион, стряхивая с рук сверкающие капли. - Прорицатель. Говорят, тебя ослепила Афина за то, что ты видел ее обнаженной, но взамен дала дар прозрения.

- Говорят, - равнодушно отозвался Тиресий.

Голос его оказался неожиданно низким и звучным.

- А еще говорят, что тебя ослепила Гера, когда в ее споре с Зевсом о том, кто больше испытывает наслаждения в любви - мужчина или женщина? - ты принял сторону Зевса и сказал, что женщина берет себе девять частей наслаждения, мужчина же - всего одну часть. Гера ослепила тебя, а Зевс наградил прозрением.

- Говорят, - тем же тоном ответил старик.

- Так где же правда?

- Не знаю.

- Ну что ж, - Амфитрион встал, отряхнул колени и приблизился к ясеню, за которым сидел Тиресий, - во всяком случае, ты не можешь пожаловаться на несправедливость богов.

- Я и не жалуюсь, - спокойно сказал старик, глядя куда-то в сторону своими провалами вместо глаз. - Боги справедливы. Я даже могу представить себе бога, который отнимет у тебя, Амфитрион Персеид, твой дом, твою жену (Амфитрион вздрогнул), твоих детей и имущество, одарит тебя сотней болезней, а потом в награду за терпение даст взамен другой дом, другую жену, другое здоровье, других детей и другое имущество... Да, такой бог тоже будет справедлив. Но скажешь ли ты, что он еще и добр, этот бог?

Амфитрион отрицательно покачал головой, забыв, что Тиресий не может его видеть.

Слепец неторопливо протянул руку, его толстые пальцы безошибочно нащупали цветок шиповника, но Тиресий не сорвал его - так, подержал и отпустил, отчего куст слегка закачался, играя солнечными пятнами.

- Вот так и ты, внук Персея, так и я, зрячий слепец, - тихо бросил старик, - как вольный цветок в руке богов: могут погладить, могут сорвать, а могут...

- А могут и палец наколоть, - закончил Амфитрион, катая каменные желваки на скулах.

- Могут, - усмехнулся Тиресий. - Я не способен увидеть тебя земными глазами, гордый внук знаменитого деда, но я чувствую исходящее от тебя дыхание Ананки-Неотвратимости. Если ты хочешь о чем-то спросить меня - спрашивай, потому что я скоро уйду. Или уходи первым и ни о чем не спрашивай.

- Когда я умру? - неожиданно для себя самого спросил Амфитрион, вглядываясь в безмятежное лицо слепца, заросшее редкими мутно-белесыми волосами, похожими на лишайник, растущий в пещерах.

- Нескоро. Хотя и неожиданно.

- Как я умру?

- В бою. Такие, как ты, редко умирают дома.

- У меня... у меня будет наследник?

- Да. Но тебе придется бороться за него с богом; и сперва победит бог, а потом - ты. Большего я тебе не скажу.

- Кто... кто побывал у меня дома той ночью?!

Почему-то Амфитрион не сомневался, что Тиресий твердо знает, о какой ночи идет речь.

Старик не ответил. Он грузно, долго разгибая хрустящие колени, поднялся с бревна и замер, опираясь на невесть откуда взявшийся посох и глядя поверх плеча Амфитриона.

- Я слышал гул голосов, - наконец разлепил бескровные губы Тиресий. - Он доносился с Олимпа. И тот голос, которым гремит гром, возвестил, что у смертной женщины из рода Персея Горгоноубийцы вскоре родится великий герой. Скажи своей жене, о благоразумный Амфитрион, что она носит сына Зевса - и покушения на ее жизнь прекратятся.

Позади Амфитриона раздался сдавленный вскрик. Он быстро обернулся - и увидел белую, как снег, Алкмену, стоящую у источника и испуганно прижимавшую руки к груди. Амфитрион бросился к жене, крепко обхватил ее и привлек к себе - словно хотел втиснуть Алкмену внутрь, в свое бешено стучащее сердце.

"Ты слышала?" - спрашивало это сердце, огромно-неистовое, оглушающее, готовое разорвать грудь и огнем выплеснуться в мир, сжигая его или перестраивая заново.

"Да."

"Ты веришь его словам?"

"Да."

"Я люблю тебя..."

"Я люблю только тебя."

...Когда Амфитрион вновь посмотрел туда, где раньше находился Тиресий, там уже никого не было. Недвижимо стоял старый ясень, от источника, чья вода излечивает все болезни, кроме смерти и ненависти, в спину тянуло прохладой, расправлял свои розовые лепестки потревоженный цветок шиповника, и небо над рощей было бездонно-голубым и невинным, как взгляд новорожденного бога.

"Скажи жене, о благоразумный Амфитрион, что она носит сына Зевса - и покушения на ее жизнь прекратятся..."

- Тиресий не сказал, - Амфитриону казалось, что он кричит, как тогда перед скачкой над обрывом, но на самом деле он лишь беззвучно шевелил губами, - он не сказал: "Твоя жена носит сына Зевса". Нет, он сказал: "Скажи жене... скажи - и покушения прекратятся!"

- Я боюсь, - еле слышно сказала Алкмена. - Я очень-очень боюсь...

- Не надо, - ответил Амфитрион. - Зевс охранит тебя от всех бед.

- А ты?

- И я.

- Той ночью, - Алкмена ткнулась лбом в плечо мужа, - той ночью... кто был у меня первым? Ты - или Он?

- Я, - отчетливо произнес Амфитрион, радуясь, что жена сейчас не видит его лица, подобного лицу воина, чью открытую рану лекарь промывает кислым вином, - я был первым. Я был первым, а Он - вторым. Ты носишь сына Зевса, женщина из рода Персея. И ты ни в чем не виновата. Так что нам незачем ехать в Дельфы.

"Я достаточно громко сказал это, Тиресий? - мысленно спросил он. - Достаточно громко, чтобы услышали все, кому надо?!"

11

Когда Амфитрион с Алкменой вернулись в храм - а это случилось отнюдь не скоро - там царили волнение и суета. Бегавшие туда-сюда жрецы расступались перед Алкменой, испуганно косясь на нее, храмовые рабы почтительно отводили глаза и украдкой творили охранные жесты, а пришедшие с Амфитрионом солдаты толпились во дворе, многозначительно переглядываясь, и на лицах их были написаны восторг и гордость.

- Что случилось? - Амфитрион ухватил бледного Ликимния за плечи и слегка встряхнул (лучшего средства для развязывания языков он не знал; вернее, знал, но оно не годилось для родственников).

Ликимний отчаянно замотал головой и поспешно отскочил назад.

- Я скажу тебе, о досточтимый Амфитрион, что случилось, - лысый жрец, непонятно как оказавшийся рядом, торжественно поднял правую руку к небу, отчего сразу стал похож на высохшую оливу. - Когда ты соблаговолил отправиться к источнику, я в это время приносил утренние жертвы у алтаря. И там мне было знамение. Только сперва я ничего не понял.

- А потом понял? - поинтересовался Амфитрион, еле удерживаясь от желания придушить старого дурака.

- И потом не понял, - степенно ответствовал жрец. - Просто потом явился Тиресий Фиванский (надеюсь, тебе знакомо это имя?!) и все мне растолковал.

Жрец посмотрел на свою воздетую ввысь правую руку, подумал, пожевал узким ртом и вскинул заодно и левую.

- Радуйся, женщина, - истошно затянул он, пугая рабов и птиц в кронах деревьев, - радуйся, отмеченная Зевсом, ибо...

Что "ибо", он сказать не успел, потому что увесистая ладонь Амфитриона смаху запечатала ему рот. Как ни странно, но все присутствовавшие сочли этот поступок вполне естественным - видимо, мужу женщины, отмеченной Зевсом, позволялось многое.

- Старец, чтоб я никогда тебя впредь не видал громогласным, - Амфитрион для пущей убедительности заговорил языком бродячих певцов-аэдов, не зная, что почти дословно предугадал высказывание одного из будущих героев Эллады, которого в конце концов в ванной зарежут его собственная жена и ее любовник. - Толком давай говори и меня ты не гневай - да здрав возвратишься! Понял?

Старец поспешно закивал плешью и знаками показал: дескать, понял и впредь не буду.

- Отмеченная Зевсом... - донеслось из-под ладони.

- Это мы и сами знаем, - Амфитрион убрал ладонь и грозно обвел взглядом собравшихся.

- Что еще говорил Тиресий?

- Он говорил, - запинаясь, пробормотал жрец, - он говорил... что Громовержец объявил олимпийцам, будто с этого часа никогда не прикоснется к земной женщине. Только неясно, почему...

- Ну, это как раз ясно, - буркнул Амфитрион.

Жрец недоуменно воззрился на него.

- Потому что лучшей женщины Зевсу уже не найти! - Амфитрион возвысил голос, чтобы дошло до всех. - Нигде и никогда! Такой прекрасной и... такой целомудренной, что богу пришлось принимать облик ее мужа для достижения цели! Теперь ясно, тупицы?!

Он еще раз оглядел их - солдат, жрецов, рабов - подолгу задерживая взгляд на каждом лице.

Всем было ясно.

Всем было совершенно ясно.

- Есть хочу, - Амфитрион потянулся всем телом, как человек, закончивший утомительную работу. - Эй, Гундосый, расстарайся...

СТАСИМ ¹⁵ I

Тьма.

Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха - приторного-теплого и в то же время вызывающего озноб.

Багровые сполохи.

Гул.

Ровный шелест волн Стикса.

Дыхание глубин.

Где-то падают капли воды.

Все.

*        *        *

- Мы пришли, Сестра. Ты можешь говорить.

- Спасибо за разрешение, Старший, - в женском голосе сквозит явная издевка.

Так иногда блестит бронза кинжала в складках воздушного пеплоса.

В ответ - молчание. Падение капель. Ровный шум Реки.

- В Семье - разлад, Старший.

- Знаю.

- И знаешь, кто виноват?

- Знаю. Каждый винит другого.

- Это суесловие, Старший. Ты не хуже меня понимаешь, что во всем виновен Младший.

- Твой Супруг, Сестра. И мой брат. Кстати, и твой тоже.

- Да, мой Супруг. Мой Супруг - но он виноват! Он и его сын от смертной, который родится сегодня!

- В чем же может быть виновен еще не рожденный ребенок?

- Во многом! В наших раздорах! Мой Супруг и раньше был не в ладах со Средним - теперь же они просто видеть друг друга не могут! А я не люблю, когда в Семье возникают серьезные ссоры... Ты знаешь, к чему это может привести?

- Знаю, Гера.

- Я пыталась примирить их...

В ответ - саркастический смешок.

- Я пыталась примирить их - и едва сама не попала в немилость!

- Неудивительно. Таков жребий миротворцев - особенно женщин.

- Не смейся, Аид! И не думай, что в случае чего тебе удастся отсидеться здесь!

- Я так не думаю.

- И правильно! Потому что это еще не все. Племянничек наш...

- Который? У нас с тобой их несчитано-немеряно.

- Не притворяйся! Тот, который - что ни ночь! - у тебя обретается! Душеводитель твой!

- Лукавый, что ли? Гермий?

- Он, Майино отродье... Пустышка! Ворюга несчастный! Ухитрился разгневать не только Среднего, но и моего Арея. Сам знаешь, Арею только повод дай... я уж говорю ему: "Сынок, не связывайся ты с Пустышкой!" - а он вне себя. Поймаю Лукавого, говорит, и...

- Пусть сперва поймает.

- А если все-таки? Лукавый у тебя в любимчиках - вот и скажи ему, чтоб не совал свой длинный нос куда не надо! Арей ведь шутить не любит. Вернее, не умеет.

- Зато Лукавый умеет. Стащил у меня мой шлем - и поминай как звали.

- Какой это шлем? Тот самый, что ли? Который тебе Киклопы ковали?!
- Тот самый.

- Этого только не хватало! И так в Семье невесть что творится! Ты отмалчиваешься, Младший со Средним друг на друга рычат, Арей в драку лезет, Гермий совсем от рук отбился - и все из-за еще не рожденного ребенка! Тоже мне - Мусорщик-Одиночка, равный богам... А что будет, когда он родится?!

- А по-моему, Сестра, ты просто ревнуешь. Как обычно. Как сто раз до того. Ревнуешь к смертной женщине, которую Младший в очередной раз предпочел тебе. И - опять же, как обычно - собираешься выместить злость на ней и ее сыне. То ты бедную Ио гоняешь по всему свету, то Эгину мучишь, теперь вот Алкмена... Пора бы успокоиться, Сестра.

- Я? Я - ревную к смертной?! Пройдет лишь миг - для нас - и тело ее станет прахом, а тень попадет к тебе. Для меня она - уже прах! Как я могу ревновать к праху? Меня беспокоят в первую очередь разногласия в Семье, потом мне не нравится сама идея Мусорщика-Одиночки... И наконец - мой Супруг собирается сына этой... этой женщины в конце его жизни возвести на Олимп, сделав равным нам! Ты представляешь, Аид?! Я ночь не спала, когда Зевс заявил об этом!

- Это невозможно, Сестра. Или он изначально равен нам - и тогда намерения Младшего не имеют смысла; или он не равен нам - и не будет равным, что бы ни думал Младший по этому поводу!

- Значит, Старший, ты с нами?

- Я? Неужели Средний не рассказал тебе о нашем с ним разговоре?

- Средний сказал, что ты с нами.

- Значит, он соврал. Я сказал, что я сам по себе. И пока не вмешиваюсь. Пока.

- Вот и не вмешивайся! Во всяком случае, царствовать над всеми Персеидами этот Мусорщик-Одиночка не будет - об этом я уже позаботилась!

Та, которую называли Сестрой, неожиданно умолкла. Когда она заговорила снова, в голосе ее уже не было ни злобы, ни ярости, ни даже властности - была усталость и просьба, почти мольба.

- Ты знаешь, Старший, мой Супруг в последнее время очень изменился. Вот уже девять месяцев он не делит ложе ни с кем. Женщины перестали интересовать его - и это пугает меня. Он стал раздражителен, порой мрачен и еще более вспыльчив, чем прежде. Я не знаю причин - и боюсь узнать их. Так что прошу тебя, Старший - оставайся в стороне, как и обещал. И еще прошу тебя - угомони Лукавого.

- Хорошо, Сестра. Угомоню... если найду.

- Ну, мне пора...

- Да, иди. У каждого из нас - свой путь. Тебе - идти, мне - оставаться... Только смотри, не оступись.

- Ой!

*        *        *

...Когда легкие шаги и шорох осыпающихся камешков затихли в отдалении, а багровый мрак заметно поредел, тот, кого называли Старшим, повернулся и безошибочно ткнул пальцем в одну из ниш на бугристом теле утеса.

- Лукавый?

Ответа не последовало.

- Ты что, решил от меня спрятаться? Снимай шлем и лети сюда. А то Кербера кликну, пусть погоняет тебя, дурака...

В нише что-то шевельнулось - и в сумраке слабо проступило лицо, а затем - чуть светящиеся очертания стройной фигуры Лукавого (проявившейся несколько позже лица) и некий громоздкий предмет в его правой руке.

По-видимому, это и был пресловутый шлем.

- Великоват он мне, дядя, - пожаловался Лукавый. - Все время на нос сползает.

- А ты б не хватал без спроса - глядишь, и не сползал бы. Ладно, шлем пока оставь у себя. Тебе он нужнее - попадешься Арею в лапы, он с тебя три шкуры спустит.

Лукавый презрительно хмыкнул.

- Спасибо, дядя, - чуть погодя добавил он.

- Пожалуйста. Все слышал?

- Ни единого слова. И вообще, я только что пришел.

- И что думаешь?

- Думаю? Я? Ну ты шутник, дядя...

- А чего не думаешь?

- О мачехе, что ли? Ревнует. Но и беспокоится. Только не о том, о чем надо. Я меж людей толкусь чаще вас всех - потому и замечаю то, чего вы не видите.

- Что именно?

- Человеческие жертвоприношения. Снова. Там, где их приносили раньше - их приносят чаще. Там, где о них стали забывать - вспомнили опять. И даже там, где их не было никогда... А ведь ты знаешь, дядя, кому они идут, даже если их приносят нам с тобой, - Лукавый ткнул пальцем себе под ноги.

- Знаю. Даже если их приносят нам с тобой, даже если их приносят Громовержцу - они идут вниз. В Тартар. И кормят Павших.

- Вот именно. Так что прикрикни на Кербера, дядя, - сторожит плохо, все блох гоняет! И Харону скажи - пусть челн лучше проверяет... проглядит тень-беглянку!

- Ты пугаешь меня, Гермий. А я не из пугливых... но из осторожных. И очень надеюсь на ребенка, который должен родиться сегодня. Если Младший не ошибся...

- Папа не слишком умен. Но при этом он редко ошибается.

- Допустим. А ты все равно приглядывай за отцом - на Афину я не очень-то рассчитываю. Сам говоришь - не слишком, мол, умен...

- Пригляжу, дядя.

- Только смотри - не попадайся.

- Я? - расхохотался Лукавый. - Чтобы я - и попался? Скорее ты умрешь, дядя!..

Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6