Назад / 1 / 2 / 3 / 4 / 5 / 6 / 7 / 8 / 9

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ЧУЖДЫЕ ПОЛЯ

...Мы бились мечами на чуждых полях...

Н.Языков

Глава двадцать шестая

Этот шатер был совсем не таким, как другие.

Сырой и холодный, он неожиданно пах болотом, и зябкая дрожь пробежала по моему клинку, когда я подумал о том, куда ведет дорога, начинающаяся от этого шатра.

- Темно, - пробурчал Дзюттэ, неуютно ворочаясь.

- Да уж, - согласился я. - Темно.

Сказано было гораздо меньше, чем не сказано.

Чэн и шаман вообще молчали.

- Темно, - повторило эхо, и я сперва не понял, что это не эхо, а когда понял, то ложное эхо уже смолкло, повисла тяжелая пауза, и сразу же, полукриком-полустоном:

- Во имя Небесного Молота! Блистающие! А вас... вас-то за что? Тоже - не смогли?!

Куш-тэнгри с громким шорохом отдернул полог, рассеянный вечерний свет вошел в шатер, в углу слабо засветилась белая кошма - и стройное тело на ней, длиной примерно с Волчью Метлу. Я вышел из ножен, привыкая к скудному освещению, и вскоре сумел разобрать, что передо мной - Чыда.

Из хакасских копейных семейств. Потому что только в Малом Хакасе давались такие имена, которые произнести было труднее, чем Беседовать с Гвенилем, когда эспадон пребывал в дурном расположении духа.

А еще только хакасская Чыда имела столь вытянутый узкий наконечник на длинной трубке, которая насаживалась на древко, обвитое стальными лентами внахлест - и из основания трубки, на полтора локтя ниже жала наконечника, торчала поперечная перекладина, чьи заточенные края слабо загибались вверх.

Я знаю, что говорю. В первые два десятилетия моей жизни в Кабире я не раз наведывался в дом напротив, где жила Чыда Абенсерах, Блистающая одних лет со мной - и мы с удовольствием Беседовали, пока в один не очень-то прекрасный день Абенсерах не уехала навсегда, вернувшись в свой родной Хакас.

-...Значит, не смогли, - тоскливо подытожила Чыда, по-своему истолковав наше молчание. - Ну что ж... чему быть, тому быть, а вместе и плавится легче. Давайте знакомиться, а то скоро, небось, прощаться придется. Чыда Хан-Сегри с Белых гор Сафед-Кух. Ой, где ж вы, горы мои Белые...

- Сафед-Кух? - недоуменно переспросил Обломок. - Причем тут Сафед-Кух? Ты что, в Кулхане не была?

- Кулхан? - в свою очередь удивилась Чыда Хан-Сегри, тускло блестя наконечником. - Что такое Кулхан? Где это? Я Придатка за перевал Ан-Рок увела, дура любопытная, а там пошло-полетело... Скала на скале, ущелье за ущельем, где скользишь, где падаешь! Говорили ж мне: кто думает, что знает горы - тот их узнает, да поздно будет!.. Вот и узнала. И горы, и горе, только горы кончились, а горю конца-края не видно...

- Отсюда выйти хочешь? - напрямик свистнул я.

Было ясно, что если сейчас мы возьмемся с подробностями объяснять простоватой Чыде, что происходило с нами за последние полгода, да где это было, да как это было, да с кем это было и зачем-почему - то закончим мы как раз к возвращению Джамухи и Чинкуэды из победоносного похода на Кабир.

И то можем не успеть...

- Как не хотеть? - простодушно изумилась Хан-Сегри. - Да только как?

- Вместе с новым Придатком, - вмешался Обломок. - Станешь его обучать - сегодня же свободной будешь, чудо ты горное, не с той стороны свалившееся!

- А где ж мне Придатка-то нового взять?

- Да вот он стоит! - брякнул я, острием указывая на Куш-тэнгри. - Куш-тэнгри да Хан-Сегри - чем не пара?!

- Этот? - тихо и не по-доброму, так не по-доброму начала Хан-Сегри, что меня ознобом прохватило. - Этого... мне в Придатки? Ох, и научу я его, окалину паскудную, ох и...

- Цыц! - рявкнул Обломок, обрывая Чыду, и, уже спокойнее, обратился ко мне:

- Слушай, Единорог - бери-ка ты Чэна с шаманом, и выйдите отсюда ненадолго. А меня на кошме оставьте. Всю жизнь мечтал на такой кошме поваляться, да с такой Чыдой поговорить...

И мы вышли.

- Полог-то задерните, - донеслось нам вслед. - Любовь у нас сейчас будет, а я любви при свете не понимаю...

Чэн пожал плечами и задернул полог.

...Вот уже с полчаса Неправильный Шаман сидел на земле, подобный сухому пню, а я неторопливо танцевал вокруг него, то входя в замедленное "Облако семи звезд", то выходя из него и одновременно с Чэном поглядывая на шатер.

Тишина.

Тяжелый войлок заглушал все, и казалось, что шатер пуст.

Я разочарованно посвистывал - в который раз? - и снова принимался за свое.

Нет, в способности Обломка убедить кого угодно в чем угодно я не сомневался - сам был тому примером - но нам не нужна была тупая покорность Чыды.

Нам нужно было свободное и безоговорочное содействие!

- На посох похоже, - задумчиво пробормотал шаман.

Чэн остановился, а я разок-другой прогулялся над головой Куш-тэнгри.

- Какой посох? - спросил Я-Чэн.

- Наш, шаманский... с которым на камлание выходят. Духов злых гонять.

Шальная мысль мелькнула у меня - а что, если... но мысль пришлось отложить на время, потому что тут из шатра донесся голос Дзюттэ.

- О Высший Мэйланя, Блистающий и блистательный Дан Гьен! - орал Обломок, и я не сразу понял, издевается он, или как?!

- Внемлите гласу моему! Шлите сюда этого Куш-Придатка, и пусть он прогуляется с очаровательной Хан-Сегри к священному водоему! А мы пока насладимся красотами шулмусской осени!..

Чэн изложил шаману, что тот должен сделать - умолчав о Куш-Придатке - и шаман скрылся за пологом.

Вышел он уже с Чыдой на плече и с Обломком в левой руке. Чэн забрал Дзюттэ, и Куш-тэнгри отправился к священному водоему, неся Чыду так бережно и аккуратно, словно та могла выпасть у него из рук и разбиться вдребезги.

- Что ты ей наболтал? - поинтересовался я.

- Разное, - довольно поблескивая, отозвался Дзю.

- А именно?

- Ну, например, что ты - самый великий Блистающий всех времен и близкий друг Небесного Молота. Почти что родственник.

- Так... Еще что?

- О жизни поговорили...

- Дальше!

- А ты на меня не кричи! Я тупой, до меня крики не доходят... Про водоем я ей рассказал. И про то, что единственное ее спасение - это Куш-тэнгри. Будет с ним Чыда - будет ей благо; не захочет - ржавей под мокрым плащом Желтого Мо! Это ей и понятно, и доступно; а поглядит сейчас в священный водоем - так станет за шамана со всех концов цепляться! День, другой, третий - а там и привыкнет, и обо всем остальном узнает...

...М-да... Дзю, как всегда, не мучаясь никакими этическими соображениями, отыскал единственный наиболее убедительный довод. Я бы так не смог.

А он смог. И - угадал. Потому что по возвращении Чыда Хан-Сегри стала весьма покладистой, а ко мне обращалась не иначе, как "Высший Дан Гьен", и при этом заискивающе шелестела выцветшей кистью, болтавшейся под ее перекладиной.

Вот тут и дошел черед до моей шальной мысли.

- Духи, - озабоченно сообщил Чэн-Я, озираясь по сторонам. - Ох, и много же! И все - злые. Так и вьются.

- Где? - заволновался Куш-тэнгри.

- Везде. Давай, камлай... я правильно говорю? Гони их отсюда!

- Сейчас?

- А когда еще?! Заедят ведь!

- Ладно, - согласился шаман. - Прогоню. Вот за посохом схожу, шапку надену - и прогоню...

- Некогда! Бери Чыду и гоняй!

- Кого бери?

- Чыду! Ну, копье это... сам же говорил, что она на посох похожа!

- Она?

Нет, раньше Мне-Чэну шаман нравился больше...

- Она, она... Делай, что говорят!

Он и сделал.

Замер на месте, сверкнул черными глазищами, дважды топнул - и Я-Чэн еле успел увернуться от наконечника Хан-Сегри, пронесшегося у самого Чэнова носа.

- Здорово! - восхитился Обломок.

А Чэн-Я, затаив дыхание, смотрел, как щуплый шаман - какое там! - как огромный, могучий, величественный и страшный шаман гоняет целые сонмы злых духов, крича на них, угрожая им, избивая их посохом - и Чыде остается лишь следить, чтоб забывшийся Куш-тэнгри случайно не полоснул себя по ноге отточенным лезвием наконечника.

Мне даже стало жалко бедных злых духов. Иногда шаман не успевал прочно приземляться после очередного прыжка, некоторые его движения не вполне подходили для Хан-Сегри, о Мастерстве Контроля и вовсе говорить не приходилось - чего не было, того не было - но все равно передо мной была богатая руда, из которой не так уж сложно будет выплавить клинок умения для Неправильного Шамана.

Поначалу мы с Чэном и сами управимся, а потом надо будет к Чань-бо обратиться - посохи по его части. Интересно, шулмусские шаманы и вправду не представляли посох пусть не Блистающим, но хотя бы оружием - или Куш-тэнгри чего-то не договаривает?

-...Все, - выдохнул слегка запыхавшийся шаман, останавливаясь. - Обряд окончен.

- Ну и отлично, - ответил я. - Чыда, ты что скажешь?

- Обманщик ты! - резко заявила Чыда.

- Я?!

- Нет, что вы, Высший Дан Гьен! Этот ваш... врун он! Говорил: Придаток сырой, его учить надо... А этого Придатка не учить - его переучивать надо!

Чыда Хан-Сегри подумала и добавила:

- Ну, и учить, конечно, тоже придется. Что ж, будем учить... все лучше, чем в воде гнить.

Тут я был с ней полностью согласен.

Весь следующий день мы потратили на обучение шамана. Ясное дело, что ни за день, ни за неделю, ни даже за год сделать из шамана Придатка, способного на равных Беседовать с любым из кабирцев - это было невозможно, и мы на такое даже и не замахивались. А вот своим братьям-шулмусам Куш-тэнгри не уступит уже через месяц... если не раньше.

Есть у нас месяц?

Не знаю, не знаю... скорее всего, нет.

Когда солнце начало клониться к закату, я переговорил с Чэном и Обломком, и мы оставили двужильного шамана и истосковавшуюся по вольной жизни Чыду на попечение вовремя подвернувшихся Чань-бо и Матушки Ци. А сами подумали-подумали - и ушли за пределы лагеря.

К холмам.

Погулять перед ужином.

Не знаю уж, о чем думали Чэн и Дзю - а я думал о разном. О том, что теперь меня можно называть Детским Учителем - если только шамана можно назвать ребенком (впрочем, в науке общения с Блистающими Куш-тэнгри - действительно ребенок, разве что на редкость умный и трудолюбивый); о несчастной Чыде Хан-Сегри, которую надо будет попозже расспросить о ее житье-бытье в негостеприимной Шулме и новой для нас дороге из Кабира сюда - с юго-запада, через горы Сафед-Кух; о том, что я представляю себе яростный огонь Масуда в виде всепожирающего пламени, а шулмусы, небось, представляют себе спокойную воду Мунира в виде священного водоема - затхлой гробницы для неудавшегося оружия...

А потом мы добрались до рощицы кривоствольных деревьев с колючими шапками вечнозеленой листвы, и я перестал думать о разном, потому что услыхал веселый звон Волчьей Метлы.

И спустя мгновение увидел саму Метлу, возбужденно вертевшуюся в руках у раскрасневшейся Чин, а чуть поодаль стоял светловолосый юноша-батинит (Чэн так и не удосужился узнать, как того зовут) - Придаток короткого меча, который звал себя Такшакой. Сам Такшака, род которого был мне неизвестен, лихо чертил в воздухе кресты и дуги, находясь у...

Пылающая Нюринга!

Находясь в руке у Хамиджи-давини!

Более того - прекрасно с ней уживаясь.

- Давай-давай! - визжал Такшака, пытаясь вынудить Метлу проскочить дальше, чем ей хотелось бы, и самому приблизиться к Чин. - Звени веселей! Стал Придаток понемногу припадать на третью ногу, а остался лишь с двумя - мчится голову сломя!..

Ну и так далее - то ли Волчью Метлу веселил, то ли за Хамиджу радовался.

- Знатная Беседа! - пробормотал Чэн, невольно улыбаясь.

Я согласно качнул кистью.

- У Придатка три ноги - Небесный Молот, помоги! - раздраженно буркнул Обломок. - Эй, Однорог, тебе что, эти недотепы нравятся? Я не о Метле с Чин...

Я не ответил Обломку - да он и не ждал ответа. Я смотрел и видел, что деликатная Волчья Метла чуть придерживает себя при боковых режущих бросках, и то же самое делает Чин - но чуть-чуть, самую малость, потому что Такшака с Хамиджой держатся молодцом, и никогда не скажешь, что Хамиджа - давини, а прямой Такшака - из Тусклых - до того он точен и аккуратен, и Хамиджа движется просто прекрасно, но к Чин она не прорвется, нет, не успеет, потому что взмахивает руками при повороте с шагом, а там не надо взмахивать, там наоборот - сжиматься надо и прыгать, уж я-то повадки Метлы знаю, и вообще Такшака для Хамиджи тяжеловат, не привыкла она к такому, ее-то Блистающий явно полегче был, хоть и тоже обоюдоострый да короткий, вот только почему он ее не выучил при выпаде вперед не заваливаться?..

За это время Чэн успел миновать рощицу и подойти к Беседующим почти вплотную, остановившись у крайнего дерева и прислонясь к его стволу спиной. Светловолосый батинит увидел нас и хотел было поприветствовать, но Чэн упреждающе махнул ему рукой - молчи, мол, не мешай!

Впрочем, Беседующие уже увидели нас, Метла приветственно взметнулась острием в небо, растопырив все свои боковые лезвия - и Беседа непроизвольно прервалась.

- Не так, - мягко сказал Чэн, делая несколько шагов к несчастной давини, чье лицо уже опять ничего не выражало, и лишь маленькая девичья грудь вздымалась чаще обычного. - Смотри, как надо...

Понятливая Волчья Метла кинулась к нам, и в последний момент я покинул ножны, еле коснувшись древка Метлы между зазубренными веточками, а Чэн мгновенно прыгнул вперед, вертясь волчком - и спустя ничтожно малый промежуток времени Чэн уже стоял рядом с не успевшей отклониться Чин, ласково обнимая ее за шею правой железной рукой, а я лежал на плече Чин, лезвием щекоча ей мочку уха.

- Вот так, - усмехнулся Чэн. - Теперь ты попробуй...

Лицо Хамиджи неожиданно вспыхнуло, она закусила нижнюю губу, словно пытаясь сдержать слезы, затем девушка-давини метнулась к удивленному батиниту, чуть ли не насильно сунула ему в руки изумленного Такшаку - и побежала прочь.

Не оглядываясь.

- Учитель нашелся, - с укором заметила Чин. - Она ведь только-только оживать стала, а ты... Асмохат-та! Великий и могучий!

- А что я? - растерянно пробормотал Чэн-Я. - Я ничего... я ж не знал, что она обидится!

- Ладно, - немного оттаяла Чин. - Я ее попозже успокою...

- Ты ее в наш шатер ночевать приводи! - не удержался Обломок, которому я перевел слова Чин. - К Чэну своему! Он вас обеих успокоит... потому как же-ре-бец! Куда там Демону У! А я под доху спрячусь, до утра...

Этого Я-Чэн переводить для Чин не стал.

А Волчья Метла - она и раньше не обращала на Дзю особого внимания.

...Ночью я проснулся от странных звуков вне нашего шатра но совсем рядом.

Полуодетый (или полураздетый) и хмурый спросонья Чэн - Волчья Метла и Чин ночевали сегодня отдельно, и мы внутренне винили в этом глупую Хамиджу - неслышно вскочил, поднял меня с кошмы, и мы выглянули наружу.

- Ну, что там? - недовольно пробурчал Обломок, и я еще подумал - не слишком ли мы беспечны, что позволяем себе подобное недовольство?

У шатра бродил Куш-тэнгри с Чыдой в руках. На нас они не обратили ни малейшего внимания. Не до того было. Неправильный Шаман поглаживал Чыду Хан-Сегри вдоль древка и что-то взахлеб рассказывал ей - слишком быстро, чтобы Я-Чэн успевал понимать. Так, с пятого на десятое... Но это было неважно, тем более что Чыда тоже не могла понимать шамана, она даже слышала его не так, как Придатки слышат друг друга, а так, как слышит Блистающий - Придатка, и это невозможно объяснить, да и не нужно это объяснять... Они не слышали друг друга, не понимали друг друга, а Куш-тэнгри, седой мудрый ребенок, все говорил в ночи, и Чыда отвечала ему - невпопад, перебивая, одновременно говоря о совершенно разных вещах, о Шулме, о Кабире, о невзгодах и радостях, об открытии новых миров внутри себя и о палящем Масудовом огне...

Они разговаривали.

И я не посмел их прервать.

Мы тихо отошли вглубь шатра и легли на кошму, и даже Дзю не произнес ни слова.

Все было, как обычно.

И проснулись мы с Чэном одновременно, и разбудил нас привычный шум: звон Диких Лезвий, голоса Блистающих и людей, конское ржание и топот...

"Ну уж нет, - подумал Я-Чэн и стал неспешно одеваться, - дудки! Мы теперь ученые! Опять, небось, развлекаются с утра пораньше!.."

Мне-то как раз особо одеваться не требовалось: скользнуть в ножны - дело нехитрое; а вот Чэну...

Короче, прошло довольно-таки немалое время, прежде чем мы соблаговолили выбраться из шатра.

И увидели.

Лагерь был полон своих и чужих Диких Лезвий, кругом толпились какие-то незнакомые шулмусы, шулмуски и шулмусята, старавшиеся друг друга перекричать (впрочем, для нас с Чэном и свои, и чужие были на одно лицо!), и всех их было не много, а очень много - вместе с лошадьми, повозками, поклажей...

"Захватили, - мелькнула шальная мысль. - Проспали водоем! Вот они, люди Джамухи и Дикие Лезвия Чинкуэды! Сейчас заметят нас..."

Последние слова я произнес вслух.

- Кто заметит? - как-то уж слишком невинно поинтересовался Обломок.

- Они, - немного растерявшись, ответил я. - Эти... Дикие Лезвия. И воины Джамухи. Не видишь, что ли?! Вон их тут сколько... Даже баранов с собой пригнали!..

И впрямь, с юго-западных холмов доносилось истошное блеяние.

- Баранов... - задумчиво проскрипел Дзю.

И не выдержал.

- Сами вы бараны однорогие! Куда вы смотрите?! Вон туда смотреть надо, куда я смотрю!..

Мы посмотрели.

К нам шел беловолосый великан Амбариша, облаченный в немыслимо лохматые шкуры поверх своей обычной одежды, а Огненный Меч Гвениль разлегся на его плече, и сиял эспадон, надо заметить, во весь клинок, явно нисколько не смущаясь окружающим столпотворением.

Во имя Нюринги - что, в таком случае, здесь происходит?!

- Фальгрим, Гвениль, что все это значит? Кого вы сюда притащили?!

- И опять не туда смотрите, - наставительно сообщил Дзюттэ. - И не у того спрашиваете. Вы лучше у Махайры спросите, у Жнеца нашего Бронзового! Вон он за Гвенилем прячется - боится, наверное... А раз боится - значит, у него и надо спрашивать!

Не то чтобы Махайра действительно чего-то боялся, но почему-то изо всех сил старался выглядеть как можно более неприметным - только от Дзю не спрячешься, хоть за Гвенилем, хоть за кем, и пришлось Махайре вместе с Диомедом двигаться к нам.

- Где это вы, - осведомился я, - разрази вас Небесный Молот, пропадали?!

- Ты понимаешь, Единорог... - начал было Гвениль не очень уверенно, но тут его перебил Махайра, а потом его, в свою очередь, перебил Гвениль, а Диомед с Беловолосым вообще говорили, не переставая и почти одновременно...

В общем, как понял Я-Чэн из этого гама, дело обстояло следующим образом.

Пока мы с Чэном и Куш-тэнгри "шаманили", мы напрочь забыли, что в мире существует еще кто-то и что-то, кроме нас самих, и что наши ориджиты с их Дикими Лезвиями как-то жили и до встречи с нами. То есть, мы совсем не подумали, что у детей Ориджа здесь есть семьи; но сами ориджиты об этом ни на минуту не забывали. И поскольку напрямую к Асмохат-та и Пресветлому Мечу они обращаться не решились, то обратились сперва соответственно к Фальгриму-эцэгэ с Гвенилем Могучим и Диомеду-эцэгэ с Махайрой Хитроумным.

Так... похоже, здесь своя иерархия сложилась, на вершине которой Асмохат-та и Пресветлый Меч сияют, и обращаться к ним по пустякам не следует, а поскольку для божеств все мирские дела - пустяки, то...

Нашли к кому обратиться, внебрачные дети Ориджа!

Ну а наши друзья-приятели тут же вызвались помочь в этом щепетильном деле, подтвердив, что не стоит беспокоить Асмохат-та и Пресветлый Меч по столь незначительному поводу.

- Просто трогательная заботливость! - бросил Обломок. И случилось невероятное: Фальгрим с Диомедом покраснели, услышав это в Чэновом переводе, а Гвениль с Махайрой смущенно звякнули за миг до того, поскольку им перевода не требовалось.

...И вот великие герои, олицетворявшие союз силы и ума (эспадон со Жнецом снесли и этот перл творчества неугомонного Обломка), вместе с ориджитами и их Дикими Лезвиями отправились освобождать родственников Кулаева племени, которых взял заложниками Джамуха.

И отдал под присмотр многочисленному племени маалеев.

"Слова-то какие, - уныло подумал я. - "Освобождать", "взять в заложники"... маалеи, опять же, какие-то! И что главное - нам с Чэном слова эти особо дикими уже не кажутся! Привыкаем, что ли? Ох, привыкаем... что ж в тебе такого, Шулма?!."

...Так что вскоре у мест обычных осенних кочевий племени маалеев объявились двое кабирцев и двое Блистающих, а также дюжина ориджитов с примерно двумя десятками Диких Лезвий.

И во главе - юный Кулай-нойон.

Это, значит, против целого племени, которому дети Ориджа и в лучшие-то дни уступали в численности раза в три...

Фальгрим начал было что-то нести о том, что истинный мужчина врагов не считает, но Чэн живо оборвал Беловолосого, предложив истинному мужчине не отклоняться от повествования.

...Сколько мы потом ни спорили с упрямым Дзю на тему, кому больше везет - героям или дуракам - но нашим приятелям несомненно повезло: маалеев на месте не оказалось. Ориджиты немедленно обнюхали близлежащую степь, и это их отнюдь не утешило: маалеи ни с того ни с сего собрались и двинулись в сторону ставки гурхана Джамухи.

И Мои-Чэновы друзья не нашли ничего лучшего, как поехать следом.

И поехали.

Быстро-быстро.

И на второй день им снова повезло (обиженный Гвениль заявил, что повезло как раз маалеям, но Махайра предупредительно зашелестел, и эспадон умолк, предоставив продолжать Жнецу).

Как оказалось, нетерпеливые маалейские воины со своими Дикими Лезвиями ускакали вперед, а герои-освободители нагнали их обоз: скрипучие повозки с нехитрым и хитрым шулмусским скарбом, блеющие овцы, вопящие дети - а также женщины, старики и подростки, в том числе и из семей ориджитов-заложников.

Охраняли все это пестрое, шумное, медленно движущееся вперед сборище всего восемь молодых Диких Лезвий со столь же молодыми Придатками-маалеями.

Когда обоз остановился, первым к маалейским охранникам подъехал Кулай - безоружный в знак миролюбия - и стал вещать недоверчиво притихшим маалеям о великом Асмохат-та, а настороженно обнаженные Дикие Лезвия внимали убедительному свисту Гвениля и Махайры, затеявших незамысловатую Беседу.

Вскоре красноречие Кулая иссякло, и к нему на подмогу поспешил старый хитрец Тохтар-кулу. Пока Махайра Беседовал с Гвенилем, вызывая всеобщее восхищение, а ориджитские Дикие Лезвия с визгом пытались вбить в нечищенные маалейские клинки истину о Великом и Единственном Пресветлом Мече ("Вбить?" - переспросил я, но Гвениль сделал вид, что не расслышал), Тохтар-кулу спешился, невозмутимо подошел к ближайшей повозке и извлек из нее чей-то кобыз - ту самую палку со струнами, которая была способна рождать столь любимые шулмусами звуки, более всего похожие на скрип немазанной телеги и мяв прищемившего хвост кота одновременно.

- Дрянной кобыз, однако, - проворчал Тохтар-кулу и махнул рукой. - Ну и пусть... сойдет.

И через мгновение просто ошалевшие от такой наглости маалеи сподобились услышать "Джир об Асмохат-та" в исполнении соловья степей, старого Тохтара.

Джир этот Тохтар, не мудрствуя лукаво и беря пример с Диомеда, почти что сочинял на ходу, опуская несущественные с его точки зрения подробности и добавляя к Моим-Чэновым деяниям неисчислимое количество новых подвигов. Тем более, что слухи о появлении Асмохат-та каким-то непонятным образом уже разнеслись по степи, и лишние подвиги в изложении Тохтара пришлись как раз кстати!

Ну, а под конец, как сообщил мне развеселившийся Махайра, эспадон Гвениль Могучий напрочь испортил не то две, не то три телеги, причем последнюю оглоблю перерубил не поперек, а чуть ли не вдоль - во что верилось с трудом, зная скорого на выдумку Махайру.

Так или иначе, маалеи и Дикие Лезвия (не считая визжавших от восторга шулмусских подростков, ахавших женщин и одобрительно цокавших языками седобородых патриархов) быстро прониклись величием Асмохат-та и Пресветлого Меча, а поскольку догонять своих сородичей и сообщать о похищении ориджитских семейств было для воинов-маалеев позором - то и увязались молодые маалеи со своими Дикими Лезвиями, а заодно и с маалейским обозом, вслед за освободителями и освобожденными к священному водоему, дабы лицезреть и приобщиться...

- Ну ладно, - прервал Я-Чэн словоохотливых рассказчиков. - Это все понятно, но бараны! Бараны-то откуда?! Их что, маалеи тоже в заложниках держали?!

- Как - откуда? - недоуменно воззрились на нас герои. - Это ж добыча! Ты шулмусов своих чем кормить собираешься? - а они, знаешь, какие прожорливые! Вот и угнали мы по стаду-другому! Там, за холмом, еще табун один есть...

Дзю сверкнул гранями и расхохотался.

- Махайра Хитроумный и Гвениль Могучий, - заявил Обломок, ни к кому конкретно не обращаясь. - Гроза телег и баранов... дрожи, Шулма!

Освободители-угонщики, ничуть не обидевшись на Дзю, порывались сообщить нам еще что-то - по их мнению, главное - но тут нас прервал вопль Куш-тэнгри.

- Какой сын ослицы и шакала додумался привести сюда этих безмозглых людей?! Кто позволил шелудивым песчаным крысам заваливать отбросами святое место?! Я, шаман Куш-тэнгри, приказываю вам немедленно удалиться за линию холмов - или Безликий проклянет вас, и гнев Желтого Мо падет на ваши пустые головы, и превратитесь вы в стадо нечистых свиней!..

- О тупое и ржавое железо, недостойное имени Блистающих! - вторила ему Чыда. - Что за варварский звон и безумный шум?! За что Небесный Молот разгневался на меня, что обязана я проводить дни свои в столь отвратительном обществе?!

Я еще обратил внимание на изысканность ругательств Чыды, а потом подумал, что как бы Хан-Сегри ни относилась к своему новому Придатку, она, безусловно, уже поняла, что шаман здесь весьма важная персона... а потому особенно не церемонилась ни с шулмусами, ни с Дикими Лезвиями.

Не то слово - не церемонилась... Движения шамана, размахивавшего Чыдой, были еще неумелыми, но весьма и весьма грозными, и попадавшиеся по дороге шулмусы в страхе разбегались в стороны, Дикие Лезвия с криками уворачивались от тяжелой Чыды, а женщины - те вообще падали ниц, закрыв голову руками.

Вооруженный шаман был столь страшен, что даже Гвениль с Махайрой попытались было ретироваться - но не успели.

- О великий Асмохат-та! - возопил Неправильный Шаман, падая передо Мной-Чэном на колени, и шум вокруг нас мгновенно стих.

("Не смею настаивать, Высший Дан Гьен, но не могли бы вы приказать этому железному сброду удалиться отсюда вместе с их Придатками? - осведомилась меж тем Чыда. - А то уж больно противные...")

- О воплощение Желтого Мо! Прости мне упущение мое, по которому вторглись во владения Твои эти невежественные люди! - Я-Чэн ни разу не слышал, чтобы Куш-тэнгри выражался столь высокопарно. - Будь милостив к несчастным и не казни их всех - а только тех, кто недостаточно быстро покинет Круг священного водоема!..

Чэн благосклонно кивнул шаману и обернулся к застывшим в почтительном молчании шулмусам.

Даже бараны, по-моему, перестали блеять.

Я выскользнул из ножен и нарочито гневно блеснул над головой Чэна, упершись острием в хмурое шулмусское небо.

- Я добр сегодня, - сказал Чэн. - Я прощаю этого глупого шамана. (Куш-тэнгри незаметно скривился.) Более того, Я оставлю жизнь всем, кто до полудня покинет Мои владения, остановившись...

- За юго-западными холмами, - тихо подсказал шаман.

-...За юго-западными холмами. Такова Моя воля.

- Гоните их отсюда, - вполсвиста повернулся я к Гвенилю и Махайре. - После поговорим.

И все завертелось в обратную сторону.

- Вот это совсем другое дело, - пробурчал Куш-тэнгри, поднимаясь с колен и вращая удовлетворенную Чыду. - А то понаехали тут... с Блистающей знакомиться мешают!..

- Ты руки в локтях-то не выпрямляй, орел! - беззлобно бросил Чэн-Я. - Мешают ему, понимаешь ли... Люди поклониться мне пришли, а он орет! И копьем размахивает... Вот отвадишь мне паломников - век в будущее заглядывать не захочешь!

Расселение новоявленных паломников на юго-западных холмах и за ними заняло почти весь день. Мы с Чэном и Обломком этим, разумеется, не занимались - мы помогали обучать шамана, Беседовали с кабирцами (по возможности так, чтоб это видели Дикие Лезвия), появляясь то там, то тут, вызывая благоговейный трепет и ускоряя исчезновение шулмусов из Круга священного водоема.

Потом к нам подошел Кос с Саем и Заррахидом; они долго на нас смотрели - и Обломок вдруг заявил, что хочет прогуляться с Косом и поболтать с эстоком и Вилорогим. Чэн-Я не возражал (хотя мы вроде бы и так гуляли; или ему наше общество надоело?) и Дзю живо перекочевал за пояс к Косу, после чего ан-Танья удалился.

Уже ближе к вечеру Обломок вернулся и как-то уж очень официально обратился ко мне, так что я сразу насторожился, однако никакого подвоха в речи Дзю, как ни странно, не обнаружил.

- Не соблаговолит ли Высший Дан Гьен попросить Высшего Чэна Анкора, чтобы тот передал кабирским При... людям, чтобы те передали шулмусским При... людям, чтобы оные шулмусские люди обращались со своими Дикими Лезвиями, как подобает обращаться с Блистающими?! Я имею в виду чистку, полировку, заточку... А если они совсем дикие, и не знают, как это делается, то пусть обратятся к Коблану или к любому из наших кабирцев - те научат.

Я выслушал эту длинную и путаную речь, так непохожую на обычный стиль Обломка, еще раз поискал в ней скрытый подвох, не нашел - и согласно кивнул кисточкой.

Чэн выслушал меня, тоже кивнул, подозвал Коса и изложил ему просьбу Дзюттэ.

Кос тоже кивнул - в этом мы не отличались разнообразием и куда-то убежал.

А вскоре к нам приблизились прямо-таки сияющая Чыда и чуть запыхавшийся, но вполне довольный жизнью Куш-тэнгри.

- Вы были совершенно правы, Высший Дан Гьен! - тараторила Чыда. - Это и впрямь отличный Придаток! Я беру обратно свои необдуманные слова - он меня вполне устраивает! Он крайне быстро учится, а Ржавые Лезвия были изгнаны им просто прекрасно! Я...

- Пошли, Асмохат-та, - коротко сказал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. - Дальше учиться будем.

И мы пошли его учить.

...Только потом, позже, когда Чэн сидел у костра и ел, а я смирно лежал рядом, Я-Чэн отметил для себя два странных обстоятельства: во-первых, во всем сегодняшнем безобразии совершенно не участвовали Коблан и Шипастый Молчун; более того, Чэн отметил, что кузнец уже второй день не берет в рот ничего крепче воды, а сейчас... о Творец!.. сейчас Коблан и Куш-тэнгри сидят рядышком и уплетают за обе щеки из одного котелка постное шаманово варево (хотя любовь Железнолапого к мясным блюдам, причем в больших количествах, была нам обоим хорошо известна).

А, во-вторых, куда-то пропала Хамиджа. Ну не то чтобы совсем пропала - вон сидит у дальнего костра и жует с отсутствующим выражением лица! - но во время утреннего нашествия она исчезла, и появилась лишь после того, как территория священного водоема была вновь очищена.

Хотя давини - она и есть давини...

Тут мысли мои были прерваны шумным появлением Гвениля Могучего и Махайры Хитроумного - и рядом с Чэном тяжело хлопнулись на кошму Диомед с Беловолосым.

- Ф-фу, наконец управились, - глухо брякнул эспадон, вытягиваясь на коленях у Фальгрима во весь свой двуручный рост и бесцеремонно тычась рукоятью в бок Чэну.

- Так вот, Асмохат-та, - заговорил Диомед так, словно его только что прервали. - Вся Шулма, оказывается, волнуется, разговоры лишь о тебе, а самое главное - Джамуха из ставки своей уехал! Куда - неизвестно, и добро бы один, а то вместе с тысячей тургаудов-телохранителей! Ну, Тохтар с Кулаем намекнули маалеям, что без божественного промысла тут не обошлось - то ли испугался гурхан, то ли видение ему было; ты, дескать, являлся в облике ужасном и карами всякими грозил...

- Погоди-ка, - прервал Чэн Диомеда. - Божественный промысел, говоришь... А сами Кулай с Тохтаром где? Что-то я их здесь не видел...

- Дела у них, - беспечно вмешался Фальгрим. - Уехали они. И двух своих людей прихватили.

- Как - уехали? Куда? Зачем?!

- Не знаю, - хором отозвались Диомед с Фальгримом. - Не сказали. Уехали - и уехали.

И стало ясно, что больше они нам не скажут ничего. Хоть являйся им в облике ужасном и карами грози...

"Ничто не ново под луной", - иронически подумал я, когда мы с Чэном и Обломком сбежали после еды от суматохи и любопытных маалеев в знакомую нам рощицу; и ровно через минуту покоя и отдохновения увидели приближающуюся к нам Хамиджу-давини.

За руку она тянула светловолосого батинита, и юноша подчинялся ей с глупо-счастливой улыбкой, не особенно даже понимая, куда он идет, зачем он идет, и идет ли он вообще.

Подойдя, Хамиджа замедлила шаг (юноша-батинит виновато пожал плечами - дескать, я ни при чем, это все она...); девушка остановилась в трех выпадах от нас и долго смотрела на Чэна, потешно морща лоб.

Так, пожалуй, смотрят на незнакомую вещь, пытаясь понять ее назначение.

- Ты что-то хочешь... от меня? - ободряюще спросил Чэн.

Он хотел спросить: "Ты что-то хочешь сказать?" - но вовремя вспомнил, что Хамиджа не говорит.

Хамиджа раз-другой хлопнула своими неправдоподобно длинными ресницами, не глядя, протянула руку (отпустив ладонь батинита) и вынула из ножен на поясе юноши Такшаку.

Короткий меч чуть ли не заурчал, выходя из ножен, и довольно потерся плашмя о бедро Хамиджи.

Дар у нее, что ли - всех привораживать?..

- Ты что, Такшака? - холодно спросил я, не покидая ножен. - Придатка сменить решил? Так не могу сказать, что одобряю твой выбор...

"Ты злишься, Единорог? - донеслось от Чэна. - Почему?"

Что я мог ответить? Что у меня просто плохое настроение? Что мне не хочется Беседовать с Такшакой, и тем более - когда он в руках у Хамиджи?!

Злой я становлюсь... хуже Обломка.

- Ладно, не обижайтесь, - бросил я, обнажаясь и взмывая над головой Чэна. - Пр-рошу!

Хамиджа прыгнула вперед, и Такшака ударил.

...А Беседа вышла довольно-таки серой. Со-Беседники из Хамиджи с Такшакой получились не ахти (если мерять не шулмусскими, а кабирскими мерками, да еще нашими с Чэном), что-то вроде Эмраха с Маскином Седьмым-Тринадцатым, когда мы Беседовали с ними у пруда в моей мэйланьской усадьбе, и я понимал, что надо попроще и помедленней, и Чэн это понимал, и Такшака понимал, и Хамиджа - хотя не знаю уж, что там она понимала, если вообще понимала хоть что-то... Под конец мы с Чэном для разнообразия поиграли в "пьяного предка Хэна", когда Чэн раз за разом уходил от Такшаки в последний момент, внешне не обращая никакого внимания на его резкие косые взмахи, а я пугал Хамиджу, так ни разу и не прикоснувшись ни к ней, ни к клинку Такшаки, и делал вид, что сейчас выпаду из руки Чэна... а потом нам и это надоело.

Пауза, вежливый поклон - и я нырнул в ножны, отсалютовав перед тем, а Чэн улыбнулся Хамидже и пошел прочь.

Отойдя на десяток-другой шагов, Чэн обернулся, и я тоже посмотрел назад.

Хамиджа стояла белая-белая, глаза ее словно остановились, руки плетьми повисли вдоль тела, и вся ее поза выражала такую отчаянную безысходность, что Чэн-Я сперва хотел было вернуться, а потом передумал и быстро-быстро углубился в рощу.

- Ну не знаю я, не знаю я, что мне с ней делать! - бормотал по дороге Чэн-Я. - Вот уж обуза на мою душу!.. Сама ведь напросилась - а теперь обижается...

Обломок за поясом помалкивал и делал вид, что спит.

Глава двадцать седьмая

В эту ночь никто, к счастью, не шумел, не звенел, не ругался, так что мы спали спокойно и проснулись только к самому Чэнову завтраку (ох уж эти люди - и впрямь все едят да едят!).

После завтрака Дзю опять удрал гулять с Косом, Саем и Заррахидом. Это становилось интересным; и хотелось выяснить, куда это они "гуляют" и чем там занимаются. Нет, ни в чем недостойном мы их, понятное дело, не подозревали - но интересно же, в конце концов!

Однако интерес этот быстро забылся - потому что мы с Чэном уяснили наконец причину непонятного поведения Коблана.

Повитуха Коблан постился. И соблюдал все предписанные обычаем ритуальные ограничения.

Он готовился к рождению нового Блистающего.

В семействе метательных ножей Бао-Гунь должен был родиться десятый, недостающий клинок - взамен погибшего в битве у песков Кулхан.

...У открытой походной кузни, которую успел соорудить за эти дни Коблан, собрались практически все, кому было позволено остаться у священного водоема, а также трое маалеев постарше со своими Дикими Лезвиями, которым по такому случаю разрешили присутствовать.

Порывистый холодный ветер раздувал огонь в горне, заметно облегчая работу молодому ориджиту, стоявшему у переносных мехов, которые Коблан, как оказалось, всю дорогу таскал за собой.

И не только меха.

Пожилой шулмус с негнущейся ногой - местный Повитуха, пошедший к Железнолапому в ученики - стоял у наковальни, готовый схватить клещами зародыш будущего Блистающего. Ритуальные свечи Рождения на таком ветру неминуемо погасли бы - что сулило несчастье - и вместо них горели четыре факела.

Свежевымытый Коблан в фартуке мастера-устада с Небесным Молотом на кармане и Гердан Шипастый Молчун, начищенный и серьезный, приблизились к наковальне. Гердан коснулся ее края и опустился на землю рядом; Коблан воскурил благовония, вознес молитву и взялся за молот.

Неподалеку стояла необычайно торжественная Ниру, опираясь на посох, а на ее груди замерли, выставив рукояти, семеро ножей Бао-Гунь. Двое старших ножей лежали у горна, на белой кошме ее по такому случаю вынесли из шатра - чтобы, согласно традиции, передать рождающемуся Блистающему частицу своей души.

Здесь присутствовали все наши: и мудрый Чань-бо, Посох Сосредоточения, и непривычно молчаливые Гвениль и Махайра, и очень серьезный Но-дачи, и неизменно держащиеся в последнее время вместе Кунда Вонг и Маскин, Пояс Пустыни; и Волчья Метла, Заррахид, Сай, и, понятное дело, я с успевшим уже вернуться Обломком, и короткий Такшака, и Чыда в руках Куш-тэнгри, который очень внимательно следил за происходящим - а он умел быть внимательным...

Тусклые и Батиниты (кроме Такшаки и светловолосого юноши) стояли чуть дальше, а из-за их спин и рукоятей благоговейно наблюдали за таинством Рождения Блистающего Дикие Лезвия и их, так сказать, шулмусы.

...Мерно вздымался молот, летели искры, лоснились от пота плечи и грудь Коблана, эхом отзывался Шипастый Молчун - и тело рождающегося ножа уплотнялось, форма становилась все более законченной, и я уже улавливал медленно пробуждающееся в будущем Блистающем сознание...

...Солнце перевалило за полдень, но никто даже не вспомнил о еде или отдыхе - таинство Рождения захватило всех...

...И наконец умолк отзвеневший молот, и поднялся с шипением пар над купелью, дарующей Блистающему крепость тела и силу духа, и суконный полировочный валик со специальной пастой многократно прошелся по поверхности новорожденного ножа, и принесли заранее приготовленную костяную рукоятку с медными кольцами - а Повитуха Коблан, тщательно проверив баланс, одним ловким движением насадил рукоять на хвостовик новорожденного и закрепил ее двумя маленькими стерженьками красного дерева; точно такими же, как и у всех остальных братьев Бао-Гунь.

Потом двое старших ножей по очереди прикоснулись к младенцу, приветствуя его и создавая у нового ножа первое нужное впечатление, прообраз будущих Бесед. Я прямо-таки чувствовал, как бурлит от потока ощущений еще не до конца оформившееся сознание юного клинка, как он силится что-то сказать - и не может. Рано ему еще говорить, этому учатся быстро, но не сразу...

- Я приветствую тебя, брат наш, - заговорил самый старший нож Бао-Гунь. - Будь счастлив в этой жизни, юный Блистающий, рожденный в чужой ветреной степи, в пламени и звоне, и будь достоин того, чье место ты займешь. Он... он...

Голос ножа прервался, и лезвие его слегка запотело.

- А теперь, - подхватил второй нож, - мы должны представить тебе человека. Нашего общего человека. Запомни ее и знай - мы равны, хоть и различны между собой; мы, Блистающие - и люди...

Нож говорил что-то еще, но я уже не слушал.

"Да, - думал я, - наверное, так и надо. С рождения. Не Придаток - но человек. Не оружие - но Блистающий. Не такой, как ты - но равный. Часть тебя, как и ты - часть его. С рождения. Это - выход. Это - Путь."

"Да, - думал Чэн-Я, - это так. И только так!"

На следующее утро можно было видеть шулмусов, усердно чистящих и полирующих свои блестящие от удовольствия клинки. Несколько человек толпились вокруг Коблана - с утра наевшегося мясной шурпы до отвала - и кузнец, ругая на чем свет стоит косоруких шулмусских Повитух и пустоголовых ориджитов, правил заточку, выравнивал изъяны ковки, давал советы - и к концу дня многие Дикие Лезвия выглядели уже не столь дикими, хвастались друг перед другом новообретенной полировкой и со свистом рубили что попало, проверяя заточку.

Некоторые, как я заметил, даже пытались Беседовать - именно Беседовать - а не опасно и бестолково звенеть друг о друга! Разумеется, у них еще мало что получалось, но главное было не это - они хотели Беседовать! Они стремились к этому!

Начало было положено.

Да и шулмусы стали смотреть на свои клинки по-новому.

Молодец Дзю!

Кстати, о Дзю. Пора бы выяснить, куда это он все время исчезает вместе с ан-Таньей?

И мы с Чэном отправились выяснять.

Потом, когда все стало на свои места, я подумал, что зря мы совали острие куда не следует.

Есть случаи, когда полезнее оставаться в неведении.

...Когда Кос, как обычно, опять явился за Обломком, мы с Чэном, тоже как обычно, ничего не сказали - но, подождав, пока они скроются за шатрами, поспешно двинулись следом.

Сухощавая фигура ан-Таньи, ощетинившаяся тремя Блистающими, несколько раз мелькнула впереди - и мы сообразили, что наши дворецкие и Сай с Дзюттэ направляются за пределы Круга, к дальним юго-западным холмам, на которых и за которыми раскинулось шумное ориджитско-маалейское стойбище.

Ну и что им там понадобилось?

Дорога заняла около получаса, и нам пришлось поотстать - не то чтобы мы особо скрывались, но и не желали, чтобы Кос с Блистающими заметили нас раньше времени.

И, кажется, преуспели в этом.

Впрочем, по той же причине мы пропустили начало представления. Когда мы, наконец, перевалили через холмы и прошли между какими-то коновязями, то оказались неподалеку от довольно-таки обширной и ровной площадки, местами поросшей пучками жухлой травы, подобно физиономии хитрого Тохтара - и выяснили, что действо уже в самом разгаре.

На площадке рядами сидела, одинаково подобрав под себя ноги, добрая сотня шулмусов: впереди - наши ориджиты и молодые маалеи, за ними - старики обоих племен, дальше - подростки вперемешку с женщинами.

И каждый держал тот или иной блестящий клинок, неподвижно устремленный острием вверх.

А перед ними Кос, Заррахид и Обломок (Сай находился за поясом ан-Таньи) исполняли начальный танец Пятой стихии. Очень медленно и очень плавно, тщательно подчеркивая все переходы чтобы шулмусы могли уследить за каждым движением. Это было крайне поучительное зрелище. Причем поучительное в самом прямом смысле слова - потому что наш Обломок не только выписывал в воздухе вензеля Пятой стихии, как заправский Детский Учитель.

Он при этом еще и проповедовал.

Вслух.

А Дикие Лезвия с благоговением слушали (явно не понимая половины и посему проникаясь к проповеди еще большим почтением), что вещает им новоявленный пророк.

-...ибо все вы видели Его и могли убедиться, что для рожденного в этом мире невозможно достичь Его совершенства - но пытаться приблизиться к нему есть первый долг и первая заповедь; и тогда тела наши станут крепче, и очистятся души наши, и помыслы станут ясными, а мастерство возрастет многократно - но лишь у следующих Пути, указанному Пресветлым Мечом, а указал он: оставь сомнения и слушай Меня...

- Оставь сомнения и слушай Его, - нестройно повторили Дикие Лезвия, явно не в первый раз слышавшие эту заповедь.

- Не повреди Придатка своего, а тем паче - чужого, ибо хорошего Придатка вырастить трудно, а испортить легко...

- Не повреди Придатка...

- Не разрушай собрата своего, ибо все вы - Блистающие, подобия Мои...

- Не разрушай...

- Живи Беседой и радостью ее, ибо в этом смысл жизни Блистающего...

- Живи Беседой...

- И те из вас, кто внемлет Слову Моему, изреченному пророком Моим, Дзюттэ Ковырягой (мы с Чэном едва сдержали смешок) и Ближними Моими, станут подобны Мне и войдут в рай, имя которому - Кабир!

Тут Я-Чэн обнаружил, что слишком уж высунулся из-за крайней коновязи - а оказываться на виду, особенно сейчас, Мне-Чэну никак не хотелось, и мы поспешили спрятаться обратно, так что конца проповеди пророка Ковыряги мы не услышали.

Еще некоторое время мы наблюдали за происходящим из укрытия. Дзю в конце концов умолк и вместе с Саем и Заррахидом занялся более стоящим, с нашей точки зрения, делом: принялся наставлять Дикие Лезвия в мастерстве Беседы. В чем ему помогали неизвестно откуда взявшиеся и непонятно где до того скрывавшиеся Волчья Метла, Чань-бо, Но-дачи и двое Тусклых.

Дальше Я-Чэн смотреть не стал и вернулся к священному водоему.

По дороге я размышлял о Пресветлом Мече, указавшем единственно верный Путь непросвещенным Диким Лезвиям, и о Ближних Его; а в особенности - о пророке Дзюттэ Ковыряге и о рае по имени Кабир.

Небось, Кос вещал шулмусам (и не первый день!) нечто в этом же роде - великий Асмохат-та и Ближние Его... Ну, удружили! Вернутся эти пророки - я их так на Путь наставлю!..

Ковыряга!.. Кто ж это слово такое выдумал?! Уж, небось, не сам Обломок... хотя с него станется!..

До обеда Мои пророки и Ближние не появлялись - видимо, заняты были; но обед их святость (я имею в виду Коса) явно пропускать не собиралась - вот тут-то все четверо и были отловлены Мной, вернувшимся с обучения Куш-тэнгри.

- Ковыряга, значит... пророк! - язвительно начал я, щекоча острием немного растерявшегося Обломка. - Пресветлый Меч и пророк Его, а также Путь Меча из Шулмы в Кабир, он же - рай! Вот, значит, почему от меня все Дикие Лезвия прячутся! А по-нормальному им объяснить нельзя было?! Без пророков с Ближними?!.

- Нельзя! - неожиданно отрезал оправившийся Дзюттэ. - По-нормальному - нельзя. Не доросли они еще - по-нормальному! Не проливать крови - почему? Всегда проливали - и ничего, а теперь вдруг нельзя?! Ритуалы - вещь красивая, но зачем? Ради чего?! Жили без ритуалов - глядишь, и сейчас проживем! Ты об этом подумал, Единорог?!

Я промолчал.

- А так - никаких "почему"! - продолжал между тем Обломок. Есть Пресветлый Меч - и пусть кто-нибудь усомнится! Они, в общем, и не сомневаются... И есть Ближние Его - видите, как блестят? Видите, что умеют? Видите, как с ними обращаются?! Хотите стать такими же? Еще бы - конечно, хотят! А если хотите - внимайте слову Его, изреченному посредством пророка...

- Ковыряги! - не выдержал я.

Злиться на Обломка и моих друзей я уже не мог - тем более, что, похоже, они были правы.

- Да, Ковыряги! - гордо заявил Дзюттэ, и мне послышалась в его голосе даже некоторая обидчивость, чего раньше за Дзю не водилось. - Меня так местные прозвали. И означает это: "Тот, кто видит суть вещей". Вот так, Пресветлый!

- Тот, кто доковырялся до сути, - ехидно уточнил Сай, но Дзю оставил его реплику без внимания.

Вот что значит - пророк... прежде он Саю не спустил бы!

- Терпи, - коротко прозвенел молчавший до этого эсток. - Следующее поколение будет усваивать эти истины с рождения - и сочтет их естественными и само собой разумеющимися. Они станут Блистающими - и им уже не понадобится Пресветлый Меч! А пока терпи!..

- Ладно, - задумчиво покачал кисточкой я. - И знаешь что, Дзю - раз ты теперь Мой пророк, то слушай Слово Пресветлого!

- Слушаю и повинуюсь, Ваша Однорогость! - гнусаво зашуршал Обломок, и мне сразу стало легче - это был прежний зловредный шут, для которого я до конца дней своих останусь мишенью для мудрых советов и язвительных насмешек.

-...Внимай воле Моей: пусть те Дикие Лезвия, которые окажутся самыми рьяными в служении Мне, - пусть они получат в награду собственные имена! И придумаешь их - ты!

Большего наказания для своих последователей я сочинить не мог.

...Следующие дни были заняты до предела. Мы учили шамана и учились сами. Куш-тэнгри уже немного отошел от первого потрясения и занимался спокойно и сосредоточенно, не забывая учить нас.

Учить смотреть - и видеть. Видеть - и запоминать. Запоминать - и сопоставлять. Сопоставлять - и делать выводы. И на основе этого погружаться в некое странное состояние, когда мысль охватывает все окружающее целиком - и прорывается в еще не наступившее время.

Это было трудно. Когда я был отдельно от Чэна - у нас вообще ничего не получалось, хотя шаман делал это один. Но когда смотрели, запоминали и сосредоточивались не Мэйланьский Единорог и Чэн Анкор, а Я-Чэн... это было сродни состоянию Беседы. И тогда нам удавалось поймать это неуловимое и неосязаемое чувство без названия; тогда мы начинали видеть.

Видеть всего на несколько мгновений вперед - но это было будущее!

Один раз, находясь в трансе, мы увидели Асахиро и Но-дачи, входящих в наш шатер - и едва мы вынырнули на поверхность реальности, как полог шатра откинулся, и показались Но с Асахиро!

Шаман, в свою очередь, был неутомим, и Чыда не могла на него нарадоваться. Потихоньку мы даже пробовали Беседовать; медленно, осторожно, но это уже была Беседа, а мы были - со-Беседники!..

И все это как-то отодвинуло в тень слухи о волнениях в Шулме и исчезнувших из ставки Джамухе с Чинкуэдой и тысячей тургаудов-телохранителей; даже о Кулае Чэн почти не вспоминал...

Коблан с Шипастым Молчуном ругали тех нерадивых шулмусов и Дикие Лезвия, что сохраняли до сих пор первозданно-отвратительный вид; Дзю проповедовал; время от времени к водоему наезжали гонцы из каких-то племен, где уже были наслышаны об Асмохат-та и Пресветлом Мече - с гонцами обычно разговаривали Кос и Асахиро, а нас с Чэном показывали издалека.

Гонцы смотрели, ахали, до вечера крутились вокруг водоема и наконец исчезали.

День шел за днем...

Это случилось совершенно неожиданно.

Я неторопливо Беседовал с Чыдой Хан-Сегри, в пятый раз подставляя Чэна под прямой выпад копья и терпеливо дожидаясь, пока шаман выполнит то, что от него требовалось - и старался не обращать внимания на то, что с каждым разом глаза Куш-тэнгри вспыхивают все ярче и напряженней.

Почему-то я никак не мог избавиться от ощущения, что касаюсь не древка или наконечника Чыды, а непосредственно дотрагиваюсь клинком до рук шамана, как при прорицании - и тогда мне на миг мерещится то призрачно-сизый дым за спиной Куш-тэнгри, то зыбкие силуэты всадников на холмах, то сами холмы превращаются в подобие домов...

"Устал, - подумал я, начиная все заново, - пора заканчивать..."

Додумать я не успел. Шаман отошел назад, Чыда крутнулась колесом, и я еще почувствовал, что Чэн пристально смотрит в глаза Куш-тэнгри - а потом передо мной словно распахнулись ворота...

...Ворота Чжунду распахнулись, и в богатейший город Поднебесной, неистово визжа и размахивая оружием, хлынули степняки.

Ли Куй, известный в Чжунду, как Носатый Ли, бродяга без роду и племени, пришедший в город невесть откуда перед самым нашествием, - щуплый и взъерошенный Ли Куй, прихрамывая, бежал по переулкам западной окраины, надеясь на везение.

Если великая Гуаньинь поможет ему уйти целым и невредимым, он станет бритоголовым монахом-хэшаном в шафрановой рясе, живущим милостыней и безразличным к мирской суете - и пусть другие дураки дают рискованные советы скудоумному Сыну Неба, императору-тупице, и пусть несчастную Поднебесную насилуют и грабят все, кому не лень, хоть алчные сановники, хоть грязные монголы, хоть...

Еще не успев понять, что Гуаньинь сегодня смотрит в другую сторону, Носатый Ли резко остановился, зашипев от боли в поврежденном колене, и вскинул к груди короткий, локтя в три, посох.

В конце переулка радостно скалился рослый монгол в кожаном доспехе, поигрывая длинным копьем с перекладиной под трубкой наконечника.

Опальный полководец Ли Куй, которого в Чжунду звали Носатым Ли, а в столице - Синим Тигром Хоу, глубоко вздохнул и медленно пошел к ухмыляющемуся степняку, усилием воли заставив себя перестать хромать.

Монгол подождал, пока хилый оборванец приблизится, и лениво ткнул перед собой копьем.

Через мгновение оружие едва не вырвалось у него из рук, а когда изумленному воину все же удалось отпрыгнуть назад, прижимая к себе копье жалом вверх - в лицо ему полетел выдолбленный изнутри посох, в котором, как шелкопряд в коконе, скрывался от досужих глаз прямой меч-цзянь Синего Тигра Хоу.

Город уже горел. Горький дым стелился по улицам Чжунду, опережая увлекшихся грабежом воинов неукротимого Темуджина Чингис-хана; дым спешил, раньше захватчиков пробираясь на западную окраину, от едкой гари першило в горле, и невыносимо болела нога Ли Куя, а монгол бил умело и свирепо, то наконечником, то обратной стороной древка, и поэтому приходилось много двигаться, пока Гуаньинь не соизволила обратить свой благосклонный взор на Чжунду и на заброшенный переулок, в котором Носатый Ли дважды сумел достать клинком запястья монгола.

Теперь оставалось только ждать. Ждать и не подворачиваться под копье, движения которого становились все более неуверенными и дрожащими. А дождавшись - вложить последние силы в последний прыжок.

...Он так и не выпустил копья, этот неудачливый воин в легком кожаном доспехе. Кашляя и скособочившись, он сидел у стены чьего-то дома, правой ладонью зажимая пронзенный бок, а левую продолжая держать на валявшемся рядом копье. И над ними, над раненным монголом и бессильным копьем, тяжело дыша и стараясь не переносить вес на поврежденную ногу, стоял Ли Куй, бывший полководец левого крыла Ли, бывший Синий Тигр Хоу, бывший Носатый Ли, будущий настоятель монастыря подле горы Утайшань, усталый маленький человек.

Стоял и смотрел, как лицо монгола становится все более бледным, а рассеченные запястья кровоточат все меньше и меньше.

Монгол с трудом поднял голову - и их взгляды встретились.

Ли Куй вздохнул, изорвал свою накидку на полосы, присел рядом с монголом и стал туго бинтовать руки воина непобедимого Чингиса.

Ли не знал, зачем он это делает...

Когда я пришел в себя, над Чэном, сидящим на земле, уже хлопотали Чин и Матушка Ци, отпаивая его водой, хлопая по щекам и взволнованно переглядываясь между собой.

Я по-прежнему находился в правой руке Чэна, в руке аль-Мутанабби, и понимал, что рука здесь ни при чем.

В трех выпадах от нас сидел бледный Куш-тэнгри, опираясь спиной на подложенные вьюки, а рядом с ним лежала бесчувственная Чыда Хан-Сегри, на древке которой покоилась левая ладонь шамана.

И во взгляде Куш-тэнгри медленно плыл дым города, горевшего не здесь и не сейчас.

- Ты в порядке, Единорог? - озабоченно спросил Обломок из-за Чэнова пояса.

- Да, - коротко отозвался я. - А ты?

- А что я? - голос Обломка был непривычно встревоженным. - Я ведь не Беседовал... Смотрю - наш друг шаман глазищи распахнул, Чэна как приподняло, я тебе кричу, а ты звенишь что-то странное и вперед лезешь! Ох, вы и по-Беседовали... ну, Чыда - это еще понятно, но только уж больно здорово Куш-тэнгри ею орудовал! До кабирских Придатков ему, конечно, еще далеко, а вот по шулмусским меркам - так просто отлично! Мы ж его вроде бы и не учили обратной стороной древка на уходе бить... Потом ты Чыду пропустил и шаману оба запястья наметил. Я опять гляжу - все гладко, касание идеальное - а шаман кричит, как испорченный, и спотыкаться стал. Ну, а ты ему после бок обозначил - он и упал. Чыду, правда, не выпустил, молодец...

Дзю помолчал, словно припоминая.

- Чэн над ними постоял-постоял - и вдруг сел. Забормотал что-то непонятное, ногой левой дергать стал, словно колено вправлял, или еще что... и вдруг - все. Не чувствую я вас! Никого. Ни тебя, ни Чэна. О Чыде с шаманом вообще речи нет. Кричать я стал, а тут уже и Чань-бо сообразил, что что-то не так!.. Хвала Небесному Молоту, очнулись вы, и меня малость попустило...

- Что... что это было? - донеслось ко мне от Чыды, явно вернувшейся в наш бренный мир.

- Миры Хум-Тэнгэ, - негромко ответил Неправильный Шаман. Те, что за поворотом пути шамана. Вот и повернули, значит...

- Какой еще Хум-Тэнгэ?.. - начала было Чыда, но осеклась.

- Это ты? - тихо спросила она. - Шулмусский Придаток, это ты? Или я сошла с ума?..

- Нет, ты не сошла с ума, Чыда Хан-Сегри, - бросил Чэн. - Это и впрямь шулмусский Придаток Куш-тэнгри, а я - мэйланьский Придаток Чэн Анкор, и, видимо, я уже совершенно разучился удивляться... потому что то, что мы понимаем друг друга, не удивляет меня. Да и может ли быть иначе, если мы вместе свернули за поворот?

- Мне жаль, что я не был с вами, - через силу усмехнулся Обломок. - Это, должно быть, забавно...

- Ты был с нами, Дзю, - сказал я, - и я надеюсь не дожить до того дня, когда тебя не будет с нами, потому что тогда мне любой поворот будет не в радость. А сейчас я... сейчас я хочу спать, Дзю.

- Да, Наставник, - иронично-уважительно отозвался Дзюттэ.

И заорал на Чань-бо, обзывая его всякими словами и требуя немедленно перенести нас в шатер.

Чэн сонным голосом добавил кое-что от себя - только значительно мягче - и я еще успел заметить чьи-то внимательные глаза, а потом нас подняли и понесли, негромко переговариваясь между собой...

Уже проваливаясь в забытье, я неожиданно понял, кому принадлежали внимательные глаза, на дне которых тлели уголья забытых жаровен.

Это были глаза Хамиджи-давини.

Или это мне примерещилось?..

Мне снился бесконечный путь,
Пронзающий миры.
И в том пути таилась суть
Загадочной игры,
Игры, чьи правила - стары,
Игры, чьи игроки - мудры,
Они не злы и не добры...
И я кричал во сне.

Мне снился обнаженный меч,
Похожий на меня,
И яростно-кровавый смерч
Масудова огня,
И бились о клинок, звеня,
Копыта черного коня,
Что несся на закате дня...
И я кричал во сне.

Мне снилась прожитая жизнь -
Чужая, не моя.
И дни свивались в миражи,
Как сонная змея.
И шелестела чешуя,
Купался лист в воде ручья,
И я в той жизни был не-я...
И я кричал во сне.

Проснулся я самым последним.

Это еще раз подтверждал голос Дзю, излагавшего Чыде историю наших странствий и попутно убеждавшего Хан-Сегри, что Придатки - это люди, и все такое прочее.

Чыда ахала, охала и соглашалась со всем.

Я еще подумал, что чем проще Блистающий (или человек), тем легче он верит в то, что такому умнику, как Заррахид, покажется невероятной сказкой.

Чэн и шаман молчали, но я ощущал их присутствие и не сомневался, что они бодрствуют.

Дважды шаман поправил Дзю, когда тот рассказывал о Шулме, и я на удивление спокойно отметил для себя, что понимаю Куш-тэнгри, даже не становясь Мной-Чэном, и Чыда его понимает, и Обломок; и издаваемые шаманом звуки не значат почти ничего для этого нового понимания.

Просто он говорил, а мы знали, что он говорит.

"О Нюринга! - подумал я. - Так, значит, дело вовсе не в руке аль-Мутанабби, и не в том, что мы с Чэном какие-то особенные... уроды, - и достаточно тому же Заррахиду вместе с Саем и Косом пройти по Пути, свернуть в нужном месте, погрузиться в "не здесь" и "не сейчас", как погружаются в разверзающуюся под клинком рану мироздания - и Косу больше никогда не понадобится переводчик, если ему захочется поговорить с эстоком или Саем! Ведь если даже Чыда..."

- Да, это так, - ответил Куш-тэнгри, и я не сразу сообразил, произнес ли я все это вслух, или теперь для нас всех было попросту неважно: вслух или про себя?!.

Похоже, мы теперь со-Беседники в каком-то новом, непривычном смысле...

- Отец Ур-Калахай, Безликий! - шаман весь дрожал. - Значит, не просто можно, а нужно... нужно твоим шаманам, Отец, брать оружие в руки, нужно сливать воедино Пути и идти дальше, чтобы увидеть другие миры, порожденные тобой...

- И, может быть, не только видеть, - подхватил Чэн. - Ведь тот человек, что был там, что имел меч, подобный Единорогу почему он, этот человек, не убил своего врага? Не потому ли, что за спинами враждующих незримо стояли мы, не желающие убивать?! И если так - не сможем ли мы гасить огонь Масуда и там, когда души наши будут дотягиваться до иных судеб и жизней?!.

- Очень красиво, - проворчал Обломок (видимо, уже осведомленный обо всем). - Судьбы, жизни, Пути... Там гасить будем - а здесь? Что, у нас здесь дел мало? Из Диких Лезвий делать Блистающих - раз! Из их Придатков людей делать - два! И тех, и других учить понимать друг друга - три! Здесь, здесь Масудов огонь гасить надо, да и то, наверное, не до конца гасить, чтоб вода Мунира стоячей и затхлой не становилась!..

- Дороги, - неожиданно добавила Чыда. - Дороги нужны. Из Кабира в Шулму. И обратно.

- Асмохат-та нужен, - через силу улыбнулся Куш-тэнгри. - Вера нужна. Пусть шулмусы сперва поверят, пусть Дикие Лезвия поверят, они во имя веры горы свернут, а когда станет видно, что там, за горами! - вот тогда вместо веры знание придет. Да и вера, пожалуй, останется...

Полог шатра чуть отдернулся, и в образовавшейся щели показались взволнованное лицо Чин и наконечник Волчьей Метлы.

- Вы Хамиджу не видели? - озабоченно спросили обе.

Мы переглянулись... и расхохотались.

- Да пропала она куда-то, - смущенно бросила Чин, видимо, поняв всю нелепость своего вопроса. - Ищем, ищем... еще со вчера. Вы ведь уже сутки спите...

- Будущее, - шаман в волнении встал. - Ах, какое будущее!.. Вот почему я не видел победоносного похода на мягкоруких! И всего-то надо - убить Джамуху! Ради такого будущего - одного человека... одного плохого человека...

Меня как ледяной водой после наковальни окатило.

Чэн протянул руку аль-Мутанабби, коснулся моей рукояти - и я стал Чэном-Мной.

- Ради будущего, - негромко сказал Чэн-Я. - Ради будущего - одного человека. Ради будущего Но-дачи и Асахиро отрубили мне руку. Ради будущего Шото и братья-Саи убивали на улицах Кабира, пока не погибли Друдл с Детским Учителем. Ради будущей мести Маскин стал Тусклым, а Эмрах ит-Башшар примкнул к батинитам. Ради будущих побед ориджиты во главе с Джелмэ-нойоном сожгли деревню Сунь-Цзя, а я ради будущего убил несговорчивого Джелмэ. Ради будущего, в котором должна была восторжествовать истина Батин, Джамуха подмял под себя Шулму. И мы видели будущее, в котором я убью Джамуху - потому что мы заранее знали, что ради будущего...

Я-Чэн помолчал.

- Нет такого будущего, - твердо закончил Я-Чэн, - ради которого я убью Джамуху и сломаю Чинкуэду, Змею Шэн. Я не хочу такого будущего.

- Ты не станешь их убивать? - изумился шаман. - А как же...

- Ради будущего - нет. А если и убью - то только ради настоящего. Как убивал в ночном переулке Кабира, над Друдлом и Детским Учителем. Не зная, что убью. Не думая об этом заранее. Потому что нельзя заранее делать выбор между жизнью и смертью. Этот выбор делается лишь тогда...

Чэн-Я оглядел всех и закончил:

- Когда один меч стоит спокойно против неба. Один - против неба. И только так.

Снова зашевелился полог, и в шатер вошел Асахиро с Но-дачи на плече. Оба были хмурыми и сосредоточенными, очень напоминая самих себя в тот мэйланьский вечер, когда они заступили дорогу Мне-Чэну.

- У нас гости, - бросил Но-дачи, большой меч.

- Чэн, одень доспех, - сказал Асахиро Ли.

В шатер протиснулся Кос ан-Танья с доспехом аль-Мутанабби в руках.

Гость ждал нас у священного водоема.

Это был высокий, прекрасно сложенный воин с волчьими чертами лица. Причем волк был матерый, опытный, прекрасно знавший себе цену. Дикого Лезвия при нем не оказалось - то ли не пристало послу быть вооруженным, то ли еще что...

Неподалеку от воина расположились Фальгрим с Гвенилем и ан-Танья с Заррахидом и Саем. Больше никого не было - ни наших, ни шулмусов. Это не удивило Меня-Чэна - еще по дороге Но-дачи с Асахиро рассказали нам, как они разогнали всех любопытных, не дав им толпиться вокруг посла Джамухи; и Я-Чэн счел этот поступок совершенно правильным.

При виде нас воин нахмурился, с показным равнодушием оглядел Чэна с головы до ног, и сделал шаг навстречу. Всего один шаг. Надо отдать должное - посол или действительно ничего не боялся, или умело скрывал свои чувства.

- Я - тысячник Джангар-багатур, - негромко и властно сказал он, - глава тумена телохранителей-тургаудов гурхана Джамухи Восьмирукого.

Затем он неожиданно приложил ладони ко рту и пронзительно завыл.

Я-Чэн даже не успел удивиться, как в ответ с северных холмов донесся такой же вой, только многократно усиленный; и я услышал ржание испуганных коней.

- Мои люди не хотят тревожить покой священного места, - продолжил Джангар, когда наступила тишина. - Пускай даже и оскверненного нечистым пребыванием. Я повторяю слова гурхана Джамухи: пусть тот, кто называет себя Асмохат-та, поднимется к гурхану и посмотрит ему в глаза. После чего он сам выберет время и место своей смерти. Я все сказал.

Пришедший вместе с нами Куш-тэнгри передал Чыду Косу, после чего низко склонился перед Чэном-Мной и повернулся к Джангар-багатуру.

- Не пристало Асмохат-та уподобляться послу самого себя, - произнес Неправильный Шаман, и Я-Чэн заметил, что невозмутимый Джангар все же старается не смотреть шаману в лицо.

- Джамуха ведь тоже не сам явился - тебя прислал, Джангар... Я пойду с тобой, я, слуга Ур-калахая Безликого, я встану перед Джамухой, как посланец Асмохат-та, и мы определим время и место. А чья смерть наступит тогда - это еще у Безликого за пазухой...

- Хорошо, - равнодушно согласился Джангар. - Иди ты, шаман-отступник...

Шаман кивнул и отошел на десять выпадов, остановившись у статуи Мо.

Чэн-Я подумал и двинулся к нему.

- Тебе нельзя туда ходить, - одними губами выдохнул шаман. - Ты не вернешься. А по степи пойдет гулять легенда, как демон-лжец не устоял перед взглядом гурхана...

- А ты? - спросил Чэн-Я.

- А я попробую задеть гордость Джамухи в присутствии его телохранителей. Тургауды - отчаянные бойцы, они не побоятся напасть и на священное место - но если их вождь преступит закон воинской доблести...

Я-Чэн не мог объяснить шаману, что Джамуха-батинит и Тусклая Чинкуэда, Змея Шэн, по-своему понимают законы воинской доблести, и святость места уж наверняка не остановит их; и еще Я-Чэн понимал, что не могу, не должен идти сам на северные холмы, и не имею права останавливать Куш-тэнгри.

Я-Чэн только вспомнил слова Неправильного Шамана, когда мы прозревали неизменную гибель Джамухи.

"Наверное, я умру до того..."

- Меня зовут Чэн, - сказал Чэн, глядя в черные глаза Неправильного Шамана. - Чэн Анкор.

- Спасибо, - невпопад ответил Куш-тэнгри.

И крикнул послу, тряхнув серебряной гривой:

- Эй, Джангар!.. Пошли, что ли?!

Джангар шагнул было вперед, но Асахиро придержал его за плечо.

- Ты помнишь меня, тысячник Джангар? - спросил Асахиро.

- Да, - кивнул Джангар, стряхивая его руку (что оказалось не так-то просто). - Я помню тебя, бывший раб, пасынок хурулов.

- Это хорошо, что ты помнишь меня... И запомни, что я скажу тебе сейчас: если с шаманом что-нибудь случится... я убью тебя, даже если для этого мне придется пройти насквозь через твой тумен.

Джангар радостно оскалился.

- Тебе не придется трудиться, бывший раб. В бою я обычно нахожусь впереди своей тысячи.

Сверху на них взирал Желтый Мо.

Полагаю, он был доволен.

Весь оставшийся день я не находил себе места.

Вот оно, пришло, наступило, постучалось в дверь, звякнуло о клинок - и все-таки, в глубине души, я надеялся, надеялся слепо, глупо, наивно, прячась в ножны от неизбежного, надеялся, что все как-то обойдется само собой, и боялся признаться в этом самому себе.

Не обошлось.

И учить некого - ушел Куш-тэнгри, и скучает заново осиротевшая Чыда, а я поминутно гляжу на северные холмы, постепенно тонущие в вечерней мгле.

Ждем.

И я остужаю рукоять о руку аль-Мутанабби.

В подготовке нашего лагеря к обороне мы не участвовали. И правильно делали - Но-дачи и Асахиро мигом взяли власть в свои руки (смешно - Но-дачи - и "в свои руки"...), и весьма скоро каждый нашел свое место и знал, что ему делать в случае...

Что делать?

Ах, выбор небогат... У деревни Сунь-Цзя два десятка с небольшим Придатков и чуть большее количество Блистающих остановили двенадцать дюжин детей Ориджа, и то все наши люди оказались раненными, а пятеро батинитов навсегда окунулись в Сокровенную Тайну. Сейчас же нас, кабирцев, на четверть меньше, чем тогда, с нами две-три дюжины шулмусов (хорошо, пожалуй, что Кулай с частью своих пропал - глядишь, выживут...); ориджитские и маалейские дети, женщины и старики не в счет; - а против нас на северных холмах воет отборная стая Джамухи, тысяча воинов-людей, и вдвое-втрое Диких Лезвий.

Кто мы? Дрова для Масудова пожара?

Просто праздник истины Батин...

Прорицание будущего, провиденье шаманское - глупости все это!.. Ведь не дойти Мне-Чэну до Джамухи, не дотянуться... сметут, растопчут...

Странное чувство возникло у меня. Чем больше я убеждал сам себя в неизбежности гибели, в бессмысленности всех наших действий, чем больше я понимал нелепость своего появления в Шулме в облике Пресветлого Меча - тем сильнее накатывалась откуда-то из глубины души, из того горна, что внутри нас, отчаянная радость единственного выпада, когда отступать некуда, и раздумывать некогда, и жить незачем, кроме как для этого выпада, а потом - гори оно все в Нюринге, это "потом"! - и гордость Масуда, и мудрость Мунира, и смысл бытия, и сафьян новых ножен, и ремесло, и искусство, и волчий вой на холмах!..

Я говорил себе о надвигающемся конце - и видел внутренним взглядом, как стальная чешуйчатая рука, сжатая в кулак над этим миром, медленно начинает раскрываться, подобно цветку на заре, и движутся неживые пальцы, которым не положено двигаться, которым не дано двигаться - но приходит день, когда мы все безнадежно глупеем, шуты мироздания, и в этот день нам все положено и все дано!..

...Вечер стал переходить в ночь, и холмы окончательно пропали из виду.

По всему лагерю горели костры.

А Куш-тэнгри так и не вернулся.

Я спросил у подвернувшейся Кунды Вонг, почему не тронулось с места временное стойбище женщин, детей и стариков, что было за юго-западными холмами.

- Зачем? - удивилась Кунда. - Кому они нужны? Тургаудам? В случае чего их и потом можно будет вырезать... после нас.

Я накричал на Кунду, обозвав ее глупой саблей, и с удивлением заметил, что ей стало легче. Вскоре я услышал, как Кунда в свою очередь кричит на кого-то, обзывая его глупым мечом и обвиняя в малодушии.

Я невесело улыбнулся, прилег на колени к Чэну, ткнувшись гардой в Обломка - и мы стали ждать.

Глава двадцать восьмая

Всю ночь в нашем лагере происходила некая перестановка - не слишком шумная, но достаточно заметная. Ею по-прежнему руководили Но-дачи с Асахиро, и мы не вмешивались, хотя прекрасно понимали, что в случае штурма любые приготовления лишь ненадолго отдалят трагический финал. Думаю, что тот же Но понимал это не хуже меня - только что-то делать, наверное, было все же лучше, чем просто сидеть и ждать, как мы с Чэном.

...Постепенно Я-Чэн начал проваливаться в туманное забытье - полусон, полубодрствование, похожее на провидческий транс. Мы уходили в какой-то свой внутренний мир, медленно соскальзывая туда сквозь редеющую завесу багрового тумана, и туман светлел, рассеивался, и проступавший сквозь него мир был прекрасен - в нем не было ни Шулмы, ни Кабира, ни Джамухи с Чинкуэдой; в мире этом не было и нас с Чэном - и над землей занималась заря...

...Заря. Вернувшись в негостеприимную реальность, мы огляделись вокруг. В предутренней дымке смутно темнели очертания окружавших нас перевернутых повозок, за которыми расположились шулмусы ("Наши шулмусы", - невесело подумал Я-Чэн), и у многих была та вещь, которая звалась луком, а на боку висели большие ножны со стрелами.

Ножны назывались "колчанами".

Подготовились, значит... о Творец, если бы нас было хоть раз в пять больше!..

Светало довольно быстро - вот уже из зябкой пелены родились пологие склоны ближних холмов; туман отступал, почти как во сне, но не уходил до конца, и лишь вокруг священного водоема тумана, на удивление, не было вообще...

Я вновь глянул на северные холмы - и увидел, как их вершины внезапно ощетинились колышущейся гривой конного строя.

- Сейчас начнется, - очень спокойно и как-то бесцветно сказали в один голос Но-дачи и Асахиро.

И шулмусы за повозками зашевелились, доставая из колчанов стрелы и накладывая их на тетиву.

Грива на холмах выросла, уплотнилась, вздыбилась - и замерла.

Они почему-то медлили. Вокруг посветлело, туман уже практически рассеялся, и в конном строю на вершинах холмов стало заметно некоторое замешательство. Местами пряди этой живой гривы перепутались, переплелись, несколько крохотных всадников отделились от строя и поскакали влево и назад, скрывшись из виду.

"Кончали бы скорее..." - отстраненно подумал я.

Скорее не получалось. Тем более, что у северо-западных и северо-восточных холмов тоже стала прорастать грива. Только грива эта была гораздо более неровной, нечесаной и всклокоченной.

Зато она была гуще. Куда гуще первоначальной!

Туда-сюда замельтешили гонцы-муравьи.

- А вон наши, - неожиданно заметил один из шулмусов.

Чэн шагнул к говорившему и увидел, что это - молодой маалей.

- Кто - ваши?

- Ну, бывшие наши, - поправился шулмус. - Дети Маала. Да вон же бунчук наш! - и он указал рукой в сторону одного из холмов.

Шулмус явно не жаловался на зрение - различить на таком расстоянии, кто есть кто...

- Ясное дело, - продолжил остроглазый, - в ставку приехали, а гурхана-то и нет. Где гурхан - спроси у ветра. Назад повернули - так и обоза нет! А степь-то слухами полнится... Куда скакать? К священному водоему. Вот и прискакали...

- Небось ваши маалеи не умнее других, - перебил его шулмус постарше, из ориджитов. - Вон сколько понаехало... слева локры в лисьих малахаях, справа не разобрать кто, но похоже на хурулов...

"Маалеи, - подумал я. - Те, которых ограбили Гвениль с Махайрой. Ну что ж, долго думать, на чьей они стороне, не приходится. Да и не одни они. Теперь и боя не будет. Просто затопчут нас - и дело с концом."

Однако шулмусы почему-то заметно повеселели и ожили. Я еще мог с трудом понять маалеев, но ориджиты?!. А Диким Лезвиям, похоже, было все равно, с кем драться, несмотря на мудрые заповеди Пресветлого Меча и пророка Ковыряги - лишь бы драться! Тем более, что сам Пресветлый с Ближними и пророком был с ними.

Наши сомнения частично рассеяла подошедшая Фариза.

- Священный водоем, - рассмеялась она в ответ на наше недоумение, - единственная святыня Шулмы. Здесь никогда не проливалась кровь. И если для тургаудов нет ничего превыше приказа гурхана - первого в воинской доблести - то для остальных это будет осквернением святыни - на чьей бы стороне они ни были. Не думаю, что Восьмирукий осмелится штурмовать нас на глазах у своих подданных...

Холмы кишели людьми и лошадьми, метались юркие гонцы, и с каждым мгновением правота Фаризы становилась все более очевидной. Я понял, что судьба, расщедрившись, дарит Мне-Чэну давно припасенный подарок.

Поединок.

Поединок Асмохат-та и Джамухи Восьмирукого; поединок Чинкуэды, Змеи Шэн, и Мэйланьского Единорога.

Решайся, Пресветлый Меч!

Если мы при всех вызовем их на бой - мерило воинской доблести - они не смогут отказаться. На этом держится их власть. И публично потерять лицо они не осмелятся...

Так почему Я-Чэн медлю? Почему не выхожу за круг повозок и не бросаю вызов? Почему?!

Потому что я знаю, чем это закончится. Я видел это. Я не хочу убивать. Не хочу убивать! Не хочу!.. И поэтому медлю, оттягиваю, как могу, тот миг, после которого уже не будет пути назад - и мои соратники с недоумением косятся в мою сторону. "Иди же! - говорят их глаза и клинки. - Иди и убей! Ты же можешь! Разруби одним ударом безумный узел этого утра! Победителей не судят! Убей!.."

И пока я медлю, строй тургаудов опять смыкается, взлохмаченная грива союзников и подданных Джамухи редеет, оттягиваясь назад, за пределы видимости... но делает это очень медленно и неохотно. Ну да, с одной стороны - гурхан и его приказ, а с другой - даже гурхан не должен бы запрещать приходить сюда, дабы поклониться... Конечно, не должен - но очевидцы очень мешают горячему Джамухе, и он тоже понимает, что победителей не судят!..

Еще бы он не понимал - ведь это одна из главных заповедей истины Батин!

Время, время! Оно уходит, но еще не ушло совсем - время бросить вызов, время убить - и время даровать жизнь многим, поверившим мне; время открыть дорогу великому будущему...

Ах, как красиво все это звучит!

Оно уходит, наше время, уходит, не спросясь, вместе с удаляющимися всадниками... оно уже почти вышло, наше время, но именно "почти" - потому что всадники перестают удаляться, они останавливаются, и вместе с ними останавливается время, оно зависает на невидимой нити, нить эта все растягивается и растягивается, грозя лопнуть... а потом нить резко сокращается, и всадники поворачивают обратно, к нам, и время снова начинает нестись вскачь...

Но, кажется, тоже в обратную сторону.

Потому что Я-Чэн слышу топот, но по непонятным причинам он звучит позади меня - приближающийся топот конских копыт, чьи-то радостные крики, бряцание сбруи...

Чэн-Я оборачиваюсь - и вижу, как от южных холмов к нам во весь опор несутся четверо конных, а Асахиро с Фальгримом и Кобланом уже растаскивают сдвинутые повозки, расчищая им дорогу.

Между тем Чэн-Я узнаю приближающихся всадников. Это молодой Кулай-нойон, а за ним - Тохтар-кулу с двумя ориджитами. А я еще радовался, что они не вернулись - дескать, глядишь, живы останутся!

А они успели... успели в гости к смерти!

- Клянусь Нюрингой! - бормочет несуеверный Обломок, и я ошалело вижу, как южные холмы, словно боясь отстать от своих собратьев, тоже прорастают гривой. Конных шулмусов если и меньше, чем союзников Джамухи, то ненамного, и мне просто не хватает воображения, что бы предположить - кто они, откуда, и кого будут убивать в случае чего!?

...Кулай спрыгивает с лошади и почтительно припадает на одно колено, приветствуя Асмохат-та, а его редкий для Шулмы прямой меч склоняет передо мной рукоять.

- Кто там за вами? - спрашиваю Я-Чэн. - Погоня?!

Прямой меч звенит радостно-возбужденно и неразборчиво, как все Дикие Лезвия в преддверии свалки, так что я полностью перехожу на восприятие Чэна, слушая Кулая.

- Это восточные хариманы, о Асмохат-та, и лаахоры, и ызджуты, и белобаранные бехтары, и...

- Все? - пытается прервать его Чэн. - А...

- Нет, не все! Еще племена предгорий - гурхэзы и джавнаки, но они отстали...

- Кто это? - ревет ничего не понявший Чэн. - Кто это, Кулай?!

- Это вольные племена, о Асмохат-та, отказавшиеся ломать прут верности перед Восьмируким! Они пришли, поддавшись моим уговорам, чтобы увидеть Тебя - и увидели собаку-гурхана, готовящегося напасть на священный водоем! Гнев раздул их печень, и нойоны вольных племен поносят Джамуху-костогрыза и собираются отстаивать святыню! Тем более, что не все люди Восьмирукого пойдут за святотатцем...

Что Я-Чэн мог ему сказать? Поблагодарить? За то, что из-за его расторопности тысячи шулмусов лягут сегодня в здешнюю гостеприимную степь?! Ведь Кулай же хотел, как лучше! Он действительно хотел, как лучше!..

- О Пресветлый! - свистнул просиявший Кулаев меч, и на этот раз я понял его без труда. - Веди нас в бой!

- Когда все закончится, - бросил я Обломку, - и если мы будем еще живы, награди этот достойный меч именем! Таким, какое он заслужил!

Обломок что-то невнятно буркнул в ответ, и я понял, что имя мечу достанется еще то...

...Вольные племена спешили взять водоем в полукольцо, отрезав его от туменов Джамухи; делали они это умело и деловито, а Я-Чэн смотрел на них и понимал всю верность их расчета. Любое восстание против Восьмирукого было если не обречено, то весьма сомнительно - гурхан мог вызвать непокорного нойона в круг, и тот не имел права отказаться, если хотел сохранить лицо! А исход такого поединка был ясен заранее, без всяких шаманских предсказаний...

Воинская доблесть - единственный закон и ценность Шулмы!

Зато сейчас! Осквернение святыни! - и плевать вольнолюбивым нойонам на ложность или подлинность Асмохат-та с его Пресветлым Мечом! Ведь когда в опасности священный водоем - что должен делать всякий честный шулмус? Вот-вот, именно это... Тем более, что если тургауды Восьмирукого и послушаются приказа гурхана, то многие недавние сторонники Джамухи не пойдут сегодня вслед за ним - а, может, и в спину при случае ударят...

Шаманы, небось, потом спасибо скажут и любой грех замолят!

"Кстати, о шаманах, - подумал Чэн, - вон, кажется, и они... Двенадцать - нет, тринадцать человек в до боли знакомых халатах с побрякушками и со взглядом, который невозможно спутать ни с чьим другим... смирные лошаденки, спокойная осанка - и ни одного Дикого Лезвия!"

Да. Это были служители Ур-калахая Безликого.

Но вспыхнувшая было во мне надежда, что шаманам удастся предотвратить кровопролитие, быстро угасла. Потому что трое шаманов остались у водоема, а остальные равнодушно погнали лошадей вверх по склону. К тургаудам они даже не стали приближаться, а сразу повернули левее и правее - и растворились в гуще людей.

Что-то должно было произойти - сейчас или никогда.

И гурхан решил - сейчас.

Передний край тургаудского строя начал быстро выравниваться - куда быстрее, чем в прошлые разы - и я понял, что время вышло.

Совсем.

Сейчас конная лавина, визжа и размахивая Дикими Лезвиями, ринется вниз, и все возможные доводы и миролюбивые размышления исчезнут в звоне, грохоте и потоках крови.

Никакие шаманы не смогут остановить озверевших бойцов.

Не смогут.

Не успеют.

Или - не захотят.

Перевернутые повозки остались у нас за спиной - святые воды не будут осквернены - но вокруг них трупов и сломанных клинков будет более чем достаточно.

И Я-Чэн шагнул вперед.

Мы шли между расступающимися воинами и Дикими Лезвиями, как меч идет сквозь расступающуюся под его напором плоть; мы шли молча, приближаясь к северным холмам, не торопясь, и было слышно, как под ногами Чэна похрустывает песок и сухая трава.

Когда мы отошли от линии защитников священного водоема на полтора копейных броска - Чэн остановился.

Молча.

И это был вызов.

Стало еще тише - что всего миг назад казалось невозможным. Тишина сыпалась, как песок, тишина налипала на замерших людей, тишина висла на Диких Лезвиях, тишина давила, сгущалась...

А потом перед строем тургаудов возникла одинокая серая фигура и начала спускаться вниз.

...Они медленно спускались по склону холма, приближаясь к нам - Джамуха Восьмирукий, изгой-батинит, и Чинкуэда, Змея Шэн, висевшая у него на поясе; ассасин и Тусклая. Глядя на них, я подумал, что не Шулма первой пришла в Кабир - нет, это Кабир явился в Шулму, и потом - снова, и вот Кабир идет навстречу Кабиру, а Шулма взирает на это, затаив дыхание.

Ближе... еще ближе...

Не было ни страха, ни волнения; не было ничего, словно Мне-Чэну предстояла обычная Беседа, каких было множество, и будет множество; ближе, еще ближе, еще...

Все.

Остановились.

В двух выпадах от Чэна-Меня.

Короткая Чинкуэда, неестественно широкая у гарды и резко сужающаяся к острию, чья рукоять была оплетена вытертыми шнурами, а деревянные ножны украшали простые серебряные бляхи; и Джамуха Восьмирукий, невысокий, узкоплечий, в кожаном доспехе с массивными оплечьями и в странном шлеме с гребнем и защитными боковыми пластинами, закрывавшими почти все лицо.

Зря.

Они не были созданы для жалости; тем более - для нашей.

- Ты из рода Дан Гьенов, - сказала Чинкуэда. - Значит, ты родич Скользящего Перста? Или ты предпочитаешь, чтобы я звала тебя Пресветлым Мечом?

- Такие мечи, как у тебя, в Мэйлане предпочитают носить Анкоры, - сказал Джамуха Восьмирукий. - Ты из Анкоров Вэйских или из Анкор-Кунов? Если, конечно, ты не собираешься убеждать меня, что ты - Асмохат-та...

Голос Джамухи звучал глухо и невыразительно из-за сдвинутых пластин шлема, и таким же невыразительно-глухим был голос Чинкуэды, Змеи Шэн; Я-Чэн сперва слушал эти голоса, остро ощущая свою цельность перед лицом раздвоенности, разобщенности тех, кому на роду было написано быть вместе, и в то же время отдельно... ах, какими одинокими чувствовали они себя в Шулме, что даже со Мной-Чэном говорили чуть ли не с радостью, изголодавшись по общению с равными!.. Пора было отвечать, а Я-Чэн молчал и думал, что в осанке Джамухи и в его манере держаться есть что-то неуловимо знакомое - а память услужливо подбрасывала нам сцену из будущего, уже виденную Мной-Чэном, когда Джамуха стоял перед нами, и вот он снова стоит, будущее стало настоящим, и прошлым... и, наверное, пора было что-то отвечать.

- Я - Чэн Анкор из Анкоров Вэйских и прямой Дан Гьен по прозвищу Мэйланьский Единорог, - произнес Я-Чэн и добавил: - Родич Фаня Анкор-Куна и Скользящего Перста, старейшин-клятвопреступников.

- Это хорошо, - удовлетворенно отозвались Джамуха и Чинкуэда.

- Почему это хорошо?

- Так мне будет легче убить тебя.

Об Обломке речь не шла - словно его и вовсе не было.

- Мы можем договориться? - спросил Я-Чэн.

- Нет, - ответили они.

И Джамуха, повернувшись к своим тургаудам, подал им знак рукой.

...С холма спускался Куш-тэнгри. Глаза его были закрыты плотной темной повязкой, и Неправильный Шаман шел осторожно, рассчитывая каждый шаг - и все равно часто оступаясь. Руки его не были связаны, но он и не пытался снять повязку. Шею Куштэнгри захлестывали сразу две волосяные петли, и в пяти-шести выпадах позади незрячего шамана вразвалочку шли двое воинов, намотав на запястья противоположные концы арканов, и ведя Неправильного Шамана, словно зверя на поводке.

"Неужели они его ослепили?!" - мелькнула страшная мысль.

На расстоянии хорошего копейного броска от Меня-Чэна воины крепче натянули арканы - и Куш-тэнгри остановился, прижимая подбородок к груди.

- Сейчас они убьют его, - равнодушно сказали Чинкуэда и Джамуха; и Я-Чэн ни на миг не усомнился, кто "они", и кого "его", - как шамана-отступника. А потом придет твоя очередь. Смотри, это будет интересно...

Я-Чэн не обратил внимания на последние слова. Слова ничего не значили, жизнь ничего не значила, честь и позор, доблесть и трусость не значили ничего, и единственное, что имело значение в этом проклятом мире, что стоило дороже пыли под ногами - расстояние от Чэна-Меня до шамана, расстояние - и то, что Чэн-Я не успею преодолеть его прежде, чем воины отправят в Верхнюю Степь или в Восьмой ад Хракуташа седого ребенка, Неправильного Шамана, настоящего хозяина Шулмы, встретившего нас, как гостей...

- Чэн! - словно сами холмы позади нас разверзлись неистовым рыком, и эхо захлебнулось в ужасе. - Держи!!!

Чыда была уже в воздухе. Тяжелая, яростно визжащая Чыда Хан-Сегри - и лишь единственная рука могла вот так вогнать массивное копье в осеннее небо Шулмы, с треском разрывая грязно-голубое полотнище, единственная рука могла дотянуться разъяренной Чыдой из Малого Хакаса, теряющей новообретенного Придатка, дотянуться через полтора копейных броска до Кабира, до меня, до Чэна-Меня!

Он не был прирожденным копейщиком, повитуха Блистающих, кузнец-устад, Коблан Железнолапый, но он вложил в этот бросок всю свою бешено-огромную душу, не оставив ничего про черный день - ибо черный день настал!

- Держи! - ревел Коблан, и ему вторила летящая Чыда, а Шулма окаменела на несколько долгих-долгих мгновений, и я видел, что Чыда вонзится в землю, выпадов на пятнадцать перелетев через нас - и тогда Чэн сорвался с места, на ходу вбрасывая меня в ножны, забыв о Джамухе и Чинкуэде - и вскоре я ощутил, как пальцы аль-Мутанабби смыкаются на древке Чыды... ощутил острее, чем если бы они сомкнулись вместо копейного древка на моей рукояти.

Чэн замахнулся, Чыда птицей вырвалась из объятий латной перчатки - железная рука, детище Железнолапого, память восьмивековой давности, ожившая в недоброе время сталь! - и устремилась к недвижному Куш-тэнгри.

- Куш! - надрывалась Чыда изо всех сил. - Куш, я здесь! Я здесь, Куш-ш-ш!..

И изумленные воины с арканами замешкались, упустив то мгновение, когда незрячий шаман сделал шаг в сторону и взял Чыду из воздуха.

Легко и уверенно, как брал летящие камешки; и Чыда со счастливым криком легла в протянутые ладони.

Арканы натянулись, но Куш, не дожидаясь, пока его собьют с ног, сам отпрыгнул назад, разворачиваясь к воинам слепым лицом; удар, мелькание рук и древка - и лезвие наконечника Чыды рассекает один аркан, а второй обматывается вокруг ее крестовины, и не выдержавший рывка воин падает на бок, силясь левой рукой выдернуть из ножен саблю, и выдергивает, перерубая Диким Лезвием веревку, пленником которой внезапно стал...

Первый воин, кинувшийся к освободившемуся шаману, горлом налетел на древко Чыды, мигом растерявшей все кабирские повадки - и вот Куш-тэнгри уже стоит рядом с лежащими воинами, повязка сорвана с лица шамана, гневные черные глаза впиваются в поверженных шулмусов ("Хвала Творцу! - шепчу Я-Чэн. - Они не посмели...") - и тургауды Джамухи даже и не пытаются встать, когда Неправильный Шаман поворачивается к ним спиной и машет нам сияющей Чыдой.

- Что он делает?! - шепчет Обломок.

- Кто? - спрашиваю я, потому что Чэн ничего не видит и не слышит, он машет шаману в ответ и что-то кричит...

- Джамуха!

Не покидая ножен, я оборачиваюсь и еще успеваю увидеть, как раскручивается кожаный ремень в руке Джамухи-батинита, из петли превращаясь в полосу, а потом увесистый камень гремит о шлем Чэна, и земля оказывается совсем рядом, а Чэн не откликается, когда я зову его, и я остаюсь один, один, один...

Один против неба.

Время сошло с ума: оно рванулось с места и действительно понеслось назад, мелькая днями, неделями, месяцами; пространство свилось кольцами гигантской змеи, ползущей хвостом вперед: Шулма, Кулхан, Мэйлань, Кабир, памятный переулок, дом Коблана, комната-темница...

И холодный блеск маленького клинка над лежащим Чэном Анкором.

- Руку! - вне себя кричу я, забыв обо всем. - Руку, Чэн!..

И рука отозвалась.

Словно паук, отливающий металлическим блеском, словно чешуйчатое пятиногое насекомое, латная перчатка аль-Мутанабби поползла по правому бедру лежащего на боку Чэна, сместилась на живот, коснусь моей рукояти твердыми пальцами - и мы, я и она, упрямо двинулись вперед, вытаскивая меня из ножен и волоча за собой плохо слушавшиеся локоть и плечо бесчувственного Чэна Анкора Вэйского.

Только тогда небо, из которого падала короткая молния Чинкуэды, Змеи Шэн, смогло понять, что я уже не один против него.

Лезвие Чинкуэды наспех полоснуло по запястью, промахнувшись и с бессильным визгом скользнув вдоль наруча, а я бросился вперед, над самой землей, болезненно ощущая груз неподвижного тела Чэна, ограничивавший меня в выпаде.

Мне удалось лишь слабо оцарапать ногу Джамухи чуть повыше щиколотки, но и Джамухе пришлось отпрыгнуть назад и остановиться, тяжело дыша и опустив Чинкуэду.

Придавленный Чэном, что-то кричал Обломок, но мне было не до него.

Удар.

Еще один.

Скрежет панциря под клинком, неприятный вкус кожи доспеха, слабый стон Чэна - и боль в его плече, которую я ощутил как свою, когда пробовал резко взлететь вверх...

И теплые пальцы железной руки.

Джамуха пошел по кругу, держа на отлете готовую напасть Змею Шэн, и я сначала следил за ними, а потом не смог, и тогда латная перчатка вцепилась в меня, чуть ли не кроша рукоять, и мощно пошла вверх и назад, переворачивая вновь застонавшего Чэна на спину.

Удар.

Еще один.

Врешь, не достанешь... врешь!..

Достала.

И кровь проступила на бедре Чэна Анкора, кровь из неглубокого пореза, но Чинкуэда уже устремлялась ко мне, а я не успевал, не успевал я!.. И нога Джамухи с лета ударила по руке аль-Мутанабби, отшвыривая нас в сторону...

- Стой, дрянь!..

Изворачиваясь по совершенно немыслимой дуге, я сперва не сразу понял, что немыслимой дуга эта была лишь в том случае, если бы Чэн продолжал лежать на спине, мертвой тяжестью повиснув сзади меня, - и блеск моего клинка отразился в глазах Чэна, стоящего на одном колене, а в левой руке Чэна гневно звенел Обломок, шут, Кабирский Палач, дорвавшийся до Чинкуэды, Змеи Шэн!

Когда Змея Шэн с проклятьями вылетела из пальцев Джамухи, Я-Чэн (ах, как же это прекрасно - свобода по имени Я-Чэн!..) наискось пронесся у лица Восьмирукого, подцепив на острие вуаль, закрывавшую глаза гурхана, и вырвал ее из шлема.

Я-Чэн хотел посмотреть ему в глаза.

И посмотрел.

Это были глаза Хамиджи-давини.

И их застилали слезы.

У нас было время понять, и принять, и остановиться у двери выбора, у двери, за которой лежало будущее, побывавшее в шкуре прошлого; и только прощать у нас не было времени, потому что на нас смотрели те, кто еще не научился - прощать.

Но если когда-то живой человек дрался мертвым оружием за свою жизнь, то сегодня я, Блистающий, дрался полумертвым человеком за нашу общую жизнь. И не только нашу.

Будущее ждало, возбужденно скалясь и рыча.

Чэн наступил ногой на безмолвную Чинкуэду, Змею Шэн; Обломок вернулся за пояс, я - в ножны, и мы неторопливо огляделись вокруг.

...Шулма на холмах сдвинулась на шаг вперед.

Всего на один шаг. Я-Чэн тогда еще не знал, что одновременно с падением Чыды в руки Неправильного Шамана возле каждого нойона племени незаметно оказался человек в смешном халате с побрякушками - отчего десять нойонов, заглянув в неестественно черные глаза слуг Ур-калахая, промолчали, а без их приказа воинов хватило не более, чем на один шаг.

...Телохранители-тургауды Джамухи сдвинулись на два шага.

И ровно на те же два шага сместились к северным холмам пятнадцать кабирцев во главе с невозмутимо-опасным ан-Таньей; а две дюжины Блистающих грозно сверкнули на солнце, выглянувшем из дыры распоротого Чыдой неба.

Мужество почтило мужество, сила - силу, тысяча - немногих, и лавина замерла, так и не скатившись с северных холмов.

...Ни единого шага не сделал Куш-тэнгри, стоя, где стоял, с двумя воинами у ног своих и с Чыдой на плече; он стоял, а осенний ветер играл с серебром волос Неправильного Шамана.

Все ждали нас.

Нас ждало горло Джамухи Восьмирукого, ассасина-убийцы, горло несчастной Хамиджи-давини, обуянной кровавым дэвом мести и истины Батин; горло, открытое для этой истины на острие моего клинка.

Все ждали нас.

Чего ждали мы?

Знали ли мы, что будем делать, когда я шевельнулся в ножнах, грани Обломка заиграли солнечными зайчиками, а Чэн улыбнулся в лицо будущему хищной улыбкой пятнистого чауша, медленно начиная расстегивать пряжки доспеха?..

- По-Беседуем, девочка моя? - и наручи глухо ударились оземь. - К чему таким прекрасным со-Беседникам, как мы, эта глупая одежда из далекого прошлого?!

И оплечья вскоре легли рядом с наручами.

- По-Беседуем, девочка-гурхан, восьмирукое чудо Шулмы? Мы ведь не шулмусы, мы не причиним друг другу вреда, клянусь Двенадцатью и Одним!.. - снятый пояс вместе со мной и Дзюттэ Чэн положил у ног, рядом со Змеей Шэн, не отрывая цепкого взгляда от Хамиджи-Джамухи, но та не двигалась с места.

Панцирь упал зерцалом вверх, и серые облака смогли прочитать чеканные слова, пришедшие из восьмивековой старины:

- Живой, я живые тела крушу;
стальной, ты крушишь металл -
И, значит, против своей родни
каждый из нас восстал!

Сброшенный шлем покатился по земле, а Чэн уже снимал халат, нижнюю рубаху, оставаясь по пояс обнаженным, вскидывая руки к отшатнувшемуся небу, и Шулма ахнула, увидев чешуйчатую металлическую кожу правой руки; увидев латную перчатку, которую теперь можно было снять только вместе с плотью.

- Ну?! - властно крикнул Чэн, опоясываясь заново и опуская руки на рукояти меня и Дзю.

Носком сапога он подцепил Чинкуэду - и Змея Шэн, по-прежнему не произнеся ни слова, полетела к Джамухе (это имя шло ей больше, это имя больше значило для нас, и я решил звать ее так), которая инстинктивно поймала Тусклую.

- Не хочешь? - рассмеялся Чэн, и мы с Обломком расхохотались, вторя ему. - Гурхан любит доспехи? Гурхан хочет спрятаться в прошлом от будущего?! Ну что ж...

Невидимая чаша оказалась в левой руке Чэна; запрокидывая непокрытую голову, он влил в себя ее содержимое и выхватил меня из ножен.

- Шулма! Твое здоровье!..

- Мо-о аракчи... - отозвалась Шулма. - Асмохат-та!

Безнадежно ударила Змея Шэн - и промахнулась.

Чэн погрозил Джамухе пальцем и извлек из-за пояса Обломка.

Следующий укус Змеи Шэн встретил я, завертев Чинкуэду в стремительном танце, пока Обломок крюком своей гарды цеплял оплечье Джамухи.

Рывок - и хруст кожаных ремней, один из которых лопнул.

Змея Шэн с мастерством отчаяния пыталась обойти меня, прорваться поближе, и я дал ей насладиться мгновенным счастьем удачи, когда Чинкуэда проскользнула вплотную ко мне - попав в неласковые объятия Дзю.

- Брось, Дзю! - крикнул я, гуляя по боковым ремешкам доспеха Джамухи.

- Бросаю! - покладисто согласился Обломок, и Змея Шэн полетела в сторону, а Джамуха кинулась за ней, не замечая, что Дзюттэ снова зацепился за ее оплечье.

Треск рвущей кожи - и оплечье съехало вниз, держась непонятно на чем, а я еще раз прошелся по ремням на правом боку, разрезав не то два, не то три.

Джамуха подхватила Чинкуэду с земли, срывая мешающее ей оплечье и отбрасывая его прочь; а я немного поигрался со Змеей Шэн, временами одобрительно похлопывая Джамуху по запястью.

Плашмя.

Потом все повторилось снова: Дзю, вцепившийся в доспех, я, удерживающий Чинкуэду, Чэн, вкладывающий в рывок всю силу...

После третьего раза кожаный панцирь сполз Джамухе на руки, чуть не заставив выронить Чинкуэду, и Чэн успел подбросить меня и опять поймать, пока Джамуха избавлялась от доспеха, превратившегося в оковы.

Под доспехом на ней был только нижний халат из полосатой ткани, который и резался легче, и рвался куда проще.

Под халатом - туго стянутая нагрудная повязка.

Под повязкой - грудь.

Маленькая и твердая девичья грудь, с остро торчащими сосками; и бесстыдный ветер тут же тронул их своими холодными ладонями.

Чэн опустил меня в ножны, сунул Обломка за пояс и подошел к Джамухе.

Чинкуэда даже не пошевелилась, когда Чэн Анкор раздвинул защитные пластины шлема Джамухи и снял его, обнажив голову девушки-гурхана.

Потом Чэн повернулся к Джамухе спиной.

Змея Шэн не двигалась.

- Шулма! - громко крикнул Чэн-Я. - Это твой владыка, Шулма?!

Лавина дрогнула, глухой ропот прокатился по окрестностям, всколыхнув стоячую воду священного водоема - и Шулма страшно двинулась вниз с холмов, грозя живым валом захлестнуть поле невиданной Беседы.

- Все, - почти беззвучно выдохнула Джамуха. - Вот и все...

Новое будущее с ревом неслось к нам отовсюду, и в реве этом отчетливо слышалось:

- Асмохат-та!...

Для того ли Я-Чэн сумел избежать предсказанного убийства, чтобы опозоренных Джамуху и Чинкуэду, Змею Шэн, растоптала гневная Шулма, мстя за свою поруганную воинскую доблесть?!

- Стойте! - кричал Куш-тэнгри, вместе с Чыдой первым оказавшийся возле нас. - Стойте, неразумные!

Кто мог его услышать?

-...Остановитесь! - грозно звенел смыкающийся вокруг нас круг Кабира: могучий Коблан с занесенным Шипастым Молчуном, яростная Чин и рвущая ветер в клочья Волчья Метла, гиганты Фальгрим и Гвениль, оскаленный Асахиро со вскинутым Но-дачи; Кунда Вонг и Маскин, и вставшие плечом к плечу Фариза с Эмрахом, морщинистая матушка Ци с Чань-бо, Посохом Сосредоточения... Ниру, закрывавшая рукой новорожденный нож Бао-Гунь, Кос, ощетинившийся жалами Сая и Заррахида, Диомед и Бронзовый Жнец... батиниты, Тусклые, Кулай, Тохтар, дети Ориджа, бывшие Дикие Лезвия, восемь молодых маалеев...

Мало.

Мало!..

...С северных холмов, впереди всех, неслись тургауды Джамухи, завывая бешеными волками при гоне добычи.

Тысячная стая.

И как ременной бич при ударе трижды обвивает столб, так тысяча конных тургаудов, не коснувшись круга Кабира, охватила его тройным кольцом, устремив наружу острия Диких Лезвий.

- Назад!.. - словно тысяча плетей разом хлестнула по набегавшим степнякам.

И Шулма остановилась, сбиваясь в кучу.

Коблан и Фальгрим молча расступились, давая проход, когда ко Мне-Чэну направился спешившийся воин, тысячник тумена Джангар-багатур.

- Я - Джангар-несчастный, - сказал он, не поднимая глаз, - глава опозоренных. Прикажи умереть, Асмохат-та!

Он упал на колени, и я не успел опомниться, как Джангар поцеловал край моих ножен.

- Восемьсот лет тому назад, - задумчиво протянул Обломок, глядя сверху вниз на коленопреклоненного Джангара, - все было совсем не так. Да. Совсем не так... Интересно все-таки: это конец или опять начало?

- Не знаю, - глухо ответил Я-Чэн. - Не знаю.

- И я не знаю, - легко согласился Обломок.

Он подумал и добавил:

- И знать не хочу.

ЭПИЛОГ

Дрожащий
Луч
Играет,
Упав из-за плеча,
Голубоватой сталью
На
Острие
Меча.

А.Белый

Когда Дауд Абу-Салим, эмир Кабирский, бывал не в духе - а в последние годы эмир Дауд бывал не в духе чуть ли не через день - он старался уехать в загородный дом семьи Абу-Салим, где уединялся в зале Посвящения и долго бродил из угла в угол, хмуро глядя в пол, покрытый цветными мозаичными плитками.

Вот и сейчас эмир Дауд мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а золотые курильницы в виде мифических чудовищ со скорбными рубиновыми глазами наблюдали из углов за владыкой Кабира - грузным мужчиной с седыми вислыми усами и горбатым носом хищной птицы, мужчиной, чья прежняя обманчивая медлительность теперь все больше переставала быть обманчивой.

В очередной раз дойдя до двери, Дауд на миг остановился, вспомнив, как пять лет тому назад вот на этом самом месте стояла клетка с диким пятнистым чаушем, неистово рвавшимся на волю, а левее, на шаг от порога, стоял однорукий Чэн Анкор, живая легенда тогдашнего Кабира; а вон там, на помосте, где возвышается подставка с ятаганом дяди Дауда, старого Абд-аль-Аттахии по прозвищу Пыльный Плащ, подле рукояти этого старого ятагана...

Да, там стоял он сам, Дауд Абу-Салим, со скрытым страхом глядя на железную руку Чэна Анкора, которой тот небрежно касался своего любимого меча вэйской ковки и закала, прозванного в Кабире Мэйланьским Единорогом.

Где сгинул ты, веселый Чэн, любимец кабирцев, герой турниров; в каких краях затерялся твой легкий меч? Последние вести от тебя, наследник Анкоров Вэйских, пришли из Мэйланя, и безрадостными были эти вести. Тайна смертей в городах эмирата превратилась во внешнюю угрозу, в опасность нашествия - и сперва в Совете Высших Мэйланя появились ассасины, знатоки убийств, а там и не только в Мэйлане...

Пять лет готовились жители эмирата встретить врага, и множество подростков превратились за это время в двадцатилетних юношей, твердо знающих, что убивать - можно.

Можно.

На последнем турнире в Хаффе десять состязающихся не смогли продемонстрировать необходимого Мастерства Контроля, зато восемь участников были ранены, двое - тяжело... Это только в Хаффе, а в Дурбане и Хине - и того больше.

Кабирский турнир - главный, столичный, случавшийся раз в году - эмир Дауд отменил своей волей, ни с кем не советуясь.

А случаи вооруженных грабежей на улицах городов? А разбойники, перерезавшие торговые пути из Кимены и Лоулеза? Покушение на правителя Оразма? Сумасшедший пророк Гасан ас-Саббах, объявивший, что "в крови - спасение", и засевший со своими сторонниками в неприступном Орлином гнезде на перевале Фурраш - но во многих беспорядках видна длинная рука безумного Гасана!..

О Творец, за что ты проклял Кабир?!

Эмир Дауд двинулся от двери к помосту, на котором стояла подставка со старым клинком, и собственный ятаган эмира - точно такой же, как и на подставке, но гораздо богаче украшенный золотом и драгоценными камнями - при каждом шаге похлопывал по бедру Дауда Абу-Салима, словно подгоняя.

Почему-то сегодня это раздражало эмира. Дойдя до помоста, он поднялся на него, подошел к стене со вбитым в нее бронзовым крюком - и вскоре эмир по-прежнему мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а его ятаган, который еще далекий предок Дауда прозвал Шешезом, или "Лбом Небесного быка", повис на крюке, зацепившись за него кольцом ножен.

Покосившись на ятаганы - тот, что на крюке и тот, что на подставке - эмир Дауд сперва с кривой усмешкой подумал, что древние клинки не меньше походят на племянника и дядю, чем он сам и седой Абд-аль-Аттахия Пыльный Плащ; а еще эмир Дауд подумал, что Абд-аль-Аттахия решил завещать свой любимый ятаган последнему из многочисленных сыновей Пыльного Плаща, родившемуся у Абд-аль-Аттахии, когда тому исполнилось семьдесят два года а он сам, эмир Кабирский Дауд Абу-Салим, погрязший в делах государственных, в свои пятьдесят восемь если и заходит к женам, то раз в декаду...

Хороший мальчишка у дяди Абд-аль-Аттахии! Небось, носится сейчас по всему имению или хвостом ходит за шутом Друдлом, чудом выжившим после той памятной резни пятилетней давности... Вот кто не изменился за все эти годы - так это Друдл Муздрый! Разве что и без того нелегкий характер шута стал еще более желчным, и ходит Друдл чуть скособочившись (дает себя знать старая рана, стянувшая мышцы живота); но ум и язык шута до сих пор спорят: кто из них острее?

Да и кто лучше научит юного двоюродного брата эмира (Дауд Абу-Салим улыбнулся уже веселее: пятилетний мальчишка и он, эмир Дауд - братья!) владеть оружием, чем Друдл? Правда, с той самой ночи, когда маленький ятаган шута был сломан, а тупой кинжал-дзюттэ увезен Чэном Анкором, шут отказывается носить оружие. Многие в Кабире до сих пор помнят причуду шута, когда, едва придя в себя, Друдл устроил пышные похороны своему сломанному ятагану, прибыв на носилках и с них же прочитав заупокойную молитву.

Шут...

Впрочем, именно тот же Друдл, когда эмир поделился с ним своими заботами относительно участившегося насилия, приволок на следующий день неизвестно где выкопанные им пергаментные свитки чуть ли не восьмивековой давности, и как бы невзначай принялся читать о публичных смертных казнях с целью наказания тех, кто совершил тяжкие преступления, и устрашения тех, кто только задумывал оные.

С тех пор и засела в голове эмира Дауда эта мысль. Страшная мысль. Дикая мысль. Державная мысль. Мысль смутного времени. Тем более, что вроде бы в те, прошлые дни, в минуту смерти преступника помощник палача ломал и его фамильное (или просто любимое) оружие.

Что может больше устрашить родившегося в Кабирском эмирате, но родившегося в плохие годы?

Страшная мысль. Державная. Впору иногда кричать беззвучно: "Замолчи, шут!.."

Испугает ли безумного Гасана ас-Саббаха публичная казнь кого-то из его сторонников - или нет?

Кто знает...

Эмир бесцельно кружил по залу, как загнанный зверь, пытаясь представить себе лицо никогда не виданного им пророка Гасана. Это ему не удалось, но зато Дауд вспомнил, что сегодня в полдень в загородный дом должны тайно доставить местного оружейника Мансайю Одноглазого и знаменитого хинского алхимика Саафа бен-Саафа, прибывшего в Кабир около месяца назад.

Оба они - и алхимик, и оружейник - утверждали, что у них есть средство, способное выкурить проклятого Гасана из его Орлиного гнезда, и что средство это в состоянии остановить любого внешнего врага.

Эмир не верил в сказки.

И боялся признаться самому себе, что сейчас готов поверить во что угодно.

Потому что три недели назад гонец доложил Дауду Абу-Салиму о людях, явившихся со стороны северных, считавшихся непроходимыми, отрогов Сафед-Кух, и люди эти называли себя посольством Великой Шулмы.

Им дали проводников, охрану на случай встречи с разбойниками (проклятье, еще не так давно никакой охраны не понадобилось бы!) и отправили в столицу.

Еще через неделю измученный гонец, загнавший нескольких лошадей, сообщил эмиру, что посольство пропало. Проснувшиеся одним не слишком прекрасным утром охранники и проводники обнаружили ничем не объяснимое отсутствие послов, их лошадей и имущества.

Поиски ничего не дали.

О Творец, Творец... за что ты проклял Кабир?!

...Дверь распахнулась - очевидно, ее бесцеремонно пнули снаружи - и в зал Посвящения шумно ворвался шут Друдл, на шее которого восседал сияющий мальчишка - Абу-т-Тайиб Абу-Салим, сын Абд-аль-Аттахии, Пыльного Плаща.

- Иго-го-го! - заливисто ржал шут, и маленький Абу-т-Тайиб восторженно вторил ему. - А вот и мы, великий эмир, вот и мы, великие послы Великой Шулмы! Вот и мы, послы Шулмы, где степь, шулмусы да холмы... иго-го-го!..

Эмир Дауд хотел оборвать это безобразие, но не смог - он любил обоих, и шута, и мальчишку - и те знали это, нередко пользуясь правами, что давала им любовь сурового эмира.

Мальчишка соскочил с Друдла и кинулся к помосту, где на подставке лежал ятаган его отца.

- Здравствуй, Фархадик! - кричал он, как могут кричать и вести себя только дети. - Скучал без меня? Не скучай - я быстро расту! Я скоро вырасту большой-пребольшой - и буду размахивать тобой, как перышком! Честное слово! Ты только немножко подожди!..

- Погоди, могучий воин! - остановил его Друдл, смешно морща лицо. - Мы ведь забыли сказать светлейшему эмиру, что пришли сюда не одни... Как ты считаешь, герой, надо сказать об этом светлейшему эмиру?

Удивленный Дауд перевел взгляд с ребенка на Друдла, потом - на дверной проем...

Стоявшего там беловолосого гиганта эмир узнал мгновенно, несмотря на годы и заботы, отягощавшие память Дауда Абу-Салима.

- Здравствуй, Фальгрим! - прошептал эмир. - Ты пришел из прошлого, лоулезец? Из того прошлого, когда день был ясен, а из никому не ведомой Шулмы не приходили в Кабир странные послы и дурные вести? Ты из прошлого, Фальгрим?

Фальгрим с поклоном шагнул в зал и остановился, уперев свой двуручный эспадон в плиты пола и сложив руки на его рукояти.

- Нет, о солнцеподобный эмир, я не из прошлого! Я из будущего! Когда из Шулмы уже не приходят дурные вести, зато ездят послы! И одного из них великий эмир видит перед собой!

- Ну вот, а что я говорил?! - заявил Друдл, глядя на побледневшего эмира Дауда. - Кричу: это мы, послы Шулмы - а никто не верит! Даже светлейшие умы...

Человек, занимающий должность управляющего хозяйством загородного дома семьи Абу-Салим, согласно старой традиции, назывался - векиль.

Человека же, долго топтавшегося у двери зала Посвящения и не решавшегося ни постучать, ни войти - этого человека мама звала Ниязиком, соседи - уважаемым Ниязом ибн-Джалалом, слуги - досточтимым векилем Ниязом, а в списках городского кади он значился, как Нияз ибн-Джалал ан-Кабири.

Человек, которого звали по-разному, приподнял чалму, вытер ладонью вспотевшую бритую макушку, опустил чалму на место, зачем-то тронул рукоять короткого прямого кинжала за поясом - и с тоской посмотрел на закрытую дверь, откуда доносился веселый шум и взрывы хохота.

"Полагаю, что в Восьмом аду Хракуташа для векилей отведено особое, не слишком жаркое местечко!" - подумал досточтимый векиль Нияз.

Все сегодняшние неприятности начались с появления у ворот имения добрых двух десятков незнакомцев, настаивающих на аудиенции великого эмира - как раз в тот момент, когда великий эмир уединился в зале Посвящения, что предупреждало всякого: "Не тронь рассерженного льва!"

Сам векиль Нияз в препирательствах не участвовал, опоясавшись поясом мудрости и собравшись послать за эмирскими гулямами в случае безобразий - поскольку часть гостей была весьма разбойного вида - но, обернувшись, векиль Нияз сперва увидел, как трое привратников ткнулись носами в решетку, зачем-то уставившись на двоих гостей в странных халатах со множеством побрякушек (один из этой парочки был безоружен, а второй держал в руках копье-чыду явно хакасской работы), а потом...

А потом привратники, двигаясь неестественно медленно, открыли ворота - и толпа пришельцев хлынула в имение.

Векиль Нияз вспомнил всю многочисленную родню Ушастого Демона У, а дойдя до двоюродного дедушки - узнал ехавшего впереди великана с огромным эспадоном на плече; узнал, хотя видел его в последний раз не то пять, не то шесть лет тому назад.

- Высший Фальгрим! - истошно завопил несчастный векиль Нияз. - Вы ли это?! Что ж вы сразу-то не объявили - кто мол, да что...

- Не бойся, еще объявим! - вынырнул из-за Фальгрима смуглый весельчак с кривым мечом-махайрой на боку; и когда лошадь смуглого оскалила зубы в подозрительной усмешке, векиль вздохнул с некоторым облегчением: на скалящейся лошади восседал не кто иной, как Диомед Кименец, уехавший из Кабира примерно в то же время, что и Фальгрим Беловолосый, лорд Лоулезский.

- Иго-го-го! - заржал кто-то прямо в ухо векилю Ниязу, и в пострадавшем ухе невидимые кузнецы ударили молотами по невидимым наковальням. - Ах, какие господа к нам заехали сюда! Как у Друдла-дурака стала мокрая щека - слезы катятся, как будто в глаз насыпали песка!..

- Друдл! - раненым буйволом взревел Беловолосый, и невидимые кузнецы перебрались из одного уха векиля Нияза в другое. - Старый мерзавец! Живой!.. Клянусь замками Лоула - живой!..

Вихрем слетев с коня, Фальгрим сунул свой эспадон Кименцу, облапил ухмыляющегося шута и, как ребенка, подбросил Друдла в воздух, даже не заметив, что у шута на плечах сидит пятилетний мальчишка, донельзя осчастливленный таким поворотом дел.

Фальгрим орал, Друдл смеялся, мальчишка визжал, Диомед старался их всех перекричать, остальные гости переговаривались между собой, слуги и привратники не отставали - и шум поднялся совершенно невообразимый.

Молчал один векиль Нияз.

Он молчал даже тогда, когда высвободившийся Друдл ухватил Фальгрима за руку и потащил в дом.

Он молчал потом, ожидая неизвестно чего.

Он молчал и тогда, когда из дома выскочил растрепанный Дауд Абу-Салим, эмир Кабирский, помолодевший лет на двадцать, и приказал немедленно впустить всех (к счастью, наиболее разбойные личности отъехали в сторону, и один из них тихо попросил накормить их в павильоне для слуг) и накрывать праздничный дастархан, да не где-нибудь, а прямо в зале Посвящения, и на полу, как пировали предки, и вина побольше, озера вина, реки вина, моря и океаны вина!..

Вообще с того дня досточтимый векиль Нияз стал очень молчаливым человеком, каким и прожил до девяноста трех лет, после чего молча умер в окружении рыдающих родственников...

Но это случится нескоро - а сейчас векиль Нияз стоит у двери зала Посвящения и не может решиться.

Нет, кажется, уже решился...

Векиль чуть-чуть приоткрыл дверь (хвала Творцу, не заскрипела!) и приложил к образовавшейся щели ухо.

Было слышно, но не видно.

Тогда векиль убрал ухо и приложил глаз.

Стало видно, но почти не слышно.

Тогда векиль Нияз стал делать это поочередно - и это привело досточтимого Нияза к желаемому результату.

-...Жив он, - бурно рассказывал Фальгрим, - жив-здоров, что ему сделается! Асмохат-та у нас молодцом! За пять лет - шесть детей от двух жен!.. Вот я ж и говорю - молодцом! Правда, иногда говорит мне: "Ты знаешь, Фальгрим, лучше б я ее тогда убил!" Как это - кого? Жену свою вторую... Восьмирукую. Мы еще волновались, как сейчас помню - воплощение Мо свою же внучку за себя берет! Ужас! Кровосмешение! Дети-то какие пойдут?! Чин нас успокоила - и как в священный водоем глядела... Хорошие дети! Отличные дети! Среднего Фальгримом назвали...

- А старшего? - поинтересовался эмир Дауд.

- Старшего - Друдлом! Я Чэна пугал - дескать, наследник шутом вырастет! Ничего, говорит, пусть растет...

- Бедный эмир! - притворно застонал шут. - Как же ты будешь без меня править? Ай, бедный-бедный эмир!..

- Да куда ж ты денешься-то? - смеясь, спросил эмир Дауд.

- В Шулму уеду! На тезку своего посмотреть! Шуты, как трава, не растут - их поливать надо, удобрять, уму-разуму учить... Эй, Диомед, вы когда назад поедете, свистните - мне собраться - только подпоясаться!

- И впрямь, шуты - что коты! - беззлобно пошутил эмир. Беды в дом - коты из дома! Мне б куда уехать...

- Знаем, - ненавязчиво вмешался Диомед. - Ты, светлейший эмир, что думаешь - зря мы от охраны с проводниками сбежали? Зачем нам в Кабирском эмирате проводники, а тем более - охрана?! Так что видели, и слышали, и лицом к лицу сталкивались... С людьми говорили, и не только с людьми...

Эмир Дауд удивленно поднял бровь, но переспрашивать не стал.

- И в Бехзде на малом турнире побывали, целый день на позорище это смотрели; и про сумасшедшего Гасана из Орлиного гнезда слышали, и разбойнички нам попадались! Только разве ж это разбойники? Вот когда мы по всей Шулме за найманами-староверами гонялись - так то разбойники были!.. А у вас - так, ерунда, дети неразумные... Мы с ними по душам потолковали, Блистающим напомнили, кто они такие есть на самом деле (эмир Дауд непонимающе нахмурился) - так эта, извините, банда Кривого Мустафы нас до самого Кабира провожала, пылинки с нас сдували и спорили меж собой, кто сегодня Махайру полировать будет!

Векиль Нияз отпрянул от двери, только сейчас сообразив, кто были те люди, которые отправились трапезничать в павильон для слуг.

Но любопытство пересилило, и вскоре в щели вновь замелькали то ухо, то глаз, а то и вовсе нос.

- Это еще не беды, светлейший эмир, - мягко заметила морщинистая старуха, сидевшая рядом с Друдлом и державшая его за руку, словно боясь, что шут исчезнет. - Кабир много веков спокойным стоял, и лишь последние пять лет закипать начал. Это Шулма века кипела, а сейчас успокаиваться стала! Нынче не время - а после поговорим, как и чем Масудов огонь гасить, да так, чтоб не полыхал, но и не угасал совсем! Да, Пересмешник?

- Да, Матушка, - улыбаясь от уха до уха, отозвался Друдл. - Воистину - да.

- А на безумных пророков у нас свои пророки имеются, - добавил Диомед. - Умные.

- Это ты о Ковыряге? - внешне невинно поинтересовался Фальгрим, и все посольство расхохоталось.

- Нет, Фальгрим, не о нем. Для Ковыряги этот Гасан слишком мелок. Я о слугах Ур-калахая. Верно, Куш-тэнгри и Бач-тэнгри?

- Верно, - коротко отозвались оба шулмуса в халатах с побрякушками, и эмир Дауд, на миг встретившись с ними глазами, неожиданно для самого себя пожалел безумного Гасана ас-Саббаха.

Чаши с вином вновь загуляли по кругу, и векиль Нияз, набравшись храбрости, пролез в щель до половины.

- О светлейший эмир, - выдохнул Нияз, словно бросаясь в ледяную воду, - там...

- Кто там? - добродушно крикнул эмир Дауд, и у Нияза отлегло от сердца.

- Там, у входа, почтенный устад Мансайя Одноглазый и хинский алхимик Сааф бен-Сааф. Говорят - эмир им назначал...

- Пускай их! - махнул рукой Дауд Абу-Салим, и векиль Нияз со всех ног бросился выполнять приказ.

...Прошло совсем немного времени, и в чашах еще не успело показаться дно, когда в зал Посвящения вошли двое: коренастый пожилой кузнец, чей правый глаз закрывала черная повязка, и старик с длинной седой бородой и в островерхом колпаке плотного сукна.

Оба низко поклонились, с некоторым недоумением глядя на происходящее.

В руках у кузнеца был некий предмет, длиной почти в человеческий рост, тщательно завернутый в промаслившуюся ткань, а за спиной висел лист бронзы и деревянная, окованная металлом тренога; старик нес мешочек размером с голову ребенка.

От предложенного вина гости отказались, и спустя недолгое время, в ответ на просьбу эмира Дауда удовлетворить его любопытство, старик развязал свой мешочек и высыпал в низкую металлическую плошку немного угольно-серого зернистого порошка со слабым неприятным запахом.

И ударил над плошкой кресалом.

Порошок, поймав искру на лету, жадно вспыхнул, исторгнув облако зловонного дыма - и быстро угас.

Все долго молчали.

- Это поможет мне выкурить Гасана ас-Саббаха из Орлиного гнезда? - вежливо поинтересовался эмир Дауд.

Сааф бен-Сааф молча достал из сумы, висевшей у него на боку, маленький, наглухо запечатанный и залитый смолой горшочек из необожженной глины, размером примерно в два мужских кулака; из горшочка свисал длинный промасленный фитиль.

- Здесь то же самое, - бросил неразговорчивый алхимик, отходя к самой двери, опуская горшочек на пол и чиркая кресалом над концом фитиля - удалившись при этом от самого горшка на несколько шагов.

Словно крохотный вулкан взорвался у двери, обдав собравшихся сернистой вонью, и осколки глиняного горшка градом ударили по стенам, а зал заволокло дымом.

Алхимик спокойно ждал, пока вскочивший на ноги эмир и его сотрапезники успокоятся.

- Если твои каменотесы, о светлейший эмир, сделают в скале, на которой стоит Орлиное гнездо проклятого ас-Саббаха, - заговорил наконец Сааф бен-Сааф, - необходимое количество скважин, куда поставят большие горшки с моим порошком - то достаточно будет несколько раз ударить кресалом, чтобы пророк Гасан начал летать вместе с орлами! И боюсь, что ему это мало понравится... Но я еще не все показал тебе, светлейший эмир! Устад Мансайя, ваша очередь!

Пожилой кузнец кивнул, размотал ткань - и глазам собравшихся явилась престранная вещь. Полая внутри трубка толщиной примерно в полтора копейных древка и длиной около трех локтей, схваченная по всей длине стальными кольцами, была укреплена на деревянном расширяющемся ложе, инкрустированном серебром и перламутровыми пластинами.

Затем кузнец взял принесенный им большой лист бронзы и отнес его к стене зала, где и установил.

После вернулся к своему творению, взгромоздил его на массивную треногу, направил трубку на бронзовый лист и достал из-за пояса короткий факел.

Подошедший алхимик в очередной раз чиркнул своим кресалом, факел отчего-то не вспыхнул, а начал тлеть - и кузнец поднес его к предмету на треноге.

Раздался взрыв, и куски рубленого металла со свистом и грохотом вылетели из жерла трубки и ударили в лист, разрывая бронзу.

Кузнец удовлетворенно хмыкнул, потирая ушибленное отдачей плечо, а алхимик торжественно приблизился к пробитому листу.

На помосте встревоженно вибрировали два старых ятагана, двуручный эспадон Фальгрима, махайра Диомеда и остальное оружие прибывших гостей.

- Вот, - гордо заявил Сааф бен-Сааф. - Запомни сегодняшний день, великий эмир Дауд Абу-Салим - ибо с этого дня начинается новая эпоха!

Все молчали.

Пятилетний Абу-т-Тайиб, не выдержав, приблизился к кузнецу Мансайе и кончиком пальца коснулся детища алхимика и кузнеца.

- Я скоро вырасту, - сказал мальчик. - Я скоро вырасту - и тогда ты подаришь мне ее, дядя кузнец? Правда? А себе ты сделаешь другую... Хорошо?

- Хорошо, - улыбнулся одноглазый кузнец. - Хорошо, о сиятельный Абу-т-Тайиб! С позволения эмира Дауда, я дарю ее тебе уже сейчас! Да будут дни твои долгими и беспечальными, потомок Абу-Салимов!

- Я буду звать ее, - мальчик зажмурился от нахлынувшего волнения, - я буду звать ее аз-Зайда, что значит "Неукротимая"! Да, я буду звать ее именно так!

Все молчали.

Шут Друдл подошел к ребенку и долго смотрел на вещь по имени аз-Зайда.

- Будь проклят тот день, - тихо сказал шут, - будь проклят тот день, когда оружию стали давать имена!..

И тень недоумения затуманила ясный взгляд маленького Абу-т-Тайиба; тень, в глубине которой медленно сгущалась багровая пелена.

КОНЕЦ

Назад / 1 / 2 / 3 / 4 / 5 / 6 / 7 / 8 / 9

Хостинг от uCoz