Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6 / 7  / 8  / 9 

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ОГОНЬ МАСУДА

Основа воинских искусств - 
любовь ко всему сущему на земле.

Древние

- Ну уж нет, - ласково улыбнулся Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. - Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?

Гонец - низкорослый и плосколицый маалей Удуй-Хара, которого с детства невесть за что прозывали Чумным Волком, - растерянно молчал. Нет, что ни говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с чего бы стоять шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный водоем далеко, степь велика - ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман, благослови его Геенна Трех Языков!..

- Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?

Губы Куш-тэнгри не шевелились, но властный хрипловатый голос прозвучал столь отчетливо, что Чумной Волк непроизвольно вздрогнул, оторвав взгляд от ужасающе-неподвижного рта шамана - и, забывшись, посмотрел прямо в глаза служителю Ур-калахая Безликого.

Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью. Удуй-Хара еще подумал, что так не бывает, а потом перестал думать - просто стоял и смотрел.

Долго смотрел. Одну жизнь смотрел, вторую смотрел, после умер, и Куш-тэнгри умер, а глаза все глядели, не моргая, все не исчезали, словно были ровней ночи, степи, ветру...

"Я жду, гонец!" - донеслось из ниоткуда.

Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается, узнав, что между ним и вестями с границы встал Неправильный Шаман, а язык Удуй-Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?

Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз, давно стояла, новых дозорных на смену ждала - и дождалась, только не смены, а гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина с лишним усталых чужаков. Спрашивали заставщики у ориджитов: где, мол, братья ваши, где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное кочевье ушли, - отвечают. Спрашивали заставщики у ориджитов: где Джелмэ-багатур, где ваш нойон? Нет нойона, - отвечают, - на него Асмохат-та пальцем указал; новый нойон теперь у нас, Кулай-нойон. Спрашивали заставщики у ориджитов: какой-такой Асмохат-та, откуда ему взяться в народе мягкоруких? А такой, - отвечают, - Асмохат-та, что ублюдка-мангуса Джамуху в священном водоеме утопит...

Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный не проглотил, вместе со словами последними. Пусть и чужие слова делал язык, да за такую пакость великий гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!

По кусочку за взмах рубить будет!..

"Ор-ер, беда", - подумал Чумной Волк, зажмурившись, и понемногу оживать стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри наткнулся и затрепыхался на острие шаманского взгляда, как перепелка на дротике. Только перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть, да не выходит - дальше говорить пришлось об увиденном-услышанном...

...Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на руку скорые. Схватились за луки, по стреле из саадаков седельных выдернули - взвились стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно две молнии с двух сторон ударили! Сперва и не разглядели-то заставщики, что за клинки каждую стрелу надвое посекли, а после уже разглядели - удивились. Оба меча чуть ли не в рост человеческий, этакой громадиной лошадей пополам рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!

Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат да хмурятся, а когда у чужаков девка дикоглазая вперед выехала и покрыла заставщиков по-хурульски - да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть - вот тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались, и опомнились нескоро.

Ну а как опомнились - поняли, что велика степь, дорог много, а в ставку к гурхану им дороги больше нет. Один Удуй-Хара воспротивился. Он полгода назад числился у Восьмирукого в отборной тысяче тургаудов-телохранителей, до десятника дошел и дальше бы служил, когда б не слабость к тому, что у баб под халатом! Выгнали за дурость - в караул заступали, а Чумной Волк угрелся, увлекся и запоздал маленько... Вот с той поры и вертелся оплошавший тургауд в заставщиках у Кул-кыыз.

А сейчас то ли гордость тургаудова взыграла, то ли еще чего - отвезу, решил Удуй-Хара, вести в ставку гурхана и в ноги Восьмирукому брошусь. Убей, мол, да не гони!..

Все ведь деру дали, гнева Джамухи убоявшись, а Чумной Волк и про Кулая дерзкого доложит, и о чужаках, и об Асмохат-та...

"Асмохат-та? - вопросили глаза Неправильного Шамана. - Каков из себя-то он, Асмохат-та?"

"Не помню", - хотел было выдавить Чумной Волк, а глаза шаманские уже в самое нутро залезли, будто пальцами там шарят: вот Кулай ухмыляется, вот по бокам его двое с мечами-переростками... один - беловолосый, почти как Неправильный Шаман, а в глазницах - сталь с голубым отливом; другой - крепыш, по плечо первому, а лицо недоброе, ох, недоброе, и глядит, как в грудь толкает!..

"Дальше!"

И Чумной Волк словно за железо каленое схватился - вот он! Позади Кулая на коне сидел! Не конь - скала черная, не всадник - глыба блестящая, руки на поводьях...

- Руки! - завизжал Удуй-Хара, видя и не видя то, чего сперва в горячке не заметил, а и заметил, так не понял.

- Руки! Чешуя на руках! Асмохат-та!..

И слетел с невидимого острия.

На колени упал.

Куш-тэнгри уже уходил к своей лошади, позванивая металлическими фигурками животных, которыми был увешан его просторный халат, а Чумной Волк все катался по траве и выл хрипло:

- Руки!.. руки в чешуе... руки!..

Глава двадцать вторая

1

- Стрела - она потому стрела, что ею стреляют, - глубокомысленно возвестил Кос. - Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты как думаешь, Асмохат-та?

- Никак, - буркнул я, зная, что Кос не обидится.

- Вот и я так полагаю, что ты никак не думаешь, - согласился ан-Танья, выпячивая свой и без того внушительный подбородок.

Интересно, он тоже знал, что я не обижусь?..

...Переход через Кулхан оказался и легче, и труднее, чем я предполагал - короче, совершенно не таким, каким представлялся вначале. Ориджиты шли буднично и уверенно, они явно заранее знали каждый поворот и места стоянок; и, кем бы ни был их незабвенный предок-покровитель Оридж, дети его могли отыскать дорогу даже там, где ее отродясь не бывало. Уже через неделю я понимал, что Асахиро и Фаризе в свое время ужасно повезло - они живыми выбрались из этого бесконечного равнодушия природы, идя наобум; и еще я понимал, что тысячному войску выжить в Кулхане будет не легче, чем несчастному одиночке. Воды в тех полусухих колодцах, что вынюхивали наши неутомимые шулмусы-следопыты, нам хватало если и не с избытком, то вполне; войско же погибло бы от жажды.

Если только ориджиты не умалчивали о дополнительных источниках воды.

Шли мы не напрямик, а какими-то хитроумными зигзагами, и за месяц без малого я довольно сносно научился болтать по-шулмусски, выяснив несомненное и весьма странное родство наречий Шулмы и Малого Хакаса. Именно по этой причине Чин преуспела в деле изучения языка гораздо больше меня; у остальных получалось по-разному.

У Коса не получалось совсем. Потом выяснилось, что у ан-Таньи язык не сворачивается в трубочку, и в этом корень всех бед. Общими усилиями язык свернули, после чего Кос перестал с нами разговаривать - зато заговорил с шулмусами.

Причем почти сразу же найдя с ними общий язык. В трубочку. А старик Тохтар звал Коса отцом. Это звучало как Коц-эцэгэ, и я еле сдерживался от смеха всякий раз, когда это слышал.

Там же, в походе, мы впервые увидели луки и стрелы. Всем нам - и людям эмирата, и Блистающим - стоило большого труда понять, что это не Дикие Лезвия, и не Блистающие, а действительно вещь, и при этом - оружие.

Вещь-оружие.

Впрочем, люди все-таки сообразили это быстрее - ведь Фариза сражалась в зале истины Батин жаровней, и жаровня была вещью, и одновременно - оружием. Кстати, в битве у границы Кулхана шулмусы не пускали луки в ход, намереваясь взять нас живыми и увести с собой в Шулму - что, собственно, и случилось, но немного иначе, чем предполагалось ориджитами - и это было хорошо. Но при переходе через пески быстро выяснилось, что турнирные навыки позволяют большинству из нас рубить стрелы в полете - или уворачиваться, как делал я.

Для Блистающих сама мысль о том, что на свете существует мертвое оружие, была кощунственной. Наконец Чань-бо предположил, что когда-нибудь лук и стрелы смогут стать Дикими Лезвиями, а затем - Блистающими; и наши полированные спутники с этой минуты перестали обсуждать мертвое оружие шулмусов.

Они даже говорить о нем перестали.

Словно его и не было.

Я еще подумал, что так относятся у людей к умалишенным родственникам, причем дальним, и даже не умалишенным, а людям-растениям. С внешним безразличием и внутренним стыдом. А Матушка Ци на одном из привалов вспомнила, что в каких-то сказаниях времен аль-Мутанабби и Антары Абу-ль-Фавариса упоминались предметы, вполне могущие оказаться луками и стрелами. Видимо, в эмирате этот вид оружия так и не смог перестать быть вещью, став Блистающим, и постепенно вымер.

Последняя мысль о вымирании принадлежала не старухе, а Единорогу.

Но не тяготы пути, и не шулмусские луки, и даже не смерти некоторых раненых - чуть не сказал: "К счастью, не наших раненых", - и обрадовался, что не сказал - не это заботило меня больше всего.

Просто я по мере продвижения вперед все больше превращался из человека в религиозный символ.

Меня опекали (когда я возмущался - меня опекали незаметно), мной восхищались (когда я злился - мной восхищались издалека), мне поклонялись (когда я протестовал - мне поклонялись вдвойне).

Шулмусы обращались ко мне не напрямую, и даже не косвенно, а как-то отстраненно, словно я и не присутствовал здесь, среди них, не ел те же лепешки и не пил ту же воду.

- Не хочет ли Асмохат-та испить воды?

- Пусть Асмохат-та придержит Мангуса У - впереди черный песок...

- Угодно ли чешуерукому перейти в тень?

И все это с поклоном, потупив взор...

На первых порах я посчитал все это такой способ общения свойственной Шулме традицией, и как-то раз заявил Кулаю на смешанном шулмусско-хакасском:

- Не передаст ли Кулай-нойон мне вон тот кусочек солонины?

Кулай закашлялся, подавившись недожеванной лепешкой, поспешно передал мне указанную солонину и удрал к лошадям, не закончив ужина.

И я понял, что мне достаточно ткнуть пальцем, чтобы дети Ориджа сломя голову бросились в указанном направлении - хоть за солониной, хоть за смертью, хоть куда.

Не могу сказать, чтобы это доставляло мне удовольствие.

Зато давило похлеще панциря на жаре.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться - подлинность Асмохат-та была для детей Ориджа единственной возможностью остаться в живых. Окажись я лжецом - за их жизни в Шулме никто не даст и сломанного клинка.

Единственного за все.

Но не одни шулмусы - мои прежние знакомцы по Кабиру и Мэйланю обращались со мной с почтительностью, доходящей до подобострастия. Однажды, когда ориджиты всей толпой ускакали вперед что-то разведывать, я собрал оставшихся и потребовал прекратить это безобразие.

Иначе я и сам уверую, что я - Асмохат-та.

Все переглянулись.

- Друдл говорил, что он - дурак, - прогудел Коблан Фаризе, словно пытаясь объяснить ей странность моего поведения. - Я имею в виду, что Чэн - дурак. А Асмохат-та - тот велик и могуч.

- А-а-а, - вместо Фаризы понимающе закивал Асахиро. - Тогда ясно.

- Что вам ясно?! - заорал я. - Что вам всем ясно?! Кто-нибудь может со мной поговорить по-человечески?!

- Нет, - жестко отрезал Кос. - Никто не может. Иначе любой из нас сможет забыться и заговорить с тобой по-человечески при посторонних. Или нас могут подслушать - а мы будем в тот момент говорить не по-кабирски. Или еще что. А для шулмусов ты - Асмохат-та. На веки вечные. Терпи, Чэн-в-Перчатке.

- Терпи, - сочувственно повторила Чин.

"Терпи, Чэн, - беззвучно поддержал меня Единорог. - Я вот тоже терплю... знаешь, как они меня называют? Могучий Палец бога Мо! Вот уж Скользящий Перст обрадовался бы..."

Я знал, кто кого и как называет. И понимал, что не прав.

Если б еще от этого мне становилось хоть чуточку легче...

Особенно резко я ощутил свою новоявленную значимость, когда Кулхан внезапно закончился и мы носом к носу столкнулись с шулмусской заставой из восьми человек. Они не представляли угрозы для нас, они даже не успели к нам подъехать - но я сразу же оказался во втором ряду и передо мной замаячили спины Коса, Фальгрима, Асахиро, Кулая, закрывая собой великого и могучего Асмохат-та; а за мной сомкнулись в боевой готовности остальные, готовые яростной лавой охватить меня с двух сторон и выплеснуться вперед, если первый ряд падет и Асмохат-та окажется перед врагом.

Они готовы были убивать за меня.

Они готовы были умирать за меня.

Чем я мог оплатить это?

Не знаю...

Пока я предавался размышлениям, Кулай успел надерзить сторожевым шулмусам во имя мое, те успели выпустить в него пару стрел, Гвениль и Но-дачи пресекли это в самом прямом смысле, и заставщики благополучно удрали.

Неплохо для начала.

А то кто бы оповестил моего любимого внука Джамуху о прибытии его любимого деда? Вернее, последнего воплощения его любимого деда?!

Этому Кулаю дай волю - он во имя меня такого натворит...

Мы ехали по Шулме.

Вот уже третий день мы ехали по Шулме.

2

...Раздраженное ржание Демона У вывело меня из задумчивости.

Первое, что ввергло меня в недоумение - это непривычное построение нашего отряда. Непривычное, потому что я внезапно оказался впереди, за мной полукругом выстраивались мои соотечественники, а уже за ними сбились в кучу дети Ориджа, напоминающие испуганных овец, жмущихся под защиту сторожевых псов.

Вторым поводом для пожимания плечами была осенняя степь перед нами, на удивление безопасная и пустынная. Если не считать приближающегося одинокого человека, ведущего под уздцы неказистую лошаденку.

А так - никого и ничего.

Если не считать... зачем его считать, человека этого? Один себе и один, как ни считай...

Да и то - будь перед нами войско - дали бы мне оказаться первым? Вряд ли. Небось, заставили бы назад спрятаться, а еще лучше - в землю зарыли бы!

На время.

Для безопасности.

- Кто это? - спросил я по-кабирски.

Еще в Кулхане мы решили, что благоразумнее будет не обучать шулмусов говорить по-нашему.

- Это шаман Ур-калахая, - из-за спины сообщил Асахиро, и меня неприятно резанули нотки суеверного страха в его голосе. - Служитель Безликого.

Ясно... как восемь дозорных, так Асмохат-та назад, а герои - вперед! А как служитель какого-то Безликого - так все наоборот...

Что ж это за Безликий такой?

- Давайте-ка я его за уши приволоку, - кровожадно заявил Фальгрим и, не дожидаясь разрешения, погнал коня к неспешно идущему человеку.

Я наблюдал, как громада, носящая имя "Фальгрим на лошади", поравнялась с шаманом и нависла над ним; затем шаман поднял голову и посмотрел на Беловолосого. Взгляд был коротким и острым, как умелый выпад, после чего шаман так же неторопливо продолжил путь, а Фальгрим круто развернул коня и поскакал к нам.

Когда я взглянул в лицо Беловолосому, то меня поразили его глаза. Они были высечены из серо-голубого льда и оттаивали медленно, слишком медленно, чтобы Беловолосый мог видеть. Во всяком случае, сейчас он не видел ничего.

Или видел нечто, невидимое нам.

Эспадон Гвениль озабоченно подпрыгивал, лежа поперек конской холки.

- Что это с ним? - прозвенел он, когда Фальгрим проезжал мимо нас. - Я... я его не чувствую! Нет, уже потихоньку начинаю... Единорог, спроси у Чэна - Фальгрим в порядке?

- Не знаю, - отозвался Единорог-Я. - Но скоро узнаю.

И я пнул Демона У пятками в бока.

При моем приближении шаман остановился. Я трижды объехал вокруг него - вокруг довольно-таки щуплого человечка в длиннополом и просторном халате, от ворота до подола увешанном какими-то побрякушками из темного металла. Волосы шамана были белыми - не бело-льняными, как у Фальгрима, и не мутно-седыми, как у старого Тохтар-кулу (тем более что служитель Ур-калахая был отнюдь не стар, не намного старше меня самого), а молочно-серебряными, и такой цвет волос я встречал впервые в жизни.

Сам шаман все время смотрел себе под ноги, словно боясь споткнуться, так что я не видел его лица - но меня не покидало впечатление, что этот маленький беззащитный человечек, не имеющий при себе никакого оружия (а он его не имел или прятал на редкость успешно), уже успел узнать обо мне все, что можно узнать при самом внимательном рассмотрении.

- Я вижу того, кто называет себя Асмохат-та? - наконец осведомился шаман, по-прежнему не поднимая головы. - Да?

Речь шамана была глухой, но внятной; и еще более похожей на хакасскую, так что я сразу понял почти все.

Особенно насмешку, скрытую в обращении.

- А я вижу того, кто осмеливается задавать подобные вопросы? - отозвался я.

Шаман еле слышно хихикнул. Похоже, он тоже понял, что хотел, и это позабавило его.

- Степь еще не знает о появлении Асмохат-та, - задумчиво произнес он. - Но если Джамуха Восьмирукий успеет узнать первым и послать тумены своих всадников в нужное время и в нужное место - степь может вообще не узнать об Асмохат-та или узнать, когда будет поздно.

Внутренне я не мог с ним не согласиться.

Но внешне...

- Ты надоел мне, глупый человек! - я выговорил это самым зловещим шепотом, на какой был способен, и слово "человек" прозвучало так, как если бы я сам человеком ни в коей мере не являлся. - Тебе ли решать, что рано, а что - поздно?!

Шаман Ур-калахая резко поднял голову - и я словно с размаху налетел на его глаза.

Черные-черные.

И в них что-то шевелилось.

Я невольно потянулся вперед, чувствуя, как тварь на дне черного взгляда неслышно и неумолимо зовет меня к себе, как она лениво выползает из склепа глазниц и сама движется ко мне, цепко хватаясь за липкую ниточку, протянувшуюся между нашими душами, и вот она уже внутри меня, копошится, ищет, вынюхивает - и ей навстречу встает Кабир, и башня Аль-Кутуна, подле которой все началось, и...

И будто сполох холодного пламени пронесся над миром, перечеркивая его - нет Кабира, нет башни, нет видений, нет насильно высасываемой памяти, а есть бесстрастный меч в железной руке, и черная тварь бежит в страхе, прячась за дрогнувшими веками, стремясь скрыться, исчезнуть, не быть...

Я ощутил знакомую рукоять Единорога под пальцами аль-Мутанабби; и рукоятью ощутил пальцы.

Единорог был в ножнах.

И еще он был во мне.

- Ты ищешь смерти? - спросил Я-Единорог у отвернувшегося шамана.

Голос мой плавился ледяным звоном, заставляя служителя Безликого зябко передернуться.

Он отрицательно покачал головой, и во взгляде шамана больше ничего не двигалось само по себе.

Сейчас там звездами в ночи, рыбьей чешуей в омуте мерцали искорки удивления.

Мерцали - и гасли одна за другой.

- Нет. Я хочу отвести Асмохат-та в такое место, где у него будет возможность размышлять без лишних опасений.

Все-таки он произносил "Асмохат-та" без должного уважения, к которому я, надо признаться, успел привыкнуть.

- Меня зовут Куш-тэнгри, - подумав, добавил он, шулмус с незапоминающимся лицом, черным взглядом и серебряными волосами. - Многие называют меня Неправильным Шаманом.

Я равнодушно кивнул.

Я не знал, какими должны быть правильные шаманы.

3

...Лошаденка нашего неожиданного попутчика резво трусила рядом со мной во главе отряда. Демон У сперва пытался протестовать против такого соседства - но лошаденка искоса глянула на него, и Демон угомонился, а я заподозрил лошадь в принадлежности к шаманскому сословию.

В белесом небе прозвучал еле слышный птичий крик, подобный стону, и, затихая, унесся вдаль.

- Гуси, - сказал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. - Тепла ищут. А улетать больно. Оттого и кричат...

Я задрал голову и с трудом различил клин гусей - или не гусей? - медленно продвигающийся на юг.

- Двое не долетят, - продолжил Куш-тэнгри, почесывая свою лошадь между ушами. - Сизый к вечеру отстанет. А тот, что с черным хвостом, до завтрашнего полудня выдержит. Ишь, бедняга, надрывается...

Я еще раз глянул в небо. Сизый, значит, к вечеру отстанет... Нет, по-моему, шаман не собирался морочить мне голову. Хотя все же заморочил, собирался или не собирался...

- Хуш! - прикрикнул шаман.

Его лошадь без особого вдохновения прибавила ходу. Я же наоборот - незаметно натянул поводья и придержал Демона. Сам не знаю зачем.

Из упрямства, должно быть...

- Коблан, перебирайся сюда! - донесся из-за моего плеча голос Асахиро. - Тут Тохтар-болтун о проводнике нашем глазастом сказки рассказывает. Джир о том, как Куш-тэнгри гурхану Джамухе будущее предсказывал! Давай, подъезжай, я тебе его сам спою, джир этот, чтоб покороче было!..

Говорил Асахиро по-кабирски и, похоже, не столько для Коблана, сколько для меня.

- Угу... - раздалось за спиной, и гулкое эхо этого "угу" стало смещаться вправо - Коблан перебирался поближе к Асахиро.

- Ты понимаешь, Коблан, - негромко, но вполне слышно продолжил Асахиро, - в Шулме очень много богов и очень много шаманов. Творец их знает, шулмусов этих, зачем они себе столько насочиняли?! Желтый Мо - покровитель воинов и владыка смерти, Гэнтэр - бог воров и конокрадов, Кылчи-ара родам у женщин помогает, Лысый Боортун овец охраняет, на той сопке Чилтай-охотник зверей гоняет, на этой - Ултай-лекарь травы целебным соком поит...

- Это покороче? - буркнул Коблан. - Тогда я лучше Тохтара послушаю.

- И не поймешь ничего, - отрезал Асахиро. - Тохтар говорит быстро и много, а ты понимаешь медленно и мало. Так вот, богов много, шаманов еще больше, а Ур-калахай, Безликий, один. И служителей у него всего десятка полтора, если не меньше. Другим богам каждый день в лицо заглядывать надо - не хмурятся ли? - а у Безликого лица нет, заглядывать некуда, ему и этих шаманов хватает.

Асахиро снова понизил голос.

- И как служители Ур-калахая опасаются чаще положенного Безликому надоедать, так и шулмусы не любят этим шаманам в лицо смотреть. Очень уж побаиваются их проклятий... чьи-чьи злые слова, а проклятье шамана Ур-калахая редко когда мимо проходит! Потому и живут они у священного водоема, вдали от всех, и по степи нечасто ездят - все, кому нужен шаман Безликого, сами к нему приходят.

- Так священный водоем - он же в тени плаща Желтого бога Мо! - заявил непонятливый Коблан. - Ну и жили б там служители Мо - при чем здесь Безликий?!

- У Мо нет служителей. Ему воины любого племени служат - воинской доблестью и смертью врагов. Иной службы Желтый Мо не приемлет. Просто местность вокруг священного водоема заповедная, на ней испокон веку ни войн не было, ни крови не лилось. Вот поэтому каждый шулмус может туда безбоязненно приехать и шамана Ур-калахая о судьбе своей спросить.

- Пророчествуют, значит, - вяло поддержал разговор кузнец. - Ну и как, сбываются их пророчества?

Асахиро помолчал.

А потом ответил.

- Всегда, - ответил Асахиро. - Всегда сбываются.

4

"Ты суеверен?" - спросил меня Единорог.

После того боя, в котором смешались круги Шулмы и Кабира, отдал жизнь за гордость упрямый нойон Джелмэ; после того боя, когда я впервые пристально взглянул на руку аль-Мутанабби и вслед за волной ужаса испытал внезапное облегчение, почувствовав, что эта рука - моя, какой бы она ни была; после того боя я совсем по-иному ощутил связь с Единорогом.

И не только с ним, о чем - позже.

Мне уже совершенно не надо было касаться его рукояти железными пальцами, чтобы превратиться в Меня-Единорога. Я мог это сделать в любое время и даже на немалом расстоянии, разделявшем нас. В Кулхане мы проверяли эту способность, когда Кос, взяв Единорога (никому, кроме ан-Таньи, я б его не доверил), уезжал вперед с ориджитами-разведчиками. Спустя четыре часа я оставался Мной-Единорогом, еще в течении трех часов мы могли переговариваться с некоторым напряжением, а потом разведчики повернули обратно - и, надо заметить, я немало обрадовался, когда Единорог во плоти вернулся ко мне.

Более того, я научился разговаривать с Обломком - но его-то я обязательно должен был касаться железной рукой.

Я научился разговаривать с Обломком - и это не всегда доставляло мне удовольствие. О, отнюдь не всегда! - потому что теперь Дзю напрямую высказывал мне все то, что раньше смягчал Единорог.

Вру. Я рад был слышать Дзю.

Иногда мне казалось, что я говорю с Друдлом.

Остальные люди и Блистающие - объяснить им всем, кто они есть, на этот раз оказалось проще, поскольку я объяснял не один - так вот, остальные люди и Блистающие разговаривать друг с другом, понятное дело, не могли, зато проявили недюжинные способности в умении почувствовать настроение и состояние своих... э-э-э... спутников.

Гвениль уже точно мог сказать, когда Фальгрим зол, а когда добр, но голоден - что случалось редко, ибо доброта не была присуща голодному Фальгриму; Чин начинала грустить и веселиться одновременно с Волчьей Метлой, причем обе отдавали себе отчет в этом "одновременно"; и Махайра не раз предупреждал Единорога-Меня, когда Диомед еще только собирался острить.

Но больше всех преуспел в этом деле Сай. Если Заррахид прекрасно понимал, когда Кос ведет себя серьезно, а когда - нет, то Сай умудрялся ловить даже те моменты, когда Кос притворялся серьезным, до конца не зная сам, что притворяется.

И эсток втайне (вернее, это ему казалось, что втайне) гордился Саем, как гордятся способным учеником или младшим родичем.

И Беседовать нам с каждым днем становилось все интереснее.

Поэтому, когда Гвениль крикнул, что не чувствует Фальгрима, я перестал сомневаться в очень простой истине, сродни истине Батин - первый выпад в Беседе под названием "Шулма" был сделан.

Я ушел от выпада, подъехав к шаману и выиграв странный поединок.

Могут ли души Беседовать?

Судьба отодвинулась на шаг, и мы слегка позвенели клинками - поговорив с Неправильным Шаманом о гусях, которых не было видно.

Или которые были видны только ему.

Фальгрим к тому времени полностью отошел от общения с шаманом и ехал непривычно понурый и молчаливый.

И вот удар исподтишка - пророчества, которые сбываются.

А я-то надеялся, что в Шулме меня будет ждать только Джамуха-батинит!..

"...Ты суеверен?" - спросил меня Единорог.

Тусклые, оказавшиеся совсем не тем, что ожидалось вначале; ассасины, пугало снов и сказок, едущие теперь позади меня... и невозможная степь по эту сторону Кулхана, чью плоть с хрустом давили копыта вороного Демона из мэйланьских конюшен, отчего ноги мои были до колен забрызганы липким соком осенней Шулмы...

Суеверен ли я?

"Нет", - хотел ответить я.

- Не знаю, - ответил я.

- Вот и я не знаю, - тоскливо согласился Единорог.

- А я знаю, - заявил Дзю, то ли подслушивавший, то ли догадавшийся о нашем разговоре, то ли вообще имевший в виду что-то свое. - Знаю, но вам не скажу.

5

Куш-тэнгри по-прежнему ехал впереди, не оборачиваясь, но теперь я знал, куда ведет нас Неправильный Шаман.

К священному водоему.

Могиле Блистающих и обиталищу Желтого Мо.

К месту, где не воюют.

Интересно, осмелится ли Джамуха, взошедший на престол Шулмы по ступенькам преклонения перед воинской доблестью, нарушить этот запрет, напав на нас там?

Да или нет?

С одной стороны он - внук Желтого Мо и гурхан степей, а с другой - святость места, витающий над водоемом дух самого Мо и явившееся туда воплощение, то есть Асмохат-та, хоть истинный, хоть ложный, что надо доказывать...

Прав шаман - время для размышлений у нас, похоже, будет. Или оно есть, началось, сдвинулось с места - время для мудрых размышлений, время для глупых размышлений, для веселых и невеселых, для первых и последних...

А может, и не только для размышлений.

Кулай говорил, что часть вольных племен отказалась ломать прут верности перед Джамухой. Но даже идя против Восьмирукого, захотят ли они пойти за Асмохат-та?! Я и думать-то не хочу, скольких пришлось бы убить, чтоб перевесить Джамуху на весах Шулмы... ни думать не хочу, ни убивать.

И не буду. Не мое это дело, не моя радость - чужие уши в карманы складывать!

Более того - люди людьми, а как добиться, чтобы Дикие Лезвия зазвенели на нашей стороне?!

О Творец, не превращаюсь ли я, человек Чэн Анкор, в Твое оружие?! В мертвую вещь, не имеющее собственной воли оружие, покорное Твоей равнодушной деснице?!.

-...и пришел Куш-тэнгри в ставку Джамухи через день после большого курултая, где был вручен Восьмирукому бунчук гурхана о семи хвостах, - вернул меня к действительности голос Асахиро. - А когда предложил шаман Восьмирукому пророчествовать о судьбе владыки, то сперва согласился на это Джамуха, но после жестоко посмеялся над служителем Безликого!..

Я вновь ощутил в себе ищущий мрак взгляда Куш-тэнгри, проникающий в заповедные глубины души темный клинок, идущую по следу памяти тварь... Нет, непохож был щуплый шаман на человека, над которым можно просто так посмеяться, да еще и жестоко!

Во всяком случае, сделать это безнаказанно.

- Во время обращения к Безликому вынимает воин из ножен свой клинок и держит его за рукоять, стоя у начала, а шаман Ур-калахая берется за лезвие, становясь у завершения. И смотрят потом воин и шаман, исток и исход, в глаза друг другу, пока не перестают видеть земное, прозревая ткущееся на небесах.

Асахиро говорил медленно и певуче, и я слышал его, степь да ровный перестук копыт.

- Только на этот раз не взглянул Джамуха в лицо Куш-тэнгри. Едва пальцы шамана сомкнулись на мече гурхана, как рванул Восьмирукий Чинкуэду, Змею Шэн, к себе и разрезал шаману ладонь до кости. И смеялся гурхан - дескать, не тягаться Безликому с Желтым Мо, как мясу шаманскому не тягаться с отточенной сталью, и никому из смертных не дозволено провидеть судьбу Джамухи! Смеялись воины, стоявшие вокруг, но невесел и угодлив был их смех, а шаман прошел сквозь смех и позор, не зажимая раны, и ладонь его ухмылялась алым ртом. Дик и страшен был взгляд Куш-тэнгри - настолько страшен, что трое воинов, не успевших вовремя отвернуться, умерли через день в муках...

Асахиро резко замолчал, потому что неспешно трусившая впереди лошаденка шамана как-то незаметно повернулась мордой к нам, а хвостом к священному водоему - и спустя совсем немного времени Куш-тэнгри уже снова был рядом со мной.

Я готов был дать голову на отсечение, что шаман не мог слышать рассказа Асахиро, а если и слышал, то ничего не должен был понять - но шаман, ничего не сказав, протянул ко мне худую правую руку ладонью вверх.

Ладонь пересекал вспухший белый шрам. Он тянулся почти вплотную к линии жизни, обрываясь у запястья, словно кто-то хотел начертать новый жизненный путь Неправильному Шаману, но сделал это грубо и нерадиво.

Новый путь... но не Путь Меча, а путь, проложенный мечом. Шрам, оставленный злой насмешкой и необходимостью всегда и во всем доказывать свое превосходство.

Одуряюще-терпкий запах степи, тронутой осенним увяданием, вдруг ударил мне в голову, отчего окружающий мир стал до боли, до головокружения реальным, став миром, где приходится жить всерьез, жить однажды и навсегда, или не жить вовсе...

Ладонь Куш-тэнгри сжалась в кулак, сминая шрам.

- Служители Ур-калахая не проливают чужой крови, - сурово сказал Неправильный Шаман. - Нигде и никогда. Но это не мешает нам проливать свою.

Вокруг нас была Шулма.

В нас была Шулма.

А передо мной на нелепой лошади, одетый в нелепый халат, сидел Кабир.

Я-Единорог пристально смотрел на человека, в котором жил Кабир, на человека, чье время и место остались у меня за спиной, в прошлом, в моем прошлом и его будущем; на человека с серебряными волосами, который не проливал чужой крови.

- И поэтому мы не носим оружия, - закончил Куш-тэнгри.

- А мы носим, - отозвался я, думая о своем. - Мы носим. Но еще совсем недавно мы тоже не проливали чужой крови. Только свою.

Асахиро еле слышно застонал.

- Это невозможно.

- Это возможно.

- Где? - спросил Куш-тэнгри. - В Верхней Степи? В раю?

Глава двадцать третья

1  

...Желтый бог Мо сидел на самом краю своего священного водоема и, закусив верхними клыками оттопыренную нижнюю губу, задумчиво глядел куда-то вдаль.

Бог грустил. Наверное, оттого, что был не очень-то похож на меня. Или это я был не очень-то похож на него. Только я уж от этого никак не грустил.

Хотя отдаленное сходство все-таки наблюдалось.

Разумеется, у меня отсутствовала всякая саблезубость, просто и незамысловато выпирающая наружу. Да и голова моя, надеюсь, не в такой степени напоминала змеиную. Взгляд... вот за взгляд не поручусь. Возможно, в какие-то моменты у меня тоже бывает такой взгляд - пустой, цепкий и холодный, от которого становится зябко и пасмурно в самый жаркий день, и хочется куда-нибудь спрятаться, а спрятаться некуда. Да, наверное, бывает. Но редко. И хорошо, что я сам этого не вижу.

Шишковатый гребень? Если и смахивает на шлем, то весьма отдаленно. Равно как и складчатый плащ Мо - на мою марлотту. А телосложение у Желтого Мо завидное, в полтора меня будет, хотя это и не так существенно... Чешуя, подобная панцирю? Тут все сходится, у меня почти то же самое - доспех, подобный чешуе. А руки у Мо и впрямь как две латные перчатки! И длиннющий указательный палец на правой, направленный в глубину священного водоема. Длиной как раз с Единорога... А на левой лапе-ручище большой палец отведен в сторону, и указательный - тоже длинней обычного, но не так, как на правой - небрежно устремлен вверх. Весьма, весьма смахивает на Обломка...

- Вылитый, - буркнул Дзюттэ.

- Похож, - согласился Единорог.

- Угу, - кивнул я. - Хотя... вы это о ком?

- Я о тебе, - заявил Дзю в пространство.

- И я о тебе, - с той же неопределенностью отозвался Единорог.

- И я о тебе, - решил не нарушать единогласия я.

И мы замолчали.

А еще Желтый Мо был почему-то не желтый, а зеленый. Зеленоватый. С некоторой желтизной. Желтоватый с прозеленью. Или все-таки желтый?!

Я поморгал и решил, что, в конце концов, это не мое дело. Хотя статуя очень выразительная. Впечатляет. И работы превосходной. Ох, сомнительно, что ее ваял какой-нибудь скульптор-шулмус. Этот бы наваял... Но если не шулмус - то кто? Еще одна загадка. Которую я разгадывать не буду. Не до того сейчас. Да и как ее разгадаешь? Разве что у самого Мо спросить: "Здравствуй, приятель, это я, Асмохат-та, то бишь твое последнее земное воплощение! Позволь спросить, дорогой..."

Не позволит, небось...

Мы приблизились к самому краю водоема и с некоторым трепетом заглянули внутрь. Вода слегка рябила, но была достаточно прозрачной, чтобы не скрывать дна - и на дне водоема, в грязном иле, лежали гнилые и ржавые останки Блистающих.

Десятки - если не сотни.

Это была огромная могила.

Мы стояли, держась за руки и рукояти, - Я, Единорог и Обломок - и участь тех, кто не захотел отказаться от сути и призвания Блистающего, казалась нам в тот миг едва ли не лучше собственной.

А потом я повернулся и, по-прежнему не говоря ни слова, направился к ближайшему шатру, где меня уже ждал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.

Когда я сел прямо на землю рядом с шаманом, тот словно и не заметил этого. Не дрогнули полуприкрытые веки, дыхание не всколыхнуло грудь, и неведомые дали, по просторам которых блуждал сейчас серебряноволосый шаман, не отпустили его обратно. Он был - там. А я - здесь. Я сидел и смотрел. На большие бурые шатры, похожие на гигантских животных в выцветших после линьки шкурах. На чахлые деревца с удивительно-яркой зеленой листвой и на желто-серые колючие кусты, растущие по соседству. На моих спутников, разбивавших лагерь неподалеку от бурых шатров - обиталищ шаманов Безликого, служителей Ур-калахая.

Я сидел и просто смотрел.

Водоем Желтого Мо находился в низине, окруженной невысокими пологими холмами. Здесь проходила граница двух степей. Юго-восточнее, там, откуда мы пришли, простиралась степь, в немалой мере обожженная дыханием Кулхана. А северо-западнее начиналась степь свежая, вспененная горьким ветром, та степь, увидев которую, я понял - вот она, Шулма. Вот здесь живут племена шулмусов, пасут свои неисчислимые табуны и стада, спорят о воинской доблести, совершают набеги друг на друга... И еще где-то там есть великий гурхан Джамуха Восьмирукий.

Мой любимый внук.

И прямая короткая Чинкуэда, Змея Шэн.

...Здесь проходила еще одна граница. Она незримо тянулась по гребням холмов, окружавших священный водоем. Внутри этого круга властвовали боги. И все, кто входил в этот круг, попадали под их защиту.

У священного водоема не проливалось крови.

Здесь был малый Кабир.

"Здесь Шулма, - с упреком бросил Единорог. - А в водоеме гниют трупы моих братьев."

"Извини, - склонил голову я. - Ты прав. А я не прав. Просто мне очень хочется домой..."

"Да, Чэн. И мне."

И все-таки мы находились внутри круга, хотя предпочли бы до конца дней своих оставаться снаружи.

И подальше.

Я невольно обвел взглядом границу священного места и повернулся к Куш-тэнгри, услышав слабый мелодичный перезвон побрякушек на его халате.

Шаман уже возвратился из своих непонятных внутренних странствий и теперь глядел на меня.

- Будем говорить, Асмохат-та? - спросил Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. - Да?

Его привычка после почти любого вопроса спрашивать еще и "Да?", словно собеседник и без того не ответил бы, поначалу раздражала меня, но здесь, в тени плаща Желтого Мо, то ли я стал терпимее к повадкам Куш-тэнгри, то ли его "Да?" стало мягче и естественней.

- Будем, - согласился я.

- Будем, - в один голос подтвердили Единорог и Обломок.

Но их шаман не услышал.

Он просто слегка вздрогнул, встал и направился к шатру.

Не оглядываясь. А я перед тем, как последовать за ним, махнул рукой случившемуся неподалеку Косу - чтобы тот подошел и помог мне снять панцирь.

И без божественного вмешательства ясно - чем-чем, а доспехом аль-Мутанабби мне Неправильного Шамана не удивить.

Да и не собирался я его ничем удивлять.

2

В шатре царил сумрак; расположенный в центре очаг не горел, но тепло от него еще сохранялось. Только сейчас я почувствовал, что снаружи было отнюдь не жарко.

Осень, однако... пора привыкать.

Мы опустились на ворсистую кошму друг напротив друга, и я выжидательно уставился на Куш-тэнгри. Смотреть ему прямо в глаза я до сих пор немного опасался, смотреть ниже было бы неудобно - еще решит, что я ему в рот заглядываю - и я перевел взгляд вверх, туда, где высокий гладкий лоб шамана переходил в зачесанную назад гриву его странных волос.

Куш-тэнгри слегка улыбнулся - дрогнули уголки губ, наметились ямочки на впалых щеках без малейших следов растительности, раздулись ноздри орлиного носа... и маска дикого безумного скульптора превратилась в довольно-таки располагающее к себе лицо.

- Это у меня с рождения, - сказал он, тряхнув серебряной копной и явно неправильно истолковав мой взгляд. - Просто тридцать три зимы тому назад у женщины из племени чиенов-овцепасов родился седой ребенок. А мудрые старейшины решили, что это не к добру, и маленького Куша бросили в степи. Спустя два с половиной года меня подобрали младшие шаманы Ултая-лекаря. Говорят, меня выкормила волчица... Не знаю. Не помню. А врать не хочу. Ултаевы целители осмотрели ребенка, который визжал и перекусал половину из них, и обнаружили все восемьдесят четыре признака будущего служителя Ур-калахая. Вот с тех пор я и живу здесь. А из-за волос прозван Неправильным Шаманом. И не только из-за волос. Так и стал из просто Куша - Куш-тэнгри.

Он вольно потянулся, хрустнув суставами, и закинул худые жилистые руки за голову. Отчего стал удивительно похожим на моего прежнего знакомца по Кабиру Сабира Фучжана, тоже обманчиво хрупкого и низкорослого. Для полного сходства не хватало только Лунного Кван-до где-нибудь в углу, с его древком в рост человеческий и огромным мерцающим лезвием. Да, сейчас Куш-тэнгри вел себя совсем иначе, чем при первой встрече, и мне все время приходилось напоминать себе, что я не дома и даже не в гостях, и что шаман отнюдь не Сабир - но небрежная откровенность Куш-тэнгри все равно вызывала желание ответить такой же откровенностью; тем более, что мы оказались чуть ли не сверстниками.

Если ему и впрямь тридцать три года.

- Так всю жизнь и помню себя слугой Безликого, - продолжал меж тем шаман, как бы излагая общеизвестные истины, знакомые всем (если он и сомневался в осведомленности новоявленного Асмохат-та, то старался это не выпячивать). - А шаманы Ур-калахая - они оружия не носят, крови не проливают, в чужие свары не лезут, кровавой пищи не вкушают, сон-гриба не нюхают, хош-травой не дымят...

- Араки не пьют, - непроизвольно вырвалось у меня.

- Почему? - искренне удивился Куш-тэнгри.

- Ну... не знаю, - замялся я.

- А у вас... э-э-э... там, в раю, араку разве с кровью делают?

- Нет. Бескровно.

- Или вы туда толченых сон-грибов подсыпаете?

- Ни в коем случае!

- Так с чего бы нам и не пить араки? - вопросил Куш-тэнгри, выволакивая из темного угла объемистый жбан, в котором что-то булькало.

А действительно, почему бы это нам и не выпить араки? Тем паче что я ее сроду не пробовал!

И мы выпили. Слабенькая она, арака эта, вроде вина, кисловатая, пенистая - короче, пьется легко. Первые три чашки - так совсем легко. А после четвертой и слова легче даваться стали.

- Вот если спрошу я тебя, Асмохат-та ты или нет, - вдруг, после очередной фразы ни о чем, заявил Куш-тэнгри, - так или ты не ответишь, или я не поверю. Спрошу я тебя: чем ты ориджитов убедил, что ты - Асмохат-та? Так опять или я не поверю, или ты не ответишь! Как ни спрашивай, что ни отвечай - конец один. Давай-ка лучше в игру сыграем. Кто выиграет, тот и спрашивать станет, а проигравший ему правдой платить будет. Да?

И не дожидаясь моего согласия, два горшочка глиняных к себе придвинул.

Дребезжало что-то в тех горшочках. Я один взял, гляжу - камешки до середины насыпаны. Галька речная, мелкая.

А Куш-тэнгри с другим горшочком ко входу в шатер приблизился, полог в сторону отбросил, чтоб светлее стало, затем вернулся и шагах в восьми от меня на кошму сел. Чашку с аракой перед собой поставил, горшочек с камнями - рядом.

Один камешек достал.

В меня кинул.

Я поймал и обратно отправил.

И он поймал.

Добавил второй камешек, на ладони покачал и оба мне послал.

Забава это мне была, а не игра.

Три камешка.

Четыре. Два сразу, третий и четвертый - миг выждав, один за другим...

Хорошо он, подлец, ловил, так и брал из воздуха, а пальцы мягкие-мягкие... Без суеты, без дерганья глупого, спокойно и уверенно... волчий выкормыш.

Это я в похвалу...

Пять камешков. И всякий раз, когда очередная галька звонко цокала о металл моей правой руки, в глазах Куш-тэнгри вспыхивал холодный черный огонь.

Мы кидали лениво, не торопясь, давая камням слегка зависнуть в воздухе, не больше трех одновременно, но все-таки, все-таки, все-таки...

Шесть.

А на семи он сломался.

Пять взял, шестой локтем отбил, седьмой ему в чашку плюхнулся.

Белыми брызгами халат залил.

А я не о вопросах умных думал, не об ответах правдивых, а о том, что если бы дети Ориджа хотя бы пяток камешков вот так ловить умели, то наше знакомство с ними по ту сторону Кулхана совсем иначе сложилось бы.

И вот этот человек утверждает, что никогда не брал в руки оружия?!

"И вот этот Придаток всю жизнь прожил без Блистающего?!" - отраженным эхом ударила меня мысль Единорога.

- Ну! - властно крикнул нам Дзюттэ. - Ну, что же вы?! Спрашивайте!..

И мы поняли, что и как надо спрашивать.

- Лови, шаман!

Я запустил в неподвижного Куш-тэнгри Обломком; а когда Дзю еще был в воздухе, пролетев две трети пути от меня до Неправильного Шамана, я прыгнул следом - и сумрак взвизгнул от боли и неожиданности, рассеченный Единорогом.

Он не соврал. Он действительно никогда не держал в руках оружия, этот удивительный человек, родившийся седым. Он поймал Обломка, но поймал так, как это не сделал бы ни один кабирец - за край гарды, и даже не подумал защититься им от удара, а попытался увернуться, и увернулся, но через мгновение острие Единорога уже упиралось в побрякушку на правом плече шамана.

Куш-тэнгри глубоко вздохнул и осторожно, кончиком пальца, отодвинул клинок в сторону.

Я забрал у него хихикающего Дзю и вернулся на прежнее место, пряча Единорога в ножны.

- Это был вопрос? - осведомился шаман слегка севшим голосом.

Я кивнул.

- И я на него ответил?

Я еще раз кивнул.

- А... а что я ответил?

- Что ты на самом деле не знал Блистающих...

- Что?!

- Неважно. Что ты не пользуешься оружием. Что ты говорил правду - раз не соврал здесь, то, скорей всего, был правдив и в остальном.

Куш-тэнгри отхлебнул араки, прополоскал ею рот, затем выплюнул злосчастный камешек, а араку проглотил.

- Ну а если я притворялся? - после долгой паузы спросил он. - Если я обманул тебя?

- Если ты успел столь быстро понять смысл моего вопроса и обмануть меня, - ответил я, - тогда это не я - Асмохат-та, а ты.

Дзю у меня за поясом наконец перестал веселиться.

- А он мне нравится, - неожиданно сообщил Обломок.

- И мне, - вздохнул Единорог.

Я налил себе из жбана.

- Ты нам нравишься, - сказал я Неправильному Шаману.

- Кому это - вам?

Я неопределенно помахал чашкой в воздухе, проливая араку.

- А можно, - с несвойственной ему робостью вдруг спросил Куш-тэнгри, кивком головы указывая на Дзюттэ, - можно, я его еще раз подержу? Нет, не сейчас, потом... Можно? Я... мне показалось, что он - живой.

И шаман замолчал.

- Дзю, ему показалось, что ты живой, - с удовольствием передал Обломку Единорог. - Слыхал?

- Да? Польщен, - вяло отозвался Обломок. - Скажи-ка ему: мне тоже показалось, что он - живой.

А я все вспоминал летящие камешки и летящих гусей.

Камешки ловил я и ронял он; гусей видел он и не видел я; а еще он знал, что случится с гусями завтра.

Галька, упавшая в чашку с пенящейся аракой; сизый к вечеру отстанет, а тот, что с черным хвостом...

3

...А потом я выбрался наружу из шатра и долго моргал, привыкая к свету и пытаясь понять - вот передо мной обеденные приготовления моих спутников, но для кого это, собственно, отдельно в маленьком котелке варится рис (да и откуда рис в Шулме?!) без мяса, зато с обилием каких-то сушеных овощей и трав?!

Потом объявился из-за моей спины Куш-тэнгри, и назначение риса сразу стало понятным, потому что шаман отогнал от котелка нерасторопного (по его просвещенному мнению) шулмуса, извлек из складок своего одеяния несколько кожаных мешочков и принялся сыпать в котелок по щепотке-другой из каждого, бормоча себе под нос и помешивая варево деревянной лопаточкой, возникшей непонятно откуда.

Пахло шаманское кушанье на удивление вкусно, ничуть не хуже мясного плова в большом общем котле - и мой желудок одобрительно забурчал. Впрочем, шаман не собирался угощать ни меня, ни кого другого - он снял котелок с огня и приступил к трапезе в одиночестве, уплетая еду той же деревянной лопаточкой с завидным усердием, как делал бы на его месте любой проголодавшийся человек - а не таинственный шаман Безликого Ур-калахая.

Видимо, не один я заинтересовался поварскими тайнами шамана - потому что после того, как котлы опустели, а животы наполнились, к Неправильному Шаману, не сговариваясь, подсели с двух сторон ан-Танья и Матушка Ци, и начали у него что-то выспрашивать, тыча пальцами в котелок. Куш-тэнгри охотно стал вытаскивать свои мешочки и показывать их этой любопытствующей парочке - полагаю, тайна съедобных приправ не была сокровенной тайной Безликого - и Кос немедленно вооружился костяным каламом, походной чернильницей и листом пергамента, намереваясь записать все услышанное.

Тут я отвлекся, заинтересовавшись разговором за моей спиной.

Ставший за последнее время поразительно миролюбивым Асахиро ковырялся в зубах длинной колючкой и подтрунивал над новоиспеченным нойоном Кулаем, а потом стал говорить на темы более общие и даже, можно сказать, возвышенные.

Говорили по-шулмусски и довольно-таки быстро, но я успевал улавливать смысл беседы.

- Убивать - плохо, - внушал шулмусам благодушно-сытый Асахиро, и шулмусы дружно кивали головами. - Убивать - очень плохо. Сперва вы друг друга, после мы друг друга, потом вы - нас, мы - вас... И что? Разве в этом доблесть? Не лучше ли уменье воинское без крови проявить, по-дружески, а затем вместе пойти араку пить?!

- Лучше, - подумав, изрек Кулай. - Гораздо лучше.

Шулмусы оживились, кое-кто рассмеялся, а Тохтар-кулу полез за бурдюком, поняв Асахиро слишком буквально.

Бурдюк убрали подальше - это Фариза расстаралась - старый Тохтар недовольно сощурился, почмокал губами и повернулся к Асахиро.

- Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ, - исподволь начал Тохтар, и я отчетливо увидел, как в глазках старого лиса забегали хитрые огоньки. Эцэгэ - оно, конечно, эцэгэ, и скоро все мои приятели в "отцы" шулмусские выбьются, а некоторые даже и в матери... так вот, вряд ли Тохтар хоть слово без подковырки скажет, да и само "эцэгэ" для кабирского уха - нож острый...

- Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ, вкусно, сладко, уши радуются, еще хотят... Убивать - плохо. Помню я - года два тому назад в племени аруданов у одного охотника младшая жена пропала. Ну, пропала - и пропала. Украли, небось. Бывает. Потом еще одной женщины не досчитались. И снова. Заволновались аруданы - враг женщин ворует, скоро всех украдет! Не злой ли мангус объявился?! Потом в степи жену охотника нашли. Мертвую. Кто убил? За что убил? Если мангус - почему не съел?! Если человек - зачем убил? Украсть - понятно, а убивать - глупо! Что с мертвой женщиной делать?! Позвали шамана. Пришел шаман Безликого, воинам в глаза посмотрел и на хромого табунщика указал. Вот он, говорит, женщин крадет. Глумится не по-мужски, а после убивает. Чтоб молчали, чтоб не сказали никому. Аруданы хромого табунщика к двум жеребцам привязали, жеребцов в степь погнали, кровавыми клочьями степь засеяли. Не пропадали больше женщины у аруданов. А я сейчас Асахиро-эцэгэ слушаю, уши радую, сердце радую, думаю: "Убивать - плохо. Лучше араку пить. Зря тогда аруданы хромого табунщика убили, совсем зря... араку с ним пить надо было..."

- Дурак ты, Тохтар, - оборвал старика побагровевший Асахиро. - Такого табунщика трижды убить надо было!.

Они еще о чем-то говорили - а я задумался совсем о другом. Были ли у нас в Кабире убийства - я имею в виду, раньше? Насилие? Вооруженные грабежи? Нет. Не было. Не слышал о таком - по крайней мере, до появления беглецов из Шулмы. Кражи, мошенничества, подлоги, взятки - были. Грешны люди, один Творец безгрешен... Но не казнить же человека за кражу?! Вот и обходились без смертной казни. Плетей всыпать - это да. Затем тюрьма есть, рудники, в конце концов!.. Но казнь?!

Хотя, с другой стороны, я прекрасно понимал аруданов.

Почему у нас не было своих хромых табунщиков? Мы что, лучше шулмусов? Нет, мы не лучше...

Тогда - почему?!

- Блистающие не дают, - услышал я внутри себя голос Единорога. - Мы насилия не приемлем... во всяком случае, раньше. Попробуй грабитель с голыми руками напасть на Придатка с Блистающим, да еще в Кабире - что выйдет? А если ты и сам вместе с Блистающим - так и не станете вы ни на кого нападать! Ну а бумагу поддельную написать или стянуть что - это мелочи, люди и без нас управятся, мы о том и знать не будем... Зато когда у ребенка человеческого с детства к Блистающему уважение, так он и взрослый его на дурное дело не поднимет. И себя замарать побоится, и клинок родовой...

Нет, я не во всем был согласен с Единорогом, но отчасти он прав. Для насилия нужно оружие, или хотя бы понимание того, что насилие - уже само по себе оружие... а Блистающие - это не оружие.

Но...

4

- Послушай, Единорог... чем, собственно, мы, люди эмирата и Блистающие, отличаемся от шулмусов и Диких Лезвий? Тем, что они убивают, а мы - нет? Так и мы способны на насилие... Ты слушаешь меня?

- Я слушаю тебя, Чэн. Продолжай.

- Я еще не все понимаю, но давай представим себе вот что... Гончар делает горшок. Это его ремесло - делать горшки. Оно его кормит, ремесло это, да и от горшка польза несомненная - можно продать, можно воды налить, можно еще что-нибудь. Ремесло гончара - горшки делать, ремесло садовника - выращивать айву и персики, ремесло ткача - полотно ткать... а ремесло воина? Шулмуса или Дикого Лезвия?! Что делает воин?

- Убивает, Чэн. Воин - убивает. Умело и быстро.

- Зачем?

- Чтобы выжить самому. Ремесло воина - умная ярость.

- Да. Умная ярость. Чтобы убить - и выжить. И взять себе имущество убитого, или его женщину, или его коня - но не это главное. Главное - чтобы выжить самому. И поэтому сколько ни называй это убийство доблестью, умением, подвигом или подлостью, или еще чем - важно, что это тоже ремесло. Ему учат, им сохраняют жизнь, им отнимают жизнь, оно приносит пользу, им можно торговать, у него свои тонкости и навыки...

- Да, Чэн. Это ремесло. Как гончар делает горшок - так воин убивает.

- А когда гончар делает не горшок, каких множество, а вазу? Единственную в своем роде? Каких до него не делал никто и никогда?! Если он неделями ломает себе голову над формой завитка на середине ручки этой вазы - хотя житейской пользы от этого завитка никакой?!

- Это искусство, Чэн. Не ремесло, но - искусство. Не польза, но - радость.

- А если воину плевать на жизнь и на смерть, если нет врага и нет ярости, а есть он сам и его меч, и отблески движущегося просто так, без житейской цели и пользы клинка чертят в ночном небе диковинный узор, и ноги танцуют, не касаясь земли, а кисточка на рукояти описывает спираль, ведущую в бесконечность, и нет пользы, а есть радость, и ты - это меч, а меч - это ты, это мир, это небо и перехлестывающее через край бренной плоти сознание бессмертия...

- Это искусство, Чэн. Это мудрая радость творчества, когда мы равны Творцу. Это шаг от ремесла к искусству, это два берега одного ручья - умная ярость воина-ремесленника и мудрая радость воина-творца. Это шаг от Дикого Лезвия к Блистающему, от пользы к красоте, от тела к душе!

- Да, Единорог. Есть состояние боя - и состояние Беседы. Есть враг - и со-Беседник. Ярость схватки и радость творчества. Бушующее пламя и невозмутимая водная гладь. Гордый Масуд и мудрый Мунир, огонь и вода... И когда мы творим Танец Меча - мы впитываем в себя чужую ярость и гнев этого мира, но переплавляем их в себе, как руду в горне, и удары наши быстры, они кажутся смертоносными, и торжествующий крик решающего движения заставляет зрителей вздрогнуть и затаить дыхание...

-...и мы уподобляемся смерчу, сметающему все на своем пути - но внутри мы спокойны и радостны, мы невозмутимы, и смерч наш никому не приносит вреда, ибо нет в нас злобы и гнева, они расплавлены и отлиты заново в форме Блистающего, и зрители...

-...и зрители чувствуют это, потому что они такие же, как и мы, они способны со-чувствовать, со-переживать, быть со-Беседниками! А если нет...

-...а если нет - они смотрят на нас со страхом и уважением, и помыслы убить нас умирают в них, не родившись... потому что огненные ручьи их злобы, их гнева и ярости влились в наше море, впитались в нашу душу, и бесследно растворились в нашем спокойствии...

5

Вот почему в Кабире не мог объявиться хромой табунщик-убийца! И злоба, и страх, и ярость - все это с рождения свойственно и человеку, и Блистающему, но нас с малолетства учат обуздывать эти чувства, перемалывать их на внутренней мельнице спокойствия, проходить путь от ремесла к искусству и, минуя кровавую битву, творить Беседу. А если мы молоды и еще не способны до конца постичь тайну сотворения воинского искусства - нам помогают другие, более мудрые, более спокойные, дальше прошедшие по Пути Меча. Все вместе, мы сделали этот шаг от орд Диких Лезвий и диких завоевателей к Блистающим и людям.

И этот шаг тоже был искусством.

А здесь, в Шулме, в нашем прошлом, ремесло по-прежнему остается ремеслом, умелое и быстрое убийство остается залогом собственного выживания, и боевая ярость кипит, не переплавляясь в душах неродившихся мастеров, и брызги этой лавы солоны и багровы...

Но тогда мы - мы, кабирцы, дети эмирата - неужели волею судьбы мы все отступили на шаг назад, попросту вернувшись к кровавому ремеслу?

Хороший вопрос.

Есть ли на него хороший ответ?

Я чувствовал, что ответ уже брезжит где-то на краешке моего сознания, и попытался ухватить его за вихор, не дать ускользнуть - и не дал.

Ответом была стена.

Стена, тупик, в который уперлись мы - и люди, и Блистающие эмирата. Мы отточили до почти немыслимого совершенства лезвия клинков и Мастерство Контроля; Беседы наши стали изящны и молниеносны, а мы сами - учтивы и беззаботны; мы наслаждались жизнью и своим искусством, мы забыли о истоках - грязных, кровавых, но человеческий ребенок тоже рождается в крови и стонах, а Блистающий - в огне и грохоте...

И мы действительно разучились убивать. Мы отсекли эту часть бытия - и я утверждаю, что это плохо, какими бы ужасными не показались мои слова. Потому что настал день, когда искусство столкнулось с насилием, и не смогло противостоять ему - мертвый Шамшер в пыли, моя отрубленная рука на турнирном поле, Друдл и Детский Учитель в проклятом переулке!

Чистое Искусство отвергло Ремесло, из которого когда-то родилось, потом попросту забыло о существовании предка - и поплатилось за забывчивость.

Тусклые и батиниты были неправы и правы одновременно; так же, наверное, как и мы.

А сейчас... сейчас мы умеем убивать. И умеем не убивать. Мы не всемогущи, и силам нашим есть предел, но мы способны выбирать, и дело не в ремесле и искусстве, не в жизни и смерти, а в выборе, который наш и только наш.

В свободном выборе.

В выборе между огнем Масуда и водой Мунира.

- Выбор... - задумчиво произнес Обломок, о котором я совершенно забыл, как и о том, что поглаживаю его рукоять рукой аль-Мутанабби. - Сделать шаг вперед, отказаться от ремесла и убийства, обретя искусство и радость... А если сделать еще шаг? От искусства - куда? Что - там? Там, где, быть может, все сливается воедино, где нет ни жизни, ни смерти, ни убийства, ни отказа от него...

Что - там?

Ремесло.

Шаг.

Искусство.

Шаг.

Что дальше?

Сумеем ли мы сделать этот шаг? Или мы уже шагнули, сами того не сознавая?

Еще один шаг по Пути.

Глава двадцать четвертая

1  

- Щепоть сушеной травы чимук, два очищенных корешка-сухороста, полгорсти толченой желтуницы, топленое масло...

- Ты запомнил все с первого раза? - шаман удивленно глянул на Коса. - У тебя хорошая память. Почти как у меня.

- Я не запомнил, - в свою очередь удивился ан-Танья. - Я записал.

И продемонстрировал шаману свои записи.

Слово "записал" Кос произнес по-кабирски, поскольку по-шулмусски его не знал. Как, впрочем, и я. Но шаман догадался.

- Записал? - повторил Куш-тэнгри по-кабирски. - Вот этими значками? Все, что я говорил? Да?

Кос утвердительно кивнул.

- Говорящие знаки, - задумчиво протянул Неправильный Шаман, почесывая кончик своего внушительного птичьего носа. - Знаю. У нас тоже есть. Но другие. Ими нельзя записать то, что я говорил. Только самое простое. Пять дюжин воинов ушли в поход. Вернулись три дюжины и еще два. Сожгли стойбище маалев. Вот такое. Ваши знаки разговорчивее наших. Потом научишь.

- Научу, - охотно согласился Кос, а я вдруг обратил внимание, что при разговоре с шаманом ан-Танья держится особо предупредительно и безукоризненно-вежливо. Стараясь не смотреть в глаза.

Ну, тут я его понимал...

- Научу, - повторил Кос и помахал в воздухе своим листком. - А вы что, все это дословно помните? Я имею в виду - вы, шаманы?..

- Конечно, - равнодушно бросил Куш-тэнгри, подумал и уточнил. - Мы, шаманы. Воины не помнят. У воинов ветер в голове. Все слова выдувает. А нас с детства учат видеть и помнить. Или помнить и видеть. Вот...

Он мельком покосился на кучку ориджитов, отправившихся под предводительством Коблана обустраивать походную кузницу; покосился и тут же отвернулся.

- Сколько человек? - резко спросил шаман.

Как кнутом хлестнул.

Кос, тоже сперва глянувший в ту сторону, а потом снова воззрившийся на Неправильного Шамана, задумался, стараясь не поворачивать головы к ориджитам.

- Восемь, - неуверенно заявил ан-Танья. - И Коблан с Тохтаром.

- Семь, - отрезал шаман. - Семь ориджитов, ваш кузнец и хитрец Тохтар. Кто из них в шапках, кто - без?

Кос замялся.

- Ладно, - смилостивился шаман. - Пусть будет не кто. Пусть будет - сколько. Сколько шапок на девятерых людях?

- Пять, - буркнул Кос.

По-моему, наобум.

- Три, - подытожил шаман, и мне даже не захотелось его проверять. - У кого из девятерых волосы на уши падают, а у кого назад зачесаны?

Ан-Танья только руками развел.

- У кузнеца вашего волос курчавый, уши наружу торчат, - начал Куш-тэнгри, - у Тохтара волос мало, а вот уши закрыты; трое детей Ориджа конские гривы отрастили, скоро не то что ушей - глаз видно не будет... еще трое волосы ремешком повязали и назад забросили; один - плешивый. Совсем. Дальше будем или хватит? Да?

- Хватит, - в один голос сказали я и Кос.

- Шаман должен не смотреть, а видеть, - наставительно заметил Куш-тэнгри. - Шаман не запоминать должен, а помнить. Иначе он - плохой шаман. Жизнь понять не сможет. Пропажу найти не сможет. Судьбу узнать не сможет. Предсказать ее не сможет. Ничего не сможет. Такой шаман - и не шаман вовсе.

Кос понимающе кивнул, а Я-Единорог подумал: "Предсказывать. Судьбу узнавать. Гуси, камешки, волосы... глаза твои ненасытные. И вообще - как он узнал о моем прибытии? Как в степи нашел?"

Похоже, Куш-тэнгри мог многое такое, о чем мы понятия не имели. И это в Шулме, в дикой Шулме, где жизнь не стоит и треснувшей чашки! Крылось в уменьи шаманском нечто, связанное с шагом от ремесла к искусству, с яростью и радостью, с выбором между Масудом и Муниром...

И Я-Единорог еще подумал, что дело, наверное, не в памяти, остроте зрения или каких-то особых навыках (хотя и в них тоже), а в состоянии души, позволяющем сливаться с происходящим. Мы ведь тоже в состоянии Беседы успеваем многое, чего в обыденной жизни и заметить-то не успели!

- Будем говорить, Куш-тэнгри? - спросил я.

- Будем, - еле заметно улыбнулся Неправильный Шаман. - Только завтра. С утра. Да?

- Да, - ответил Я-Единорог, и двинулся к Коблану, громыхавшему языком почище молота - отчего ориджиты работали если не лучше, то значительно быстрее.

Завтра - значит, завтра.

2

А завтра оказалось совсем рядом.

И таким же, как вчера - шатер, шаман, и я с Единорогом и Обломком.

- Ты позволишь мне взглянуть на твое прошлое, Асмохат-та? - чуть ли не торжественно спросил Куш-тэнгри, усаживаясь напротив.

Нет, я не брал под сомнение возможности шамана. На его лице было написано, что он хочет не рассказ мой выслушать - а именно взглянуть. Самому.

Но стоит ли ему показывать?

- Стоит, - решительно заявил Единорог.

- Стоит, - согласился Обломок, злорадно сверкнув. - Нам скрывать нечего.

Я вслушался в это "нам", и мне стал ясен замысел Блистающих.

- Ну что ж, шаман, смотри, - я и сам внутренне усмехнулся, освобождая Единорога от ножен и протягивая его острием к Неправильному Шаману. - Так, что ли, это делается?

Куш-тэнгри, не поднимая глаз, протянул руку и неспешно сомкнул пальцы на клинке Единорога. Некоторое время ничего не происходило, я расслабился и пропустил тот момент, когда пытливо-мрачный взор шамана сверкнул навстречу мне подобно вороненой стали, и, проваливаясь во тьму, я успел крепче ухватиться за рукоять Единорога, и... и стать им.

Во тьме или при свете, здесь или нигде, вчера или завтра - один Меч встал спокойно против неба!

...Я знал, что Неправильный Шаман сейчас видит и чувствует то же, что и я. Но если я прекрасно понимал, что означает происходящее, и был к нему готов, то для шамана это было равносильно удару молотом.

И не одному удару.

Причем в самом прямом смысле слова.

Ведь сейчас я был Единорогом. И шаман видел прошлое - прошлое прямого меча, Блистающего из рода Дан Гьенов!

Он видел его рождение!

Вокруг полыхал огонь, вселенная неистово грохотала, я был раскален докрасна, и молот невидимого пока кузнеца-повитухи рушился сверху, раз за разом, сплющивая уродливые неровности, уплотняя мою плоть - и удары эти приятно-звенящей дрожью отдавались в рождавшемся теле, гибком, разгоряченном, юном, рвущемся жить!.. я рождался в огне и звоне, я выходил из горнила пламени, возбуждение все сильней охватывало меня, и сила ударов молота передавалась...

Испуганный крик расколол мир пополам - и через мгновение я, Чэн Анкор, вновь оказался в шатре Куш-тэнгри. Сам Неправильный Шаман неуклюже стоял на четвереньках - видимо, он упал вперед и едва успел опереться руками об пол, выпустив клинок Единорога. Как он при этом не порезался - а он не порезался - оставалось загадкой. Шаман изумленно смотрел на Единорога... на мою железную руку.... и наконец наши взгляды встретились.

Без мрака и огня, просто, как и должны встречаться взгляды.

- Что... что это было? - прохрипел шаман. - Ад? Да?

- Прошлое, - честно ответил Я-Единорог. - Хочешь смотреть еще?

Но Куш-тэнгри, похоже, уже пришел в себя.

- Хочу, - твердо заявил он и, как показалось мне, без малейшего усилия и почти незаметно для глаза оказался сидящим на своем прежнем месте.

Он хотел смотреть.

- Ну что ж, смотри, - и я снова протянул ему Единорога.

На этот раз даже я - да что там я, даже Единорог не ожидал увидеть то, что возникло вокруг... что возникло в нас.

...Металл звенел о металл, кричали люди, бешено ржали кони, в горле першило от едкого дыма, и рука в латной перчатке, по локоть забрызганная дымящейся кровью, вздымала вверх тяжелый ятаган Фархад, который потом назовут иль-Рахшем, Крылом бури - и мощное лезвие, визжа от ярости, опускалось на головы врагов, рассекая шлемы и черепа, и скользил на плитах площади гнедой жеребец, а я, мятежный эмир Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби, все смеялся в порыве боевого безумия, и бежали оставшиеся в живых защитники Кабира, а за ними вдогон неслись воины на взмыленных...

Память. Память латной перчатки.

Восемь веков тому назад.

Когда мы возвратились в шатер, взгляд шамана прошел уже знакомый мне путь: с Единорога на мою правую руку, с руки на мое лицо...

И снова на руку.

- В первый раз мы ушли далеко, - выдохнул Куш-тэнгри. - Я никогда не заглядывал так далеко... тому аду было десять дюжин лет и еще немного. Но сейчас... Когда это было, Асмохат-та?

- Восемь столетий, - ответил Я-Единорог. - С того дня прошло восемь столетий, Куш-тэнгри, рожденный седым.

- И это был... это был ты, Асмохат-та? Да?

- Нет, это были другие воплощения Желтого бога Мо, - изрек язвительный Обломок, услышав вопрос шамана в изложении Единорога.

И я не нашел ничего лучшего, как повторить сказанное Обломком.

Шаман долго молчал.

- Может быть, может быть, - наконец произнес он со странной дрожью в голосе. - Теперь я готов поверить в это... Но не верю. Ты не сердишься?

- Нет.

- Тогда... тогда не позволишь ли ты мне все же взглянуть на твое прошлое? На прошлое твоего нынешнего воплощения?

- Позволю.

И я в третий раз протянул ему Единорога - нет, это Единорог сам потянулся к Неправильному Шаману.

...На этот раз я ему показал. Я раскрылся, и мы ушли в Кабир, Кабир Бесед и турниров, ярких одежд и оружейных залов; мы любовались подставками для Блистающих и слушали песни бродячих чангиров, мы дышали жаром кузниц и творили Церемонию Посвящения, мы меряли мою жизнь вдоль и поперек, жизнь до сверкающего полумесяца Но-дачи, жизнь, до краев наполненную звоном Блистающих, готовых скорее умереть, чем пролить кровь; мы были там, дома...

Я не мог больше оставаться там, зная, что я - здесь.

И вернулся в шатер.

- Я знаю, кто ты, - медленно и сурово произнес Неправильный Шаман. - Ты не Асмохат-та. Ты больше, чем Асмохат-та. Ты жил в раю, и сумел добровольно уйти из него. Я буду звать тебя этим именем, а истина пусть останется между нами.

- Сегодня мы смотрели прошлое, - сказал Куш-тэнгри.

- Завтра мы будем смотреть будущее, - сказал он.

- Да? - спросил он.

- Да, - ответили мы втроем.

3

...Еще один день завершился - один из бесчисленной вереницы дней, бывших до нас, при нас; будущих после нас.

Лагерь засыпал. Костры еще горели, о чем-то беседовали несколько человек, сидевших у одного из этих костров, но большинство наших (я подумал "наших", улыбнулся, вспомнил о "ненаших", способных вскоре объявиться поблизости, и перестал улыбаться) уже удалились в шатры - отдыхать. Налетел порыв стылого, пронизывающего ветра, я зябко поежился и взглянул на небо. Оттуда на меня безучастно смотрели холодные колючие звезды.

Блистающие небес.

Что-то теплое и мягкое опустилось мне на плечи, и я поначалу даже не понял, что это такое и откуда оно взялось. А потом обнаружил у себя на плечах меховую доху, повернулся и увидел Чин, облаченную в точно такое же одеяние; видимо, Чин уже некоторое время стояла у меня за спиной.

- Чин... - довольно глупо выговорил я и притянул ее к себе, пытаясь... ах, да ничего такого особенно мудрого не пытаясь, кроме как обнять мою маленькую грозную Чин.

И звезды в небе немного смягчились и потеплели.

Она предприняла слабую попытку высвободиться - слишком слабую, чтобы поверить в ее искренность - поэтому я обнял ее еще крепче и зашептал на ухо всякую ласковую бессмыслицу.

Деликатный Обломок сообщил, что я придавил ему рукоять, и я попросил его заткнуться.

Единорога с Волчьей Метлой я почему-то совершенно не стеснялся, тем более что эти двое были заняты друг другом не меньше нас.

- Да ну тебя, - Чин попробовала сделать вид, что сердится на меня, но это ей не очень-то удалось, да и трудно сердиться на того, с кем в данный момент целуешься; и мы в четыре ноги двинулись к шатру.

К шатру, который я мгновенно переименовал из "моего" в "наш".

- И зачем я за тобой, бродягой, потащилась, - ворчала Чин в паузах между поцелуями, - из Кабира в Мэйлань (пауза), из Мэйланя в Кулхан (пауза), из Кулхана в Шулму эту про(пауза)клятую... И что я в тебе, жеребце необъезженном, нашла?!

- А что в жеребцах находят? - не удержался я. - Вот это самое и нашла...

Чин собралась было возмутиться, но передумала и махнула рукой - той, в которой на отлете держала Волчью Метлу.

- Может быть, именно это и нашла, - неожиданно согласилась она, имея в виду что-то свое.

Мы ввалились в шатер, который кто-то (скорей всего, вездесущий ан-Танья) уже успел протопить; через минуту Единорог в углу умильно касался кисточкой Волчьей Метлы, что-то ей шелестя, а мы с Чин нырнули под ворох предусмотрительно заготовленных (кем?.. неважно...) теплых шкур, и больше я не собираюсь ничего рассказывать, потому что... потому что... не ваше это дело!.. и вообще...

И вообще - хорошо, что у меня хватило ума бросить доху прямо на Обломка, а самого Обломка бросить подальше от меня и моей правой руки, так что до утра я его не слышал.

4

...Звон металла, чьи-то крики, снова звон...

Я проснулся рывком, сразу, и вынырнул из-под шкур, мельком отметив, что Чин в шатре уже нет. Поспешно схватив Единорога, я откинул полог шатра и... и убедился, что ничего страшного не случилось. Асахиро ругался с возбужденным Куш-тэнгри - впрочем, делалось это достаточно беззлобно, чтобы потребовалось мое вмешательство - Коблан развернул наконец свою походную кузницу и что-то деловито ковал, невысокий крепыш-ориджит помогал ему, держа заготовку клещами; другой шулмус, постарше, сидел рядом, вытянув плохо сросшуюся после той памятной битвы ногу и изумленно качал головой. Еще несколько детей Ориджа вместе с хохочущими Фальгримом и Диомедом столпились вокруг спорящих шамана и Асахиро; Ниру, прихрамывая, руководила приготовлением пищи...

Ну и так далее.

Ах да - еще пара Блистающих звенела где-то позади моего шатра, и мы с Единорогом мгновенно узнали характерный лязг с присвистом Волчьей Метлы.

Короче, все было в порядке.

Я поспешил нырнуть в шатер, пока никто не обратил внимания на явление голого всклокоченного Асмохат-та, невесть зачем высунувшегося из шатра с мечом в руке - и со вздохом принялся одеваться.

- А я, пожалуй, вполне способен примириться с Шулмой, - заметил Единорог, укладываясь поверх шкур и задумчиво мерцая обнаженным клинком. - Правда, ни тебе подставки, ни угла своего - хотя к походной жизни я уже привык. Зато интересно. Шаман этот опять же... Ну что, Асмохат-та будущее смотреть будем?

- Будем, - кивнул я, - вот только шаровары натяну, да доспех, да доху еще...

Тут из-под дохи донесся сдавленный вопль Обломка, услышанный Единорогом, а через него - и мной, так что я торопливо освободил Дзю из мехового плена и весьма удивился его первым словам.

- Чэн, а почему ты жеребец? - спросил Обломок.

Я предпочел не отвечать, и мы выбрались наружу.

Влетев в самый разгар спора, и не думавшего затихать.

- Ты что делаешь?! - кричал Куш-тэнгри, размахивая руками. - Ты зачем ориджитов шаманами делаешь?! Глупый ты, совсем глупый, ничего у тебя не выйдет, да?!.

- Да, - соглашался Асахиро, глядя на ориджитов. - Не выйдет.

- Тогда зачем учишь?

- Чему?

- Как чему? Дышать учишь, стоять учишь, смотреть учишь! Силу из земли брать учишь! Думаешь, я слепой, не вижу?!

- Какую-такую силу?! - злился Асахиро, размахивая Но-дачи, участия в споре не принимавшим и потому свистевшим довольно-таки безразлично. - Дышать учу - правильно! Стоять учу - правильно! У нас этому детей учат! А я ваших оболтусов учу...

- Только их еще долго учить придется, - тихо добавил он в сторону по-кабирски, и Но-дачи согласно сверкнул, плашмя опускаясь ему на плечо.

Куш-тэнгри вроде бы немного поутих, но увидел меня и снова воспылал праведным гневом.

- Ты только посмотри, великий Асмохат-та, чему твой человек, которого глупые шулмусы зовут Асахиро-эцэгэ, ориджитов учит! - обратился он ко мне.

Я посмотрел. Асахиро показал. Шулмусы старались вовсю, стараясь не ударить в грязь лицом перед Асмохат-та, и у них более-менее получалось; для первого раза даже более, чем менее. Ноги они со временем напрягать перестанут, а то, что грудь на вдохе не выпячивают - это Асахиро молодец, быстро сумел...

- Правильно учит, - одобрил я. - Не знаю, как шаманов учат, а у нас - так... Кстати, о шаманах. Куш-тэнгри, скажи на милость, а где остальные служители Безликого? Что-то я здесь, кроме тебя, ни одного не видел!

- Ушли, - лаконично ответил Куш-тэнгри. - Ты приехал, они узнали и ушли.

- Это как же понимать?! - грозно вопросил я, косясь на притихших шулмусов. - Они что, не хотят встречаться с Асмохат-та?!

- Не хотят, - гнев мой не больно-то испугал Неправильного Шамана. - Выбирать не хотят. Встреть они вас, пришлось бы им выбирать: Джамуха или Асмохат-та. Вот они и решили выждать.

- А ты? Что ж ты не выждал?

- Я - Неправильный Шаман. Я не хочу ждать. Я хочу знать. И еще я хочу увидеть будущее. Будущее Шулмы - моей родины.

- А раньше ты его не видел?

- Видел. И другие шаманы видели. Объединение племен видели, поход на мягкоруких видели, горящие шатры из камня, добычу, рабов видели... Потом гурхан Джамуха мне руку своим мечом разрезал. С тех пор я ничего не вижу. У отдельных людей - вижу. У всей Шулмы - не вижу. Ни добычи, ни рабов, ни побед. Другие видят, а я - нет. Я вижу чешуйчатую руку, простертую над Шулмой. И в день твоего прибытия, Асмохат-та, она сжалась в кулак.

Я вспомнил свой сон, где железная рука нависала над миром в колыбели.

Может быть, это и значит - видеть будущее?

Нет.

Это оказалось совсем не так.

И не похоже на сон.

5

...Я видел Шулму как бы с высоты птичьего полета. Нет, выше, много выше. Желто-зеленая степь, рассеченная голубыми клинками рек, на юго-востоке ограниченная Кулханом, на юго-западе упирающаяся в горы - и всю Шулму затягивала неясная дымка, в просветы которой я иногда видел копошащиеся орды муравьев, снующих по своим муравьиным делам.

И я чувствовал себя богом.

А степь все мерцала, и вереницы деловитых насекомых все текли в какое-то одно, известное им место, и я понимал - вот она, ставка гурхана Джамухи Восьмирукого, вот он, зародыш кровавого похода во имя истины Батин!

Дымка, скрывавшая Шулму, затрепетала, клубясь розоватыми облачками, превращаясь в зыбкое светло-багряное марево, и меня словно плетью хлестнуло - такую ярость, такую злобу и страх сотен тысяч людей источал этот странный туман, эта кровавая пелена, так часто застилавшая глаза воинов Шулмы!

Я видел огонь Масуда!

И я чувствовал себя богом.

Ликующим Желтым Мо.

Земля в багровом тумане метнулась в сторону, я на миг зажмурился, а когда открыл глаза - подо мной был Круг священного водоема, свободный от испарений душ человеческих, напоенных злобой, вскормленных расчетливой яростью воинского ремесла, растлеваемых умелой хитростью Джамухи-батинита... и робкие змеи красной пелены, заползавшие в этот круг, светлели и растворялись, впитанные нами; растворялись, перерождаясь, возвращаясь в мир спокойной уверенностью... зыбкие змеи Шулмы, шипя, умирали в круге Кабира, давая жизнь новому, неизведанному... и огонь Масуда противоестественным образом сливался с водой Мунира, ярость - с радостью, ремесло - с искусством...

И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и незамутнен, но на границе с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный вал цвета дымящейся крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины, приливом Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю...

И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.

Падшим богом.

Даже разбившись и перестав существовать.

6

Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.

Мы с Куш-тэнгри долго смотрим друг на друга, не снимая рук с Единорога.

Единорог тоже молчит - он видел. Как и мы.

Молчит Обломок у меня за поясом - хотя я не знаю, что он видел и видел ли он хоть что-нибудь.

- Он в ярости, - тихо выговорил наконец шаман. - Я ощущал ярость.

Я кивнул. Я знал, кто - он.

- И он в страхе. Я ощущал страх.

Я еще раз кивнул.

- Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха пойдет на нас.

Я выделил для себя слово "нас". Значит, Неправильный Шаман уже сделал свой выбор.

- Спасибо, Куш-тэнгри.

- За что?

- За нас.

Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.

- Ну что, Асмохат-та, - спрашивает он, - будем смотреть будущее? Твое будущее?

Я непонимающе гляжу на него.

- Это было не будущее, - объясняет шаман. - Раз было, значит, не будущее. Это - настоящее. Это - зародыш будущего. Будем смотреть дальше?

- Да, - отвечаю Я-Единорог.

И вновь окунаюсь в омут черных глаз.

...две стены воинов. Одна - впереди меня, другая - за мной. И ярость дышит мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.

В двух шагах от меня - он. Джамуха Восьмирукий. Джамуха-батинит. В чьей руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.

Вот он - Джамуха.

И я не вижу его лица.

Я вижу островерхий кожаный шлем с металлическими пластинами; вижу легкий панцирь, но не настолько легкий, чтобы не ощутить дрожь Единорога, сомневающегося - пробьет ли он эту защиту или не стоит рисковать, работая наверняка; вижу шаровары черного шелка (не кабирской ли работы?), вижу мягкие сапоги с острыми носами, вижу...

Лица - не вижу.

И вижу косой рубящий удар, и радуюсь тому, что я его вижу, потому что Джамуха не сможет, никогда не сможет успеть увидеть, как лезвие Единорога на треть погружается в горло гурхана степей...

-...Нет!

Я в шатре.

Я беззвучно кричу.

И слышу крик Единорога.

- Нет! Не хочу! - кричим мы.

- Но ведь ты одержал победу, - искренне удивляется Куш-тэнгри. - Ты убил его.

- Я не хочу убивать его.

И я требовательно смотрю в глаза шаману.

- Будущее не в нашей власти, Асмохат-та.

- Я не хочу убивать его.

Шаман пожимает плечами и берется за клинок Единорога.

...Я не помню, сколько раз погружался в выхваченное из ненаступившего времени непроисходившее мгновение. Менялся рисунок боя, иногда первый удар наносил я, стремясь выбить Чинкуэду, Змею Шэн, из руки Джамухи; иногда я тянул время, пытаясь победить, не убивая. Но каждый раз все кончалось одинаково: косой взмах Чинкуэды и лезвие Единорога, на треть вонзающееся в горло гурхана.

- Нет!..

Я устало вытер пот со лба, вернул вздрагивающего Единорога в ножны и откинулся назад.

- Я удивлен, что ты смог хотя бы это, - замечает Куш-тэнгри.

- Что - это?

- Ты по-разному сражался. Хотя исход не менялся, да и не мог измениться.

- Мог, - упрямо говорю Я-Единорог. - Мог. Это я не смог изменить его. Но - смогу.

- Может быть, может быть, - как прежде, задумчиво бормочет Неправильный Шаман. После встречи с тобой я уже ни в чем до конца не уверен. А это плохо. Шаман должен быть уверен. Иначе он - плохой шаман.

- Послушай, Куш-тэнгри, а что видел ты?

- То же, что и ты.

- Но я-то видел себя! Значит, и ты должен был видеть себя!

- Нет. Я себя не видел.

- Почему?

- Наверное, я умру до того, - равнодушно отвечает Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.

7

И тогда я вновь обнажил Единорога, и Блистающий вновь потянулся острием к Шаману.

- Я устал, - сказал Куш-тэнгри.

Единорог не дрогнул.

Мы тоже устали.

Но нам нужно было вернуться к истоку; нам был необходим день сегодняшний и день завтрашний, но не день Шулмы.

Шаман как-то странно покосился на Единорога, словно видел его впервые, и взялся за клинок.

Рука его дрожала.

...я летел, летел высоко в небе, как птица, быстрей любой птицы. Закончился Кулхан, промелькнул подо мной Мэйлань, вот змеится Фаррский тракт, вот на горизонте вырастают очертания Кабира...

И я падаю, падаю, падаю, сбитый, как птица, влет; я падаю, сердце мое обрывается в звенящую пустоту, и я знаю, что не ошибся, что видел то, что видел, то, что опалило душу мою...

Над Кабиром медленно сгущалось кроваво-красное марево.

Глава двадцать пятая

1

Неделю после этого я не хотел ни о чем думать. Словно в моей душе остался саднящий ожог, прикосновение к которому любой, даже самой незначительной мысли причиняло невыносимую боль.

И в конце трудного, тернистого пути всякого рассуждения было одно и то же: странник-мысль упирался в дверь горящего дома, из окон этого дома вырывались жадные языки Масудова огня, а на пороге стоял Джамуха-батинит, безликий гурхан, и горло его было открыто для меча.

Я не хотел думать. Ни о чем. И, как очертя голову бросаются в пропасть, ринулся в единственное дело, которое умел делать; дело, способное поглотить меня целиком и отучить думать.

Хотя бы на время.

Я мучил собственное тело, заставляя его в доспехе делать то, чего раньше не мог как следует сделать и без доспеха; я пытался дойти до изнеможения, а изнеможение убегало от меня, и тело мое радовалось возвращению на круги свои, радовалось и не хотело уставать, соглашаясь с любыми, самыми взбалмошными приказами и выполняя их безукоризненно и мгновенно, как отлично вышколенный слуга. Я требовал от Единорога с Обломком невозможного, и они отвечали мне тем же, пока невозможное не становилось возможным, мы были пьяны друг другом, и беспощадны друг к другу; и мы были одним целым.

А ночами, в короткие часы отдыха, меня спасала Чин.

Я Беседовал со всеми, изматывая тех, кого мог измотать, заставляя Фальгрима, ан-Танью и Асахиро часами работать на турнирных скоростях; они менялись, Гвениля сменял Сай и Заррахид, их обоих - Но-дачи, а мы с Единорогом и Дзю все кружили по утоптанной площадке, как пятнистый чауш по клетке, и я чувствовал неистовое биение крови в железной руке.

Дважды я вызывал в круг сразу Асахиро и Коса; дважды Единорог с Обломком противостояли троим - Саю, эстоку и Но-дачи, но ни разу я не звал к себе Фальгрима и Коса.

Я хотел не думать. Но я не был глупцом.

Гвениль и Заррахид при поддержке Сая в ближней Беседе - нет, не родились еще те Блистающие, которые могли бы остановить их, будучи в руках у одного человека!

Я не думал. Я не думал, что все, что я делаю, возможно, лишь укорачивает Путь Меча к горлу Джамухи, делает этот Путь прямей и неотвратимей... я даже не думал о том, что пытаюсь гасить Масудов огонь в самом себе, что горящий дом - это я...

Во имя Восьмого ада Хракуташа, я не думал об этом!

Один раз я поехал с шулмусами, Эмрахом, Фаризой и тремя батинитами на охоту. Полдня я дергался, озираясь по сторонам; полдня в каждом стаде джейранов мне мерещились всадники Джамухи, меня раздражала беспечность спутников и их вера во всемогущество Асмохат-та; и я был безмерно счастлив, вернувшись без приключений к священному водоему.

И пошел Беседовать с Диомедом и Махайрой.

А тех в лагере не оказалось.

Еще не оказалось Фальгрима с Гвенилем, Кулая, Тохтара, а также дюжины остававшихся шулмусов.

Коблан на миг перестал греметь железом, подмигнул мне, вытер пот со лба и сказал, что все в порядке.

А Кос сказал, что все скоро вернутся.

Я кивнул.

Назавтра они не вернулись.

Послезавтра - не вернулись.

Я никого ни о чем не спрашивал.

"Не напиться ли?" - мелькнула шальная мысль. Напиваться не стал. Во-первых, Единорог воспротивился, а во-вторых, разве ей напьешься, аракой этой?

А на седьмой день после погружения в огонь Масуда - всю эту неделю я чуть ли не избегал Куш-тэнгри, и он, понимая мое состояние, не настаивал на большем, чем короткие и ни к чему не обязывающие встречи - и на третий день после исчезновения Кулая и моих друзей ко мне, в сотый раз начинавшему сначала "Бросок пестрого тигра", подошли Асахиро с Но-дачи на плече и Матушка Ци с молчаливым Чань-бо, свободным от тряпок.

За руку Асахиро вел какую-то девушку.

- Это Хамиджа, Чэн, - сказал Асахиро.

Я кинул Единорога в ножны, сунул Обломка за пояс и обернулся к подошедшим.

2

- Это Хамиджа, Чэн, - сказал Асахиро, и Матушка Ци, стоявшая у него за спиной, широко улыбнулась и часто-часто закивала головой, словно пытаясь убедить меня в том, что это Хамиджа и никто иной.

Асахиро не назвал меня "Асмохат-та". Вряд ли нас кто-нибудь подслушивал, но все-таки... Я еще подумал, что моим настоящим именем Асахиро Ли, судьба моя неотступная, хочет подчеркнуть... не знаю уж, что он хотел этим подчеркнуть, потому как додумывать эту мысль мне расхотелось.

Хамиджа оказалась очень похожа на Чин. Нет, не лицом - хотя некоторая тонкость черт и матовая бледность была свойственна обоим, та здоровая бледность, которую не окрасить никаким солнцем от Хакаса до Шулмы - а скорее, манерой двигаться, стоять и... и смотреть. Так же, как у Чин, у Хамиджи спокойно-уверенный взгляд вступал в неясное противоречие с хрупкостью телосложения, и лишь когда девушка начинала двигаться, даже просто переступив с ноги на ногу, ты начинал понимать всю обманчивость этой подростковой хрупкости. С тем же успехом можно упрекать Единорога, что он более хрупок, чем, к примеру, Шипастый Молчун.

И упрек этот будет столь же справедлив, сколь и глуп.

- Здравствуй, Хамиджа, - сказал я, не найдя ничего лучшего.

Девушка не ответила. Стояла, молчала, смотрела на меня, за меня, мимо меня...

- Она - давини, - тихо бросил Асахиро.

По-моему, он хотел добавить: "Неужели ты не видишь, Чэн?", но не добавил.

Потому что я уже видел.

Давини - так звали в эмирате женщин, обуянных дэвом (мужчин звали - девона), а если проще - умалишенных. И то, что я принял поначалу во взгляде Хамиджи за спокойствие и уверенность, на самом деле было покоем безразличия.

Покойный взгляд.

Серый туман в обрамлении невероятно-длинных ресниц, которым положено пронзать сердца несчастных влюбленных; впрочем, я плохо представлял себе кого-нибудь, влюбленного в давини.

- Таких, как она, в Шулме никто пальцем не тронет, - продолжил Асахиро сдавленным голосом, почему-то уставившись себе под ноги. - Коня дадут, шатер дадут, утварь всякую... а в племени жить не дадут. Отдельно кочевать прогонят. Сумеешь не пропасть - меряй степь из конца в конец, не сумеешь - в степь ляжешь.

Я еще раз оглядел Хамиджу с головы до ног. Старенький халат, латаный-перелатанный, из-под которого выглядывает нечто вроде кожаных шаровар; на голове башлык - не башлык, тюрбан - не тюрбан... нечто. Полусапожки с рваным верхом, левая подошва скоро отвалится...

Маленькие ладони девушки бессмысленно поглаживали толстую веревку, истрепанную и заменявшую пояс.

Молчит...

- Немая она, что ли? - поинтересовался я, как если бы девушка была неживым камнем, да еще стоящим не здесь, а где-то далеко.

Нет. Ни обиды, ни ответа. Словно мы все в одном мире, а она - в другом.

- Не знаю, - ответил Асахиро. - Пока что ничего не говорила...

- Тогда откуда ты знаешь, что ее зовут Хамиджа?

Как-то неприятно было стоять рядом с человеком, о котором говоришь, и чувствовать, что человек этот вроде бы и не совсем человек, и все равно ему - говоришь ты о нем, не говоришь или вовсе прочь пойдешь.

Давини.

Вместилище дэва. Я вспомнил громогласного и могучего Чандру-Дэва; и посмотрел на тихую равнодушную давини.

Мне и себе-то признаться неловко было, что побаиваюсь я ее, Хамиджу эту. Еще в детстве как напугала меня одна старуха-давини, забившись в припадке у ног Чэна-семилетки, так с тех пор страх этот и сидит во мне. И не семь лет мне вроде бы, и умом все понимаю, а хочется отойти в сторонку...

- Так мы накормим ее?

Это Асахиро. А Матушка Ци подмигивает мне и пальцем Хамидже в бок тычет. Нет, не в бок, а в бляшку нефритовую, к халату невесть как пришитую... иероглифа там два, "цветущий орешник" и "вешний дождь". Произносятся как "хами" и "джа". Написание вэйское, с наклоном, хоть и потерлось сильно...

Такие бляшки у нас в Вэе на именных поясах носят.

Вот оно в чем дело... Хамиджа, значит.

- Конечно, - сказал я. - Конечно, накормите.

Матушка Ци мигом засуетилась, беря безмолвную Хамиджу за руку, увлекая за собой, что-то ей ласково приговаривая - а Асахиро все стоял и поглядывал на меня колко и неприязненно.

- Ты чего, Ас? - спросил я. - Я же сказал - накормите...

И тут до меня дошло.

- Погоди, погоди, Ас... что-то я сегодня плохо соображаю! Если она из Вэя, Хамиджа эта, значит, она - как вы... как ты и Фариза! Попала в Шулму когда-то, убила шулмуса в кругу, была принята в племя... Или до сих пор рабыня?

Асахиро смягчился - что, правда, почти никак не проявилось, за исключением некоторого потепления во взгляде.

- Нет, Чэн, она не рабыня. Рабыню-давини изгнали бы просто так, без ничего, а у Хамиджи - лошадь, шатер, вьюка не то два, не то три... Так что, как ни крути - была принята в племя!

И он многозначительно прищелкнул пальцами - дальше, мол, сам догадывайся!

Что уж тут догадываться... Раз была принята в племя - значит, наверняка стояла в круге племенном, значит, на руках ее кровь какого-то бедняги-шулмуса - верней, не на руках, а на Блистающем, которого с ней нет. Почему? Ну, в шатер, наверное, обратно положили, на пунцовую кошму. Не давать же такого замечательного Блистающего - или как там его по-шулмусски назвали - девушке, чей рассудок оседлал голодный дэв!

- А мне она не понравилась, - ни с того ни с сего заявил с плеча Асахиро большой Но-дачи, задумчиво поблескивая. - Мы когда сюда шли, она меня пальцем трогала. Три раза.

Я-Единорог невольно улыбнулся.

- Ну и что? - спросил Единорог-Я.

- Да ничего... Пальцы у нее холодные.

3

...Вечер.

Я в одиночестве - впрочем, со мной Единорог и Обломок, не меньше меня вымотавшиеся за день, так что я в относительном одиночестве сижу у костра, чувствуя, как звенящий угар последней недели постепенно проходит, а Шулма остается, и Джамуха остается, и много чего остается, и надо что-то со всем этим делать, а я тут сижу...

Шагах в двадцати от меня Матушка Ци обихаживает Хамиджу-давини, пытаясь не то разговорить бедную дурочку, не то окружить чисто женской заботой-жалостью, но Хамиджа спрятана сама в себе, как меч в ножнах, она бесстрастно глядит перед собой а потом внезапно встает и куда-то уходит.

Ну и пусть себе уходит...

Оглянулась. Отблески пламени упали на ее лицо, и лицо показалось мне на удивление живым и разумным, и даже озабоченным - но тени сложились в еще одну маску, и еще одну, затем Хамиджа ушла, а я забыл о ней, о ее лице и пляске огня.

- Дозволит ли Асмохат-та поговорить с ним? - слышится у меня за спиной вкрадчивый хрипловатый голос.

- Дозволит, дозволит, - отнюдь не радушно бурчу я, поворачиваясь.

И вижу пред собой Неправильного Шамана. Ох, и не хочется мне с ним сейчас говорить! - впрочем, шаман тут не виноват. И говорить придется - раз сам подошел, значит, не отвяжется, да и я же дозволил, никто за язык не тянул.

А ведь мог бы и не дозволять, на правах Асмохат-та...

Я хлопаю по неизвестно чьей кошме рядом с собой.

- Садись, шаман. Говорить будем. Семь дней молчали - теперь, похоже, пора.

Куш-тэнгри еле заметно кивает и легко опускается на предложенное место под перезвон своих побрякушек.

- Ты прав, Асмохат-та. Пора говорить. Раньше нельзя было - ты и слушать бы не стал. Сейчас - станешь.

Да уж стану....

- Ну и о чем мы будем говорить, мудрый Куш-тэнгри?

- О тебе. О людях твоих. О живых ваших мечах (Я-Единорог внутренне вздрагиваю: как он догадался? Или ему кто-то сказал?..). О шаманах Ур-калахая Безликого. Обо мне - тоже. О том, как нас учат. О том, как вас учат. О многом говорить будем.

- И как вас учат? - для порядка интересуюсь я.

Куш-тэнгри пропускает мой вопрос мимо ушей. Во всяком случае, мне так кажется.

- Когда рождается мальчик, Асмохат-та, то его показывают шаманам Ултая-целителя. Есть у ребенка шесть дюжин тайных признаков - быть ему шаманом. А найдут семь дюжин - быть ребенку слугой Безликого. Заберут его от матери, сюда принесут и с двух лет учить станут.

Смотреть научат - чтоб глаз не уставал. Видеть научат - чтоб замечал, что надо. Меня самого старый шаман Хум-Тэнгэ учил. "Обернись, - говорит, - и смотри. Что видишь?" "Табун вижу", - отвечаю. "А теперь закрой глаза. Сколько лошадей в табуне?" Ну, я ответил. Правильно ответил. Полторы дюжины и еще две. "А мастей каких?" Я ответил. "Сколько кобыл, сколько жеребцов?" И так все время. А собьешься - поначалу, пока до груди ему не дорос, кнутом бил. Больно, а обидно - вдвойне. Как дорос до груди - перестал меня бить Хум-Тэнгэ. Но, бывало, так посмотрит, что уж лучше кнутом бы вытянул...

Дышать учил. Стоять учил. Камни ловить учил. Как с голыми руками от волка отбиться учил. После травам учить стал. Чтоб наощупь чуял - где живая трава, где мертвая, где злая, где добрая. Ну а позже, когда мне все это передал - стал другому учить. Людям в глаза смотреть, душу их видеть, мысли их трогать, тело взглядом вязать; людское вчера и завтра - прозревать.

Старый был Хум-Тэнгэ. Перед смертью сказал: "Хорошим шаманом будешь, Куш-тэнгри. Знаю. Потому как сам учил. А я - хороший шаман. Был. Все, что знал - тебе передал. Теперь последнее отдаю. Не бойся мира. Не жалей мира. Не живи в этом мире, как звери живут - опасаясь его потерять. Безликий Ур-калахай не один это мир создал. И другие - есть. Я знаю. Я два раза видел. Деревья странные. Люди в ненашей одежде. Небо - чужое. Не наш мир. Не тот, что за горами. Не тот, что за Кулханом. Тот, что за поворотом пути шамана. Я - видел. Смотри на наш мир. Ищи - другие. Зачем - не знаю. Может, ты узнаешь. Но сперва - найди."

И умер.

Великий шаман Был Хум-Тэнгэ. Сейчас ни одного такого нет...

4

Куш-тэнгри вздыхает и молчит, глядя в огонь - и мне кажется, что языки пламени робеют и успокаиваются под черным взглядом шамана.

Я тоже молчу.

Некоторое время.

- Ты раньше никому это не рассказывал, Куш-тэнгри.

Я не спрашивал.

Я утверждал.

- Никому, - соглашается Неправильный Шаман.

- Тогда почему мне рассказал?

- Попробуй сам догадаться.

- Я догадываюсь. Но лучше расскажи ты.

- Хорошо. Все эти дни я на тебя и на людей твоих смотрел. На ваши Беседы (это слово Куш-тэнгри выговорил по-кабирски); на то, как и чему вы ориджитов учите; как кузнец ваш железо кует; как клинки ваши живые друг с другом играют. Ты, Асмохат-та, когда мне его кинул, - шаман кивнул на Обломка, встревоженно выглядывавшего у меня из-за пояса и внимательно слушавшего все, что переводил Единорог, - я его жизнь под рукой почувствовал. Жизнью он мне ладонь обжег. Не как сабля шулмусская. Не как трава. Не как зверь. Как человек. И потом, когда мы прошлое смотрели... Тогда - не понял я. Испугался. Теперь - понял. Его это прошлое было.

И Куш-тэнгри указал на Единорога.

- Ты смотри, какой понятливый, - пробормотал Дзюттэ. Однако, продолжать не стал. Только о рукоять Дан Гьена слабо брякнул - переводи, мол, ни слова не упускай!

- Семь дней смотрел, - продолжил меж тем Неправильный Шаман. - Смотрел и думал. Думал о том, что мне ваш Асахиро сказал. И ты тоже. У нас дышать, стоять, смотреть, землю чувствовать - только шаманов учат. У вас - всех. У нас только шаманам кровь проливать заказано. У вас - всем. Сначала ты говорил - я не верил. Жизнь твою смотрел - и то до конца не верил. Хоть и знал, что правда. Теперь - верю. Можно. Можно оружие в руки брать и не проливать крови. Значит, и мне можно. И другим шаманам.

- Можно, - согласился я.

- Но об этом - после. А ты сначала вот что мне скажи, Асмохат-та... У вас людей учат, как у нас - шаманов. Всех. С детства. Пусть не всему и не так, но - похоже. Почему тогда у вас шаманов нет?! Будущее никто не видит, прошлое не видит, мысли человека не видит, даже людей сосчитать - и то сразу не может! Почему?

А действительно, почему? Не тому учили? Или не так?

Я не знал. И Единорог не знал. И даже Дзюттэ.

Поэтому я честно ответил за всех троих:

- Не знаю.

- А я знаю. Долго смотрел. Долго думал. И понял. Мы, шаманы, своим путем идем; вы - своим. А поперек того поворота, где мы друг к другу свернуть бы могли - мечи наши легли. И не пускают. Наша глупая шулмусская сабля, в крови по рукоять, и ваш клинок, живой да мудрый. Такой мудрый, что и человека не всегда за человека примет. Потому и идем мы каждый своей дорогой, друг друга не видя. Не пускают мечи, не дают встретиться. Мы, шаманы, боимся меч поднять, вы боитесь без меча остаться. И поэтому вы, когда оружия в руках не держите - как наши воины. В голове ветер, глаза слепые, память дырявая, смотрите - и не видите. А вот как меч обнажили - сразу другой человек. Я долго смотрел. Взгляд другой. Стоит по-другому. Удар до удара видит. Мы так будущее видим. Когда у вас меч в руках - вы шаманы. Без меча - глупые воины. Пусть они не обижаются, если слышат...

Шаман еще раз указал на Дзю и Единорога.

- Я правду говорю. Нельзя на правду обижаться. Потому что - правда. Вот и нет у вас шаманов, потому как мечи ваши живые да мудрые. Вот и нет у нас бойцов, способных не убить - сабли шулмусские, может, и не совсем мертвые, да глупые. Мудрость с глупостью оседлали нас, гонят в разные стороны, не дают встретиться...

"Он прав, - добавляет Единорог. - Он прав, и мне стыдно. За Блистающих. За гордыню нашу мудрую. Такую мудрую, что глупей шулмусской глупости будет. Он прав."

"Прав-то он прав, - не замедлил встрять Обломок, - да только спроси его: почему это он, шаман, когда прошлое или будущее шаманит, всегда за клинок держится?! Вам, Придаткам кабирским, Блистающие шаманить мешают - а ему?!"

Я спросил.

А Куш-тэнгри ответил.

- Хороший вопрос, Асмохат-та.

- Это не мой вопрос. Его, - и я слегка дотронулся до Дзюттэ.

- Все равно хороший вопрос. Умный. Я отвечу. Мир у нас такой. Хочешь не хочешь - судьба человека с его оружием связана. Вот и смотрю я их общую судьбу. Иначе только половину увижу. И то - смутно. Потому за клинок держусь. Потому мы, слуги Безликого, одним воинам гадаем. А воины у нас дикие да глупые. И сабли у них глупые да дикие. Воину предсказывать просто: убьют-не убьют, с добычей вернется или без.

Вы - другие. И оружие у вас другое. Вон вопросы какие умные задает, - шаман уважительно покосился на Обломка. - И предсказывать вам труднее. Но интереснее. И вот что я думаю - с мечом, без меча, а не сойдутся ли наши дороги? Не здесь, так далеко... А может, и не так уж далеко. Попробовать надо.

- Давай пробовать, - согласился Я-Единорог, забыв даже на миг, где нахожусь и с кем говорю. - Только как?

- Неважно. Главное - пробовать. Идущий - дойдет. Например, я буду тебя и их, - кого имел в виду шаман, было нетрудно догадаться, - учить будущее видеть. Или прошлое. Или помыслы человеческие разгадывать. Самим. Без меня. Но не так, как я - так у вас не получится. Вы попробуйте - когда свою Беседу ведете. Сперва Беседу наперед увидеть. Не один удар - два, три, дюжину; потом - дальше.

- Попробуем, - с сомнением пробормотал Я-Единорог.

- Или - когда с невидимым врагом бьетесь. Я видел - вы так часто делаете.

"А вот это уже интереснее, - заметил Единорог. - А то какой смысл Беседу наперед знать! Вот когда танец..."

-...ну а вы меня учить станете.

- Чему? - удивился я. - Это ведь ты шаман, а я...

- А ты - Асмохат-та, железнорукий, который говорит со своим мечом. Ты будешь учить меня владеть оружием.

- Владеть? - усмехнулся Обломок. - Ну-ну...

- Тебя?! - воскликнул я.

- Да, меня. Воины боятся шаманов - потому что шаманы делают то, чего не могут они. И воины завидуют нам. Зато воины носят оружие. Они - мужчины. А шаманы... ну, вроде бы тоже мужчины, да не совсем. Безоружные. Раньше мы и сами думали - нельзя шаманам оружие носить. Или оружие - или дар шаманский. А теперь вижу - можно. Можно оружие носить. Беседовать можно. Как друзья беседуют. И дар при этом не потерять. А если получится - не только не потерять, но и дальше пройти, по дороге нашей. До того места, где она с вашей вновь пересечется. А потом - вместе идти. Вместе легче идти, и нам, и вам, и мечам...

- А мы... мы сможем то, что и он?.. - помолчав, тихо спросил Обломок.

- Теперь, когда я видел живое оружие, я вижу, что и для него не заказан этот путь, - словно отвечая на вопрос Дзю, снова заговорил Куш-тэнгри. - Я вижу... что-то. Что-то, что ждет нас впереди. Оно уже близко. Рядом. Надо только сделать несколько шагов, надо сделать их вместе - и тогда, за поворотом...

- Я не уверен, но, по-моему, это те самые миры, о которых говорил Хум-Тэнгэ, мой учитель, - сказал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.

5

Этого ли ожидал я, выезжая из Мэйланя и направляясь к Кулхану?!

А теперь шаман, видящий суть вещей и никогда не бравший в руки Блистающего, кроме как для прорицания; шаман, чьи слова были одинаково понятны и мне, и Единорогу с Обломком - этот Неправильный Шаман рассказывает мне о других мирах, сотворенных Безликим, и собирается увидеть эти миры, и для этого он возьмет в руки Блистающего, одного из тех Блистающих, которые, по его же словам, закрыли для людей эмирата путь шамана...

"Открыв взамен Путь Меча..."

"Да, это так, Единорог. И все равно это трудно укладывается у меня в голове. Может быть, потому что я видел зарево Масудова огня над Кабиром? И я предчувствую..."

"...я - тоже. Я предчувствую, что ответ на наши вопросы лежит там, впереди, на том Пути, по которому хочет идти Куш-тэнгри. И мы должны идти вместе с ним. Я не знаю, почему я в этом уверен, но это так. Остальное сейчас неважно."

- А я знаю, почему у Единорога предчувствия! - не выдержал Дзю. - Потому что он уже становится шаманом! И мы все скоро ошаманимся...

- Мы сделали выбор, - оборвал я Обломка, сжав его рукой аль-Мутанабби. - Мы сделали его еще в Кабире, не понимая этого. Наш выбор - идти. А Куш-тэнгри сделал его сейчас. И он должен найти себе Блистающего.

- Или Блистающий должен найти его, - уточнил Обломок.

- Допустим. Но это должен быть Блистающий, не пробовавший крови.

Это я произнес вслух.

Шаман понял.

- В дальнем шатре, - сказал он. - На белой кошме. Там наверняка должно быть оружие пришлых рабов, не достойных того, чтобы их приняли в племя. Оружие приносят сюда, чтобы служитель Ур-калахая совершил обряд погружения в водоем.

Единорог содрогнулся.

- Но мы прибыли быстро и неожиданно, - продолжил Куш-тэнгри, - и шаманы могли не успеть совершить обряда. Пойдем проверим? Да?

- Хорошо.

- И вы... вы поможете мне выбрать? Если там есть из чего выбирать...

- Поможем. Вам - выбрать. Обоим. Если будет кому выбирать.

И мы пошли к дальнему шатру.

Ждал ли нас там кто-нибудь?

Не знаю.

Зато нас ждал Путь.

Ждали Кабир и Мэйлань.

Ждала Шулма.

И ждал Джамуха Восьмирукий.

Хотя у меня возникало странное ощущение, что Джамуха уже дождался.

Чего?

Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6 / 7 / 8  / 9