Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6  / 7  / 8  / 9 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

МЕЧ И ЕГО ЧЕЛОВЕК

...Закаленный булатный меч,
Сотворенный для ратных сеч -
Он в крови не утрачивал злости,
Не тупился о белые кости,
Он на восемьдесят шагов
Удлинялся при виде врагов,
И при этом он был таков:
Острие - хитрей колдуна,
На ребре видны письмена,
Смертоносен его удар!..
Гэсэр

Глава седьмая

1

...До сих пор, когда я вспоминаю о случившемся, меня охватывает страх.

И все-таки я - вспоминаю.

Я, Высший Мэйланя, прямой меч Дан Гьен по прозвищу Единорог, не последний из Блистающих Кабира - вспоминаю.

Сейчас я лежу на столе и отблески свечей играют на моей полировке. А тогда - тогда я лежал на полу, сброшенный Придатком Чэном, ринувшимся к двери. Впервые мой Придаток ослушался приказа...

За окном жалобно звенела Волчья Метла и лязгали невидимые Тусклые - темный страх ночного Кабира; в дверях выглядывал из-за кушака своего Придатка тупой шут Дзюттэ, и бессильная ярость захлестнула меня от острия до навершия рукояти, делая клинок теплым и чужим.

- Мерзавцы! - бросил я Дзюттэ и Детскому Учителю. - Позор Блистающих!..

Они не ответили.

Зато ответил их Придаток.

Впервые я видел Придатка, почти умевшего говорить на языке Блистающих - языке ударов и выпадов, мелких подготовительных движений и отвлекающих маневров, языке подлинной Беседы. Если бы Дзю или хотя бы Детский Учитель были бы в этот момент обнажены - я бы понял, я бы не удивился, потому что и сам зачастую ощущал Придатка Чэна своим продолжением, частью себя самого...

Но здесь было что-то иное, неизвестное, здесь был Придаток, умеющий Беседовать без Блистающего.

На долю секунды я отвлекся, забывшись от изумления - и вот уже Придаток Чэн лежит на полу, скорчившись от боли, а Детский Учитель семьи Абу-Салим в зловещем молчании вылетает из-за кушака своего странного Придатка, описывая короткую дугу, грозящую закончиться у горла Придатка Чэна.

Нет. У горла эта дуга не закончилась бы. Она бы прошла дальше.

- Руби! - истерично расхохотался Дзюттэ Обломок. - Руби, Наставник!..

Если бы я в этот момент был в руке Придатка Чэна!.. ах, если бы я был там... и пусть все шуты, все Детские Учителя Кабира, все Тусклые Эмирата попытались бы остановить бешеного Единорога!..

- Руку! - вне себя закричал я, забыв, кто из нас Блистающий, а кто - Придаток. - Руку, Чэн!

И рука отозвалась. Нет, я по-прежнему валялся на полу, но на миг мне почудилось, что непривычно холодные и твердые пальцы стискивают рукоять, что они тянутся ко мне через разделяющее нас пространство, что я вновь веду Придатка Чэна в стремительном танце Беседы...

А еще мне захотелось тепла. Тепла плоти Придатков, расступающейся под напором моего клинка.

- Руку!..

Я хотел эту руку, словно это действительно была не часть Придатка, а отторгнутая часть меня самого; я хотел объятия этих пальцев, как не хотел никогда ничего подобного; мысленно я уже свистел в душном воздухе комнаты, плетя паутину Беседы вокруг подлеца, невесть как ставшего Детским Учителем...

И Детский Учитель промахнулся. Раз за разом он пролетал мимо, как будто в руке Придатка Чэна на самом деле был я, Единорог во плоти; и вокруг моего смеющегося Придатка метался взбешенный маленький ятаган, полосуя пустоту, пока я не дотянулся до вожделенной руки, или это рука дотянулась до меня, или это мы оба... - и холодные пальцы умело и бережно сомкнулись на рукояти.

Это был лучший выпад в моей жизни.

Лучший еще и потому, что я, Мэйланьский Единорог, визжа от упоения, в последний момент успел опомниться. Да, я направлял руку, но и рука направляла меня, и чудом я успел извернуться, минуя выпученный глаз чужого Придатка и вонзаясь в плотную ткань тюбетейки, а затем - в дерево дверного косяка.

Да, это был лучший выпад в моей жизни.

Я не совершил непоправимого.

Но клянусь раскаленным горном-утробой Нюринги, я был слишком близок к этому...

- Во имя клинков Мунира! - где-то далеко внизу прошелестел голос, который мог быть голосом только Дзюттэ Обломка. - Наставник, мы сделали это!.. ты слышишь, Наставник - мы...

А потом их Придаток упал, придавив собой обоих Блистающих.

...Дверь открылась. Падая, Придаток Дзюттэ и Детского Учителя задел внутренний засов, сбрасывая его с крюков, и толчок снаружи распахнул дверь настежь. Я увидел тех, кто толпился в коридоре, и понял все, коротким движением высвобождаясь из деревянного наличника.

Понял.

Все.

Там была Волчья Метла, целая и невредимая, там был эсток Заррахид и шипастый Гердан - хозяин кузницы, и волнистый Малый Крис-подмастерье, тот, что со змеиной головой на рукояти; там были гигант-эспадон Гвениль и Махайра Паллантид - короче, все комедианты, разыгрывавшие за окном веселое представление, фарс о несчастной разветвленной пике и ужасных Тусклых, фарс для одного-единственного зрителя, для дурака Дан Гьена, отказавшегося сменить испорченного Придатка и поверившего в невозможное...

Они успели. Успели вовремя захлопнуть дверь, сразу после того, как огромный Придаток Гвениля мощным рывком выдернул из комнаты бесчувственного Придатка Дзюттэ и Детского Учителя, вместе с обоими Блистающими - и вновь лязгнул засов, на этот раз внешний.

О, они успели - видно, Небесные Молоты еще не отбили им полный срок, этим хитроумным Блистающим и их Придаткам - но я успел почувствовать их ужас, когда Мэйланьский Единорог, Придаток Чэн Анкор и его рука...

Когда мы двинулись на них.

И мое острие уперлось в запертую дверь, а двери в этом доме были сработаны на совесть.

Только тогда до меня дошло, что Придаток Чэн держит меня в правой руке.

И когда я вздрогнул от запоздалого понимания - стальные пальцы начали медленно разгибаться один за другим, опять становясь тем, чем и были.

Мертвым металлом.

Латной перчаткой.

2

Вот так оно и было.

...Сейчас я вытянулся во всю длину на матовой поверхности стола, Придаток Чэн сидит рядом, опустив на грудь отяжелевшую голову, а стальная рука его лежит всем своим весом на моей рукояти.

Просто - лежит.

И ночь за окном постепенно уходит в небытие, туда, куда рано или поздно уходят все наши дни и ночи.

О чем думал я в эту ночь?

Сперва... о, сперва мысли мои вспыхивали и разлетались во все стороны, как искры от клинка, рождающегося под молотом! Я уже думал о том, что сделаю с обманувшими меня друзьями и предателем-дворецким; я представлял себе Волчью Метлу, умоляющую о прощении; в моих горячечных видениях почему-то вставал пылающий Кабир и гнедой жеребец, несущий меня мимо развалин... а руку в латной перчатке пронзал слабый трепет, когда что-то теплое и сладко пахнущее стекало по моему клинку...

Вот это ощущение и вернуло мне ясность мыслей. Потому что никогда кровь Придатков не струилась по Единорогу.

Никогда.

Не мог я этого помнить.

Зато это помнила стальная перчатка, касавшаяся меня. Нет, в ней не было жизни, и когда металлические пальцы все-таки смогли стиснуть мою рукоять - это нельзя было назвать самостоятельной жизнью. Я даже не знал, сумею ли я заставить эти пальцы повторить то, что произошло совсем недавно.

Это была не жизнь.

Это была - память.

Память латной перчатки о тепле и мощи руки, некогда заполнявшей ее; память о шершавой обтяжке рукояти того Блистающего, чье тело словно вырастало из чешуйчатого кулака; память...

Просто я очень хотел, чтобы это случилось. А она - она вспомнила, как это случалось раньше. И когда я потянулся к ней через время и расстояние - моя жизнь на мгновение вросла в ее память, оживляя неживое.

Чудо, которого я ждал и которое обрушилось на меня внезапно, подобно летней грозе - сейчас я уже не знал, хочу ли я его, этого чуда, и если нет, то сумею ли отказаться.

Потому что я помнил ярость, вспыхнувшую во мне; ярость и жажду, темную теплую жажду, и ужас Блистающих по ту сторону порога.

Потому что я краем души прикоснулся к чужой памяти, памяти новой руки Придатка Чэна; память старой латной перчатки, части того одеяния, что некогда звалось "доспехами"...

Потому что я понял - как это случалось раньше.

Забыть? Отказаться от коварного подарка судьбы?..

А как же небо над турнирным полем? Падающее на меня небо, и полумесяц Но-дачи в нем?!

А Тусклые? Тусклые - и убитые Блистающие, и ждущий Шешез Абу-Салим, и отчаянный Пояс Пустыни, Маскин Седьмой из Харзы?..

А моя, моя собственная память о случившемся?

Нет. Я не сумею отказаться от этой руки. Я не буду от нее отказываться.

...Осторожно, едва-едва слышно я потянулся к стальной руке-перчатке - и сквозь нее, дальше, через спящие слои ее памяти, обходя их, не тревожа чуткий покой, словно я подзывал Придатка, еще не зная - зачем, еще раздумывая, сомневаясь...

И вскоре почувствовал, как что-то тянется мне навстречу с другой стороны.

Что-то?

Кто-то.

"Кто ты?" - тихо спросил я, останавливаясь.

"Кто ты?" - эхом донеслось оттуда.

"Я - Высший Мэйланя..."

"Я - Высший Мэйланя..."

Тишина.

И - стремительным обоюдным выпадом:

- Я - прямой Дан Гьен по прозвищу Единорог! А ты - ты мой...

- Я - Чэн Анкор Вэйский! А ты - ты мой...

Я так и не смог сказать: "Ты - мой Придаток!"

А он? Что не смог сказать он?!

Ты - мой... Я - его?!.

...Латная перчатка, спящая память о забытом времени, зыбкий мост между двумя мирами, объединяющий их в одно целое... и дрогнули неживые пальцы, а кольчужные кольца словно вросли в тело, когда мы вошли друг в друга - Блистающий и его Придаток, Человек и его Меч; вошли, но не так, как клинок входит в тело, а так, как вошли мы, становясь слитным, единым... каким, наверное, и были, не понимая этого...

Нет, мы не рылись в воспоминаниях друг друга, как вор в чужих сундуках (этот образ был непонятен мне, но Чэн отчетливо представил его, и...), и знания наши не слились в один нерасторжимый монолит, как свариваются полосы разного металла в будущий клинок (не-Блистающему трудно было в полной мере прочувствовать это, но...); просто...

Просто я не могу передать это словами.

И оба мы замерли, когда из черных глубин памяти латной перчатки донеслись два глухих, еле слышных голоса, ведущих разговор без начала и конца...

- Вот человек стоит на распутье между жизнью и смертью. Как ему себя вести?

- Пресеки свою двойственность и пусть один меч сам стоит спокойно против неба!..

...Один, - подумал я.

...Один, - подумал Чэн.

...Один, - подумали мы.

Один против неба.

И я понял, что больше никогда не назову Чэна Придатком.

3

Утром дверь в комнату оказалась незапертой.

Чэн сходил умыться, потом по возвращению одел меня в ножны, и мы отправились в кузницу.

А в кузнице было на удивление тихо и прохладно. Молчали меха, не пылал горн, и в углу спиной к нам сидел Придаток-подмастерье, перебирая зародыши будущих Блистающих. Из-за кожаного фартука подмастерья выглядывал Малый волнистый крис, внимательно следивший за работой своего Придатка.

Дважды Придаток чуть было не пропустил зародыши с недостаточным количеством слоев металла, и дважды Малый крис внутренним толчком останавливал Придатка, вынуждая еще раз осмотреть спорный зародыш, не давая появиться на свет ущербному Блистающему.

Я молча наблюдал за работой до тех пор, пока Малый крис не заметил меня.

Он дрогнул - да, на его месте я тоже бы вздрогнул после всего, что было - и опомнился лишь после довольно-таки невежливой паузы.

- Приветствую тебя, Высший Дан Гьен! - торопливо произнес крис, и Придаток его живо поднялся на ноги. - Приветствую и...

- И давай поговорим, - закончил я с легкой иронией. - Нет, не по-Беседуем, а просто поговорим. Тебя как зовут?

- Семар, - поспешно ответил он, пока Чэн вешал меня на специальный крюк в оружейном углу, и мне пришлось дважды кивнуть Семару, указав на крюк рядом, прежде чем он меня понял.

Понял и повис возле меня, зацепившись кольцом в зубах змеи-навершия его рукояти.

- Семар, - еще раз представился крис. - Малый крис Семар из Малых кузни главы рода Длинных палиц Гердана по прозвищу Шипастый Молчун, и еще...

- Шипастый Молчун, говоришь, - лениво протянул я. - Ну-ну...

- Да, Высший Дан Гьен, воистину так, - звякнул Семар. - А я...

- А ты - Волнистый Болтун, - перебил его я. - Ишь, распелся, как у Абу-Салимов на приеме... Ты в кузнице кто? Ты - хозяин... или почти хозяин. А я - гость. Вот и веди себя, как подобает хозяину в присутствии гостя. Пусть хоть и трижды Высшего.

- А мне ваш выпад ужасно нравится, - невпопад брякнул крис Семар. - Косой. В броске, от самой земли. Я на три турнира подряд из кузни отпрашивался. Гердан бурчал-бурчал, но ничего, отпускал... Очень уж выпад у вас замечательный. А в последний раз я и рассмотреть-то почти не успел. Помешали...

- Кто? - поинтересовался я.

- Да Высший Гвениль и помешал, - бесхитростно разъяснил Семар. - Двуручник, из Лоулезских эспадонов, вы ж его знаете!.. Придаток ихний дверь перед вами захлопнул, когда вы как раз на второй выпад шли... в нас. Я ж тоже тогда в коридоре был...

Вот оно что! Это, значит, вчера он мой выпад не до конца видел - это когда я тюбетейку к косяку прибивал... Нет. Не видел он ничего. Дверь-то уже после тюбетейки снаружи открыли... Не повезло тебе, невезучий ты Малый крис Семар!.. Если только ты в щель не подглядывал.

Или повезло?

- Я еще Высшему Гвенилю потом говорю, - продолжал меж тем Семар, - что надо было б ему Придатка своего попридержать, ну совсем чуточку, и увидели б мы выпад Единорога во всей красе! А Гвениль глянул на меня, помолчал и старую отливку в углу зачем-то пополам разрубил. Я полночи думал, что же он этим сказать хотел... Лишь к утру додумался.

- И что?

- А то, что до сих пор страшно, - тихо ответил Малый крис Семар.

С грохотом распахнулась дверь в подсобное помещение, и оттуда выбрался Придаток-Повитуха в кожаном фартуке со знаком Небесного Молота на кармане. На его плече возлежал Шипастый Молчун - тяжелая булава-гердан.

Глава рода Длинных палиц. Рода тех Блистающих, кто исстари следит за кузнецами; тех, кто сродни молоту.

Его утолщение, сплошь утыканное торчащими во все стороны шипами, походило на встрепанную голову Повитухи - и оттого казалось, что кто-то из них двухголовый. А туловище или древко - в зависимости от точки зрения - лишнее.

Ах да, чуть не забыл... Тех Придатков, что стояли у наковальни, где рождались Блистающие - но не всех, а лишь тех, чей фартук украшал Небесный Молот - редко звали Придатками, а чаще Повитухами.

...Чэн резко встал, оставив Придатка-подмастерья в растерянности, и подошел ко мне. Потом он поднял правую руку, негнущиеся стальные пальцы коснулись меня - и снова мы стали целым, только теперь это произошло проще и легче.

Наверное, крис Семар решил, что я сошел с ума.

Наверное, его Придаток решил, что Чэн Анкор рехнулся.

Просто я узнал, как зовут Герданова Придатка; просто Чэн узнал, как мы зовем Стоящих у наковальни...

Просто мы оба расхохотались, забыв о приличиях.

Уж больно смешно вышло: Повитуха Коблан Железнолапый.

Шипастый Молчун приблизился, и Повитуха Коблан опустил его на пол недалеко от меня. Я покосился на хозяев кузни и... промолчал.

- Приветствую тебя, Высший Дан Гьен, - гулко бухнул об пол тяжелый Гердан.

- Приветствую тебя, Высший Чэн Анкор, - глухо буркнул в бороду кузнец Коблан.

А мы с Чэном все еще словно держались за руки, латная перчатка связывала нас невидимыми, но прочными путами - и оттого каждый из нас вел одновременно две беседы, слышал два голоса... жил за двоих...

И каждый понимал, что две беседы - на самом деле одна, два голоса - почти что один, Гердан Шипастый Молчун и Коблан Железнолапый - о пылающая Нюринга, до чего же мы оказались похожи друг на друга, все без исключения!..

Чэн опустил руку и ушел с Повитухой Кобланом к горну. А мы с Герданом остались. Мы - да еще испуганно притихший Малый крис Семар.

- Ты вправе гневаться, Единорог, - Гердан говорил медленно, слова давались ему с трудом, и такое самоуничижение Шипастого Молчуна, да еще в присутствии Малого криса, еще недавно доставило бы мне огромное удовольствие. А сейчас...

- Ты вправе гневаться, Единорог. И я знаю, что ты сейчас скажешь мне...

- Нет, - перебил я его, - не знаешь. Я скажу тебе, глава рода Длинных палиц, заперший в доме своем Высшего Дан Гьена из Мэйланя, и не убоявшийся гнева разъяренного Единорога...

Шипастый Молчун напрягся в ожидании.

- Я скажу тебе - спасибо, - закончил я. - И еще вот что... Можно, я пока поживу у тебя? Недолго, денек-другой?

Возле горна изумленно охнул Повитуха Коблан.

Почти одновременно с Герданом.

4

А к полудню приехал мой замечательный дворецкий, мой узкий и преданный эсток Заррахид.

Я встретил его на улице - не на той глухой улочке, куда выходили окна моей темницы, а у парадного, так сказать, входа в дом Гердана.

- Рад видеть вас бодрым и сияющим, Высший Дан Гьен, - как ни в чем не бывало отрапортовал Заррахид и приветственно качнул витой гардой. - Осмелюсь спросить - в каких ножнах вы соблаговолите отправиться на сегодняшнюю аудиенцию к Шешезу Абу-Салиму фарр-ла-Кабир? Я привез вам те, что с вправленными топазами; потом с белой полосой вокруг набалдашника... потом те, которые вам прислали по заказу из Дурбана, и еще те, которые с медными двойными кольцами, и потом...

На какой-то миг я онемел. А бессовестный Заррахид за этот миг успел хладнокровно вспомнить отличительные признаки десятка два ножен - я и не предполагал, что имею столь внушительный гардероб!

И то, что я собирался высказать Заррахиду, незаметно отошло на второй план. А там и вовсе куда-то улетучилось.

- Ты что, все это... сюда привез? - наконец опомнился я.

Вопрос оказался излишним. Конечно, привез! Тем более, что из-за поворота уже выезжала крытая арба, запряженная двумя тусскими тяжеловозами.

- Там ножны? - хрипло звякнул я, глядя на взмокших лошадей.

- И ножны тоже, - радостно подтвердил эсток. - А также все необходимое для вечернего празднества у Гердана, на которое вы соизволили пригласить Высшего Гвениля из Лоулезских эспадонов, Волчью Метлу из Высших Хакаса, Махайру Паллантида, Дзюттэ Обломка, а также Детского Учителя семьи Абу-Салим. Прикажете распорядиться?

- Я? Соизволил пригласить?!

- А что, вы хотели бы видеть сегодня вечером других Блистающих Кабира? Кого именно?

- Да нет... если уж видеть - то этих.

- Ну вот, значит, все верно, - легко согласился эсток Заррахид.

"...Отличные у меня друзья, - думал я, пока мы с Заррахидом ехали на присланных чуть позже верховых лошадях в загородный дом Абу-Салимов, где мне была назначена аудиенция. - И друзья отличные, и дворецкий отличный, и жизнь - счастливей некуда... и ножны на любой вкус. Это просто я сам, наверное, чего-то не понимаю, все дергаюсь, злюсь, а окружающие только и делают, что беспутного Дан Гьена на путь истинный наставляют. Да вот незадача - не вижу я пути истинного, а вижу великое множество всяких путей, и истины в них поровну... Где он, где единственный путь Дан Гьена, путь Единорога - нет, просто Путь Меча?! Где он?!."

Вот с такими интересными мыслями я и не заметил, как оказался в том самом зале, в котором не так уж давно происходила церемония Посвящения, а проклятый турнир еще только предстоял, и все было хорошо...

Все было хорошо.

Было.

Колыбель новорожденного Придатка по-прежнему стояла на церемониальном возвышении - я не видел от дверей, есть ли в колыбели ребенок - а в изголовье на родовой подставке мирно спал престарелый ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир.

И пусто было в зале...

Я мысленно коснулся Чэна - мне все легче становилось дотягиваться до него не так, как прежде, а через железную руку, которая странным образом становилась общей частью нас обоих - и мы двинулись было к возвышению, но не дошли.

Во-первых, нас остановил звериный рык.

В металлической клетке у стены метался из угла в угол пятнистый чауш - зверь редкий не только для Кабира, но и для Мэйланя, в окраинных солончаках которого зверь, собственно, и водился. Сам чауш походил на катьярских бойцовых собак - короткошерстных, плотных, с узкой крысиной мордой и налитыми кровью глазками - но был в несколько раз крупнее, с кривыми, не по-собачьи острыми когтями; и хвост чауша не обрубался, как у собак, а от рождения был похож на сжатый кулак, невесть каким образом выросший из зада зверя.

Сейчас этот хвост-кулак дрожал мелкой дрожью и злобно подергивался.

...А во-вторых, меня заставил обернуться голос.

- По-Беседуем, Единорог?

Их солнцеподобие, царственный ятаган Шешез Абу-Салим появился бесшумно и внезапно, из потайной двери в углу помоста.

Он был в темных нелакированных ножнах, явно подчеркивая этим будничность встречи, и его грузный Придаток держал Шешеза в руке, словно забыв прицепить кольца ножен к кожаному подбиву кушака.

Я не ответил. Предложив мне Беседу, Шешез добивался совершенно определенной цели: проверить лично все то, что он слышал о новом, сумасшедшем Дан Гьене и новой руке его Придатка - а слышал он, вне всяких сомнений, немало.

И в основном - от Дзюттэ Обломка, шута-мудреца. Можно представить, что Обломок растрезвонил Шешезу...

- Это подарок, - Шешез небрежно кивнул в сторону глухо ворчавшего зверя. - Вчера доставили. Ну так как, Единорог, по-Беседуем?

Ятаган коротко лязгнул, до половины высунувшись из ножен и резко войдя обратно, Придаток Шешеза неожиданно легко соскочил с помоста, и я почувствовал, что Шешез Абу-Салим боится меня.

Боится. Для того и клетку со зверем в зал велел поставить, чтоб ярость слепая звериная ему самому храбрости добавила; для того и принимал меня в зале, где спал старик Фархад - славное прошлое Кабира; видать, подточили последние события былую уверенность ятаганов фарр-ла-Кабир... испытать хочет, а боится!

А я, я сам, былой, прежний - неужели не убоялся бы тот Дан Гьен Беседы с Блистающим, о ком знал бы то, что знал Шешез Абу-Салим обо мне? Если бы ведал - вот передо мной тот, кому доверено правителем преследование Тусклых; тот, кто едва не убил Придатка, служившего Детскому Учителю и шуту семьи Абу-Салим; кто заставил своего собственного Придатка сжать стальные пальцы...

Да, ятаган фарр-ла-Кабир, и я бы испугался. Сознавшись в этом перед самим собой, я в церемонном салюте вылетел из ножен и весело сверкнул навстречу Шешезу.

И ятаган сгоряча не заметил, что его со-Беседник Дан Гьен находится в левой руке Придатка.

В левой.

В живой.

5

...Шешез пошел, как обычно, от левого плеча в полный мах; я увел Чэна назад и скользнул под второй удар, сбрасывая ятаган в сторону и угрозой встречного выпада заставляя Шешеза умерить пыл и перейти к более тщательной обороне.

Ошибся, ошибся сиятельный ятаган, все учел в мудрости своей, да просчитался - не выйдет у него проверки Единорога, сорвется испытание!.. Будь на месте Шешеза эспадон Гвениль или та же Волчья Метла - не совладать мне с ними, оставаясь в левой Чэновой руке; а в правой-то, в железной перчатке нет у меня уверенности... какая уверенность может быть в чуде, пусть даже в однажды свершившемся?!

Беседуй, ятаган фарр-ла-Кабир, Беседуй, спрашивай, отвечай, да не забывай вовремя сам уворачиваться и Придатка своего уводить! Не рубка у нас сейчас, а Беседа; не сила с весом в почете, а уменье Блистающего, так что я для тебя и в левой руке - Мэйланьский Единорог... давай, Шешез, гоняй пыхтящего Придатка, звени веселей, будь ты хоть тридцать три раза фарр-ла-Кабир!..

Я даже успевал думать о постороннем. Есть ли в колыбели новорожденный Придаток или нет; если есть - то почему не плачет в голос от шума нашего? Всерьез ли спит на подставке старый Фархад, или исподтишка наблюдает древний боец за чужой Беседой? Отчего взбесился пятнистый чауш, отчего раз за разом бросается на гудящую решетку, выпустив кривые кошачьи когти? - ну, тут как раз все понятно, зря подумал, зря отвлекся... А вот то, что Шешезов Придаток уже на помосте - так и мы уже на помосте, и видим то, чего другие не видят!

- Мэй-лань!

Знатно летел Шешез, почти через весь зал летел, выбитый мною, да еще и по полу четыре длины клинка проехал, и остановился лишь тогда...

Когда уперся в когтистую лапу.

Не выдержал замок, лопнуло в нем что-то - и распахнулась дверь клетки, выпуская на волю красноглазую злобу; припал зверь к мозаике пола, и торжествующий рык прокатился по залу Посвящения, заметавшись меж колонн.

Лежал на холодных цветных плитках ятаган Шешез Абу-Салим фарр-ла-Кабир; лежал на палисандровом ложе ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир; замер в левой руке Чэна Дан Гьен из Мэйланя - и ничего не мог сделать нам освободившийся пятнистый чауш, изготовившийся к прыжку.

Ничего. Зубы его, когти его - ничего.

Да и не стал бы он нам ничего делать.

Стоял на помосте Чэн Анкор из Анкоров Вэйских; стоял рядом с ним запыхавшийся Шешезов Придаток - и ничего не мог сделать им пятнистый чауш, потому что рядом была дверь, рукой подать, та самая дверь, и совсем-совсем рядом...

Не успел бы чауш. Прыгай не прыгай - не успел бы.

А я все думал об одном, хоть и незачем вроде бы Блистающему об этом думать; думал и не мог, не смел отвлечься, боялся отвлечься, да так и не знал...

Есть ли в колыбели младенец-Придаток или нет его?!

Если нет - вот дверь; вот сталь, которой нипочем клыки и когти...

Если есть - вот дверь, вот сталь... вот зверь и хрупкая плоть в колыбели.

Будущий Придаток Фархада иль-Рахша. Который станет бывшим, так и не став настоящим.

- Ильхан мохасту Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! - глухо прозвенело позади меня.

Никогда в своей жизни не слышал я такого звона; и неведомо для меня было значение сказанного.

Треснула одна из опор деревянной подставки, две других не выдержали веса старого ятагана, согнулись, спружинили, покачнулся палисандровый постамент...

Я это видел.

Скрежетнули когти по гладкому полу, рывком разогнулись мощные лапы, посылая чауша в воздух с неотвратимостью взбесившейся судьбы...

И это я видел.

Двое летели навстречу друг другу: освободившийся зверь, обуянный жаждой убийства, и обнаженный ятаган Фархад, чьи ножны зацепились кольцом за обломившуюся опору подставки, пославшую Блистающего в полет.

-...Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! - эхом прозвучало во второй раз. Грозно и непонятно.

А потом Чэн, словно во сне, протянул правую руку и легко поймал Фархада за рукоять.

Впервые мой Придаток держал одновременно со мной другого Блистающего; но разве не впервые существовал Придаток (опять это проклятое слово!) с невесть чьей латной перчаткой вместо руки?!

Сгоряча я даже и не заметил - почти не заметил - что вновь думаю о Чэне, как о Придатке, а потом я внезапно увидел пылающий Кабир, проступивший сквозь стены зала, гневно заржал призрачный гнедой жеребец, и я сделал то, что должен был сделать.

Сделал.

Сам.

Или не сам?..

Но я это сделал.

6

...Придаток Шешеза тяжело спустился с помоста, словно прошедшие мгновенья состарили его на добрый десяток лет - срок, ничтожный для Блистающего, но не для Придатка - и, обойдя убитого чауша, приблизился к лежащему Шешезу.

Нагнулся.

Поднял.

Шешез Абу-Салим фарр-ла-Кабир молчал.

Его Придаток еще немного постоял и вернулся к мертвому зверю. Присев у тела, он замер на корточках; Шешез осторожно потянулся вперед и почти робко коснулся разрубленной головы с навечно оскаленной пастью.

Разрубленной.

Чисто и умело.

Как умели это делать ятаганы фарр-ла-Кабир, рубя неживое; и я еще подумал, что легенды о Фархаде могут оказаться правдой, и старый ятаган рубил некогда многое, о чем не стоит лишний раз вспоминать.

Окровавленный Фархад иль-Рахш по-прежнему находился в правой руке Чэна.

Потом Шешез толкнул голову чауша, и та запрокинулась, открывая бурую слипшуюся шерсть на пронзенной насквозь шее зверя.

Ятаганы так не умеют.

Так умею я.

О Дикие Лезвия, ставшие Блистающими - как же это оказалось просто! До смешного просто!..

И я негромко рассмеялся. Смерть и смех - вы, оказывается, часто ходите рядом!

Да, сегодня передо мной и Фархадом был зверь, дикий безмозглый зверь, хищный обитатель солончаков - но, может быть, с Придатками все получается так же просто? Так же естественно? Значит, дело не в руке - верней, не только в руке из металла - но и во мне?! В кого ты превращаешься, Мэйланьский Единорог? Куда идешь?!

Неужели таков Путь Меча?!

Чэн спрыгнул вниз, подошел к Придатку Шешеза и отдал ему Фархада. Сам Шешез Абу-Салим слабо вздрогнул, когда его Придаток коснулся железной руки Чэна; я сделал вид, что ничего не произошло, и тщательно вытерся о шкуру убитого чауша.

Так, словно не раз делал это раньше.

- Фархад! - тихо позвал я потом (мне легче было обращаться к старому ятагану, когда его держал чужой Придаток). - Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир!

Он не отозвался.

Он спал. Или притворялся. Или думал о своем.

Какая разница?

- Что ты хочешь спросить... Высший Дан Гьен? - ответил вместо иль-Рахша Шешез, и голос его был неестественно бесстрастен.

- Я хочу знать, что кричал Блистающий Фархад перед тем, как...

Я не договорил.

Шешез Абу-Салим поднял на ноги своего Придатка, возвратился к сломанной подставке, долго смотрел на нее, а потом его Придаток осторожно положил иль-Рахша просто поперек колыбели, так и не облачив его в потерянные ножны.

- Здесь никого нет, - бросил Шешез, отвечая на еще один вопрос, который я так и не задал вслух. - Дитя-Придаток Фархада в другом месте. В этой колыбели он только спит по ночам, да и то не всегда. Значит, Высший Дан Гьен, ты хочешь знать, что кричал мой двоюродный дядя Фархад?.. Он кричал: "Ильхан мохасту Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби!" Я и не думал, что когда-нибудь услышу этот забытый язык, да еще в своем доме...

Я ждал.

- Это означает, - сухо продолжил Шешез Абу-Салим, - это означает: "Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!" Ну что, ты доволен, Единорог?

Мое прозвище почему-то далось ему с трудом.

- Аль-Мутанабби? - задумчиво лязгнул я, опускаясь в ножны. - Это Блистающий?

И тут же устыдился собственной глупости. Раз у это аль-Мутанабби была рука - кем он мог быть, если не Придатком?

Шешез будто и не заметил моего промаха.

- В семье Абу-Салимов, - заметил он, - бытует старое придание, что когда южный поход Диких Лезвий увенчался взятием Кабира, и лучший ятаган нашей семьи стал первым фарр-ла-Кабир... так вот, его Придатка якобы звали Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби. И я не раз слышал от того же Фархада, что в черные дни Кабира вновь придет время для руки этого Придатка. Правда, я всегда посмеивался над велеречивостью старика, когда он в очередной раз принимался излагать мне одно и то же...

- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби... - повторил я. - А клинки Мунира - это тоже из ваших родовых преданий? И кто такой Мунир? Имя? Город? Местность?

- Не знаю, - ответил Шешез, - ничего я толком не знаю... Я знаю только, Единорог, что время испытаний для тебя закончилось. И еще кое-что закончилось...

Он резко взлетел вверх и описал двойную дугу над головой своего Придатка.

- Смерти! - взвизгнул ятаган. - Смерти, убийства, несчастные случаи, призраки Тусклых - все это закончилось! Тишь да гладь! Вот уже две недели, как в Кабире все спокойно! И я не могу больше, я все время жду неведомо чего, я боюсь собственной тени... Это проклятое затишье вымотало меня хуже ежедневных сообщений об очередных убийствах! И вдобавок этот харзиец, пылающий ненавистью, этот Пояс Пустыни... последнее его сообщение было с дороги Барра, что ведет к границе с Мэйланем - и с тех пор он молчит! А сообщал, что напал на след... Выходит, однако, что след напал на него...

Шешез успокоился так же неожиданно, как и вышел из себя.

- Мир переворачивается, Единорог, как песочные часы, и прошлые песчинки вновь сыплются в чашу настоящего... Я схожу с ума от неизвестности, Кабир мечется от стены ужаса к двери благополучия, ты веришь Дзюттэ Обломку и пытаешься спасти испорченного Придатка, Маскин Седьмой из Харзы... он учится убивать, Шипастый Молчун заставляет своего Повитуху приклепать твоему Чэну неизвестно чью руку, а Фархад глядит на нее и взывает к руке аль-Мутанабби!.. Наверное, и впрямь настали черные дни Кабира! А я - я плохой правитель для черного времени... слишком уж долго за окнами было светло.

И я понял, что аудиенция закончена.

А еще я вспомнил, что в тот момент, когда в доме Гердана впервые сжались стальные пальцы - Дзюттэ Обломок сказал почти то же самое, что и Фархад иль-Рахш.

Дзюттэ сказал: "Во имя клинков Мунира!.."

Глава восьмая

1

А вечеринка - или празднество, как пышно выразился Заррахид - прошла на редкость успешно.

Гости были милы и подчеркнуто беззаботны, Гвениль все время острил и все время неудачно, зато Махайра - удачно, но тому же Гвенилю стоило больших трудов не обижаться на Бронзового Жнеца; Заррахиду я строго-настрого запретил прислуживать - для этого понадобился приказ по всей форме о переводе эстока на сегодняшний вечер в ранг гостя - и теперь мой Заррахид рьяно ухаживал за Волчьей Метлой и был совершенно неотразим...

Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он умел весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения - и я решил, что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал и Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд и чудачеств.

Беседы велись исключительно светские, не на победу, а так - для развлечения, с многочисленными уступками Беседующих сторон друг другу, и я просто диву давался, глядя на галантного эспадона или почти благопристойного Дзюттэ.

Сам я в Беседах не участвовал, довольствуясь ролью зрителя и - иногда - третейского судьи. Меня останавливала отнюдь не неуверенность в железной руке - после убитого чауша я не сомневался в ее своеобразных возможностях, и лишь слегка побаивался их - а просто я по гарду был сыт происшедшим, да и гости мои старались не очень-то задевать Единорога.

На всякий случай. Тем более что случаи в наше смутное время действительно пошли - всякие...

"Да, наверное, - думал я, глядя на Придатков, уходящих по завершению Бесед к накрытому столу, и на друзей-Блистающих, собравшихся в оружейном углу вокруг тяжеловесного Гердана и оживленно спорящих о чем-то, - наверное... Если очень постараться, то они все обучатся... обучатся убивать. Собственно, почему "они"?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга, бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости клинком, и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих!.. И в конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и злобе."

За столом Придатков раздался взрыв хохота, а в оружейном углу Дзюттэ блистательно изобразил помесь кочерги и Шешеза Абу-Салима, отчего восторженные зрители весело взвизгнули - не переходя, впрочем, определенных границ. Что позволено шуту... то позволено шуту, а смеяться позволено всем.

"Странно, - думал я, вежливо блеснув улыбкой, - мир так велик, а я никогда не забредал даже в мыслях своих за пределы Кабирского эмирата и граничащих с ним земель, вроде того же Лоулеза! А живьем я и вообще почти ничего не видел, кроме Мэйланя да Кабира! Что происходит там, далеко, не у нас? - а там ведь наверняка что-то происходит! Откуда приехал в свое время в Кабир эсток Заррахид? Да разве он один... Как ТАМ - так же, как у нас, или по-иному? Может быть, то, что для меня - память латной перчатки, для них - реальность нынешнего дня?!"

Чтобы отвлечься от невеселых размышлений, я более внимательно глянул на Придатков за столом и увидел, как мой Чэн неловко опрокинул полный кубок, по привычке ткнув в него правой рукой.

"Интересно, а сможет ли он, Чэн Анкор, вообще взять что-нибудь этой рукой - что-нибудь, кроме Блистающего? Кубок, тростниковый калам для письма, поводья? А ну-ка, попробуем с другой стороны..."

Я расслабился, обвиснув на крюке, мысленно дотянулся до перчатки, прошел сквозь нее к Чэну - и он почувствовал это, он поднял металлическую руку и с удивившим даже меня упрямством вновь потянулся к опрокинутому кубку, под которым расплывалось по скатерти багровое пятно.

Да, умница, правильно, а теперь забудь про кубок... представь себе, что берешь меня... вспомни рельеф моей рукояти... ну ладно, давай пробовать вместе...

Стальные пальцы неуверенно дрогнули, потом слабо зашевелились, словно и впрямь припоминая нечто - и плотно охватили кубок. Чэн сперва с удивлением смотрел на это, но удивление быстро проходило, и ему на смену явились понимание и радость.

Тихая, спокойная радость. Значит - могу... то есть - можем.

Можем. Кубок, калам, поводья, что угодно. Вот только почему я так счастлив от этого события? Ведь скажи кому из Блистающих о подобных отношениях с Придатком - не поверят. Решат, что рехнулся Единорог. От перенесенных страданий.

Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутье, на котором сходятся Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.

Просто - Путь.

Один против неба.

И мне вдруг захотелось вслух задать мучившие меня вопросы - хотя бы малую их толику! - но задать их не Дзюттэ Обломку или тому же Детскому Учителю, а спросить и выслушать ответы Придатков.

Как?

А вот так...

Чэн уже стоял рядом со мной. И через мгновение, когда я оказался у него на поясе, а железная рука коснулась моей рукояти, усиливая чувство цельности - через мгновение мы, не сговариваясь, шагнули друг в друга на шаг дальше, на шаг глубже, чем делали это раньше.

Теперь мы были не просто вместе, не просто Чэн и я - нет, получившееся существо скорее должно было называться Чэн-Я или Я-Чэн, в зависимости от того, чей порыв в том или ином поступке оказывался первым.

Так оно и случилось, легко и естественно, и настолько быстро, что не осталось времени ни обрадоваться, ни пожалеть.

Посему Я-Чэн не жалел и не радовался.

2

Чэн-Я помедлил, одернул халат и вернулся к столу.

Я-Чэн мельком отметил, что, похоже, никого не обеспокоило кратковременное отсутствие Чэна Анкора. Да и возвращение с Единорогом на поясе тоже никого особо не удивило. Мало ли...

Разве что чуть внимательнее прочих поглядел на Чэна-Меня Придаток Дзюттэ Обломка и Детского Учителя семьи Абу-Салим - которого сами Придатки звали Друдлом.

Друдл Муздрый, шут их величества эмира Кабирского, Дауда Абу-Салима.

Дзюттэ Обломок, шут царственного ятагана Шешеза Абу-Салима фарр-ла-Кабир.

И пусть после этого кто-нибудь попробует убедить меня, что мы не похожи друг на друга! Мы, Блистающие и Придатки; мы...

Пусть это знаю пока один я, пусть один я...

Один против неба.

А пока я незаметно отошел на второй план, превращаясь из Меня-Чэна в Чэна-Меня, и сам не заметил, как Придатки за столом обрели имена и перестали быть Придатками.

Став людьми.

Чэн-Я улыбнулся собравшимся, пододвинул высокий мягкий пуф из привезенных дворецким и сел рядом с увлеченно жующим Фальгримом. Отметив попутно, что даже в доме Коблана прочно укоренилась западная мода есть за столом - а старый обычай сидеть на подушках за дастарханом если где и сохранился, то уж наверняка не в Кабире.

...Кстати, у стола Меня-Чэна ожидал приятный сюрприз. Оказывается, Чэн - просто Чэн, еще до опрокинутого кубка - уже успел задать кузнецу Коблану вопрос о клинках Мунира.

Так что ответ ждал нас.

Если, конечно, то, что Чэн-Я сейчас услышу, можно будет счесть ответом...

- Жили некогда, - распевно начал дождавшийся Чэна Коблан, - два великих мастера-оружейника, и звали их Масуд и Мунир. Некоторые склонны считать их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы Нюринги, но я-то лучше многих знаю, что всякий кузнец в чем-то бог и в чем-то демон, и не верю я досужему вымыслу. Людьми они были, Масуд и Мунир, если были вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил в свое время именное клеймо мастера - в это верю. И не было оружейников лучше их. Но заспорили они однажды - чей меч лучше? - и решили выяснить это старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с тремя свидетелями из потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли в Белые горы Сафед-Кух...

Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному столику на гнутых ножках и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко, бережно, и было совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого, подобные корням вековой чинары, ухитряются не раздавить и даже не испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.

- И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист, наткнувшийся на меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки - столь велика была жажда убийства, заключенная в лезвии. А листья, подплывавшие к клинку Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.

Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.

- Говорят, - наконец продолжил он, - что ударила тогда в ручей синяя молния с ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток, где стоял мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних листьев. И был второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда, красным - словно кровь вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились с той минуты пути кузнецов. Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья, а оставшийся в одиночестве Масуд прокричал им в спину, что наступит день - и у него тоже будет дюжина свидетелей, не боящихся смотреть на красный цвет. Страшной клятвой поклялся в том Масуд, и тогда ударила с неба вторая молния, тускло-багровая... Обернулся Мунир - и не увидел ученика своего, Масуда-оружейника, и меча его тоже не увидел. А два горных ручья тихо несли в водах своих осенние листья...

И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить, но - надо.

- Вот с тех пор и называют себя кузнецы Кабира, Мэйланя, Хакаса и многих других земель потомками Мунира. Вот потому-то и призываем мы благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших кузниц. И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета - цвета полуденного солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев, безбоязненно плывущих по горному ручью...

- А Масуд? - тихо спросила Ак-Нинчи. - Он что, так и не объявился?

- Пропал Масуд. Только поговаривали, что согласно данной клятве отковал он в тайной кузне двенадцать клинков, и тринадцатым был клинок из ручья испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует их красный цвет крови человеческой. И когда ломается какой-либо меч из Тусклой Дюжины и Одного, то вновь загорается горн в тайных кузницах, и проклятый Масуд-оружейник или один из его последователей - а нашлись и такие - берет тяжкий молот и идет к наковальне. Глухо рокочет пламя в горне, стонет железо под безжалостными ударами, и темное благословение Масуда призывается на одержимый меч. Или и того хуже - не новый клинок кует кузнец, а перековывает старый, что был ранее светлым, светлым и...

- А с чего бы это тебе, Высший Чэн, - вдруг перебил кузнеца шут Друдл, - с чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде бы не водилось за тобой раньше любознательности излишней...

Я-Чэн ответил не сразу. Чэн-Я неотрывно смотрел на шута, на коренастого плотного человечка в смешном и куцем распоясанном халате - и видел круглую физиономию с черной козлиной бородкой, которую Друдл непрерывно пощипывал, видел съехавшую на затылок фирузскую тюбетейку, пробитую мной и после аккуратно заштопанную; видел...

Друдл, похоже, несколько дней не брил головы. Его тюбетейку окружал короткий и колючий ежик отросших волос, будто трава - цветастый холмик; и был холм-тюбетейка ярок и праздничен, а трава - побитая морозом и белая от инея.

Ох, что-то Я-Чэн или Чэн-Я - словом, что-то Мы стали слишком вычурно думать. Холм, трава, мороз... Отчего не сказать прямо - седым был Друдл Муздрый, Придаток Дзюттэ Обломка и Детского Учителя, шут-советник эмира Дауда... седым, как лунь, и даже не был - стал...

Оттого черная бородка выглядела ненастоящей, приклеенной, и казалось, что Друдл хочет оторвать ее. Чтоб не выдавала, не напоминала о случившемся.

А Я-Чэн отчего-то подумал, что Блистающие не седеют. Правда, говорят, что они тускнеют... или ржавеют. Одно другого стоит...

- Знаешь, Друдл, - неторопливо заговорил Чэн-Я, - сказки - они ведь снам сродни. А мне в последнее время один и тот же сон снится, хоть днем, хоть ночью. Будто бы Кабир горит, развалины кругом, и я на гнедом жеребце... Вот и боюсь, что сон в руку...

Я-Чэн выждал и добавил словно между прочим:

- В руку аль-Мутанабби. Что скажешь, Друдл?

Фальгрим Беловолосый и Диомед заинтересованно смотрели на Чэна-Меня, Чин нервно накручивала на палец прядь своих длинных волос - все чувствовали, что за сказанным кроется много несказанного; и друзья мои ждали продолжения.

Кос ан-Танья невозмутимо играл костяной вилочкой для фруктов.

Зато Коблан чуть не подавился остатками чая, и закашлялся, тщетно стараясь что-то произнести.

- Он все знает, Друдл, - выдавил кузнец. - Я ж говорил тебе, что мы выпускаем джинна из бутылки...

Теперь настал Мой-Чэнов черед удивляться. Оказывается, с точки зрения Коблана, Чэн-Я уже все знаю, причем не просто что-то знаю или слегка догадываюсь, а знаю именно ВСЕ. Что ж это выходит - единым выпадом из дураков в мудрецы?!

Так мы с Друдлом - мудрецы одной масти...

- Ты прочел надпись, Чэн? - очень серьезно спросил Друдл, и серьезность шута испугала Чэна-Меня больше, чем суетливость Железнолапого. - Или тебе рассказал эмир Дауд?

Чэн-Я не выдержал его вопрошающего взгляда и опустил глаза. На стол. А рядом со столешницей торчал набалдашник рукояти Меня-Чэна. А на нем покоилась наша правая рука. А на руке, поверх кольчужной перчатки были приклепаны небольшие овальные пластины.

А на одной из них...

Чэн-Я напряг зрение, пытаясь разобрать вязь знаков, выбитых на пластине. Упрямые значки не сразу захотели складываться в слова; зато когда все-таки сложились...

«Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби».

Вот что было написано на перчатке... на руке... на нашей руке.

- Я прочел надпись, Друдл, - хрипло пробормотал Чэн-Я. - Да, я прочел ее...

И немного погодя закончил:

- Только что.

Шут искоса взглянул на ан-Танью, и понятливый Кос мигом наполнил кубки, провозгласил витиеватый и не совсем приличный тост за единственную розу в окружении сплошного чертополоха; все дружно выпили, маленькая Чин попыталась ограничиться вежливым глоточком, что вызвало бурный протест окружающих, а Фальгрим даже поперхнулся недожеванной долмой, и Диомед принялся хлопать Беловолосого по спине, но отбил себе всю руку, и...

И никто не заметил, что Коблан обошел стол и встал за Моей-Чэновой спиной.

- Те доспехи из сундука, - тихо, но вполне слышно прогудел Коблан, - они... Их делал мой предок. Тоже Кобланом звали... А делал он их для аль-Мутанабби. Когда тот еще не был эмиром.

- А кем он был? - спросил я, не оборачиваясь.

- Поэтом он был, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, лучшим певцом-чангиром от Бехзда до западных отрогов Белых гор Сафед-Кух, - вместо Коблана ответил Друдл, умудряясь одновременно швырять косточками от черешен в смеющегося Диомеда. - Помнишь, Железнолапый, как в ауле Хорбаши...

Пожалуй, Чэн-Я сейчас не удивился бы, если бы Коблан кивнул и подтвердил, что они с Друдлом лично знали легендарного аль-Мутанабби, чьи времена даже для Блистающих моего поколения - а наш век несравним с жизнью Придатков - тонули в дымке почти нереального прошлого.

Нет, не это хотел сказать шут Друдл. Совсем не это.

- Конечно, помню! - счастливо рявкнул кузнец. - Ты еще спорил со мной, что "Касыду о взятии Кабира" никто уже целиком не помнит! А я тебя, ваше шутейшее мудрейшество, за ухо и на перевал Фурраш, в аул! Как же мне не помнить, когда ты перед мастером-устадом тамошних чангиров на колени бухнулся, а он так перепугался, что и касыду тебе раз пять спел, и слова записал, и вина в дорогу дал - лишь бы я тебя обратно увел!

- Что ты врешь! - перебил его раскрасневшийся Друдл, хлопая злосчастной тюбетейкой оземь. - Это я тебя оттуда еле уволок, когда ты им единственный на весь аул молот вдребезги расколотил! И добро б пьяный был - нет, сперва молот разнес, а уж потом...

- Да кто ж им виноват, - искренне возмутился кузнец, - что они пятилетнюю чачу в подвалы прячут и тройной кладкой замуровывают! Не кулаком же мне этакие стены рушить? А молот в самый раз, хоть и никудышный он у них был... таки пришлось в конце кулаком. И потом - я им через месяц новый молот привез, даже два!.. и стенки все починил...

Кузнец набрал в могучую грудь воздуха, явно желая еще что-то добавить, возникла непредвиденная пауза, и в тишине отчетливо прозвучал негромкий голосок Ак-Нинчи.

- Спойте касыду. Друдл, пожалуйста...

Друдл зачем-то сморгнул, словно пылинка ему в глаз попала, поднял с пола свою тюбетейку, водрузил ее на прежнее место - и вдруг запел странно высоким голосом, время от времени ударяя себя пальцами по горлу, как делают это певцы-чангиры, когда хотят добиться дрожащего звука, подобного плачу.

- Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
Пишет кровью и золою тростниковый мой калам,
Было доброе и злое - только помню павший город,
Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела...

Удивленно слушал поющего шута Фальгрим, прищелкивали пальцами в ритме песни Диомед и ан-Танья, чьи глаза горели затаенным огнем, сосредоточенно молчала Чин - а Я-Чэн повторял про себя каждую строку... и вновь пылал Кабир, грыз удила гнедой жеребец, скрещивались мои сородичи, умевшие убивать, легенды становились явью, прошлое - настоящим и, возможно, будущим...

"А ведь он сейчас совершенно не такой, как обычно, - думал Чэн-Я, - нет, не такой... никакого шутовства, гримас, ужимок... Серьезный и спокойный. Нет, сейчас..."

"...нет, сейчас Друдл мало похож на Дзюттэ Обломка, - думал Я-Чэн, - сейчас он скорее напоминает своего второго Блистающего, Детского Учителя семьи Абу-Салим. Мудрый, все понимающий и... опасный. Две натуры одного Придатка, у которого два Блистающих..."

- Помню - в узких переулках отдавался эхом гулким
Грохот медного тарана войска левого крыла.
Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат.
Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила...

Сухой и громкий, неожиданно резкий стук наслоился на пение Друдла, жестким ритмом поддержав уставший голос, как кастаньетами подбадривают сами себя уличные танцовщицы и лицедеи-мутрибы - оказывается, Чэн-Я даже не заметил, как вслед за Диомедом и ан-Таньей тоже стал прищелкивать пальцами, словно обычный зевака, слушающий на площади заезжего чангира.

Только большинство кастаньет Кабира черной завистью позавидовало бы тому, как могли щелкать стальные пальцы правой руки Меня-Чэна.

- Плачь, Кабир - ты был скалою, вот и рухнул, как скала!
...Не воздам Творцу хулою за минувшие дела...

Друдл умолк, а Коблан еще некоторое время раскачивался из стороны в сторону, будто слышал что-то, неслышное для всех - отзвук песни шута, звон струн сафед-кухского чангира, топот копыт гнедого жеребца, несущего мимо дымящихся развалин удивительного Придатка по имени аль-Мутанабби.

- Что ж это получается, - забывшись, прошептал Я-Чэн, и в шепоте отчетливо зазвенела сталь, холодная и вопрошающая, - выходит, это все правда?.. выходит, вначале мы все были Тусклыми? Неужели мы и впрямь появились на этот свет, чтобы убивать - и попросту забыли о кровавом призвании?! Забыли, а теперь вспоминаем, и нам больно, нам стыдно, мы громоздим одну легенду на другую, кричим, что мы - Блистающие... а на самом деле мы - Тусклые!.. врет легенда - первым был Масуд, проклятый Масуд-оружейник, и его мечи были первыми, а лишь потом мы убедили себя, что мы - клинки Мунира!.. и разучились делать то, для чего рождались, и первым было Убийство, а Искусство - вторым, хоть и не должно так быть!..

Все с молчаливым недоумением смотрели на Чэна-Меня. Еще бы! Мало того, что Я-Чэн заговорил одновременно на языке Блистающих и языке Придатков - так я еще и Тусклых приплел... а что об этом могут знать Придатки?!

Хотя... А что, собственно, я - просто я, Высший Мэйланя прямой Дан Гьен - знаю о Придатках?

Что мы все знаем друг о друге?

Много. И в то же время - ничего.

Значит, должно было случиться то, что случилось, привычная жизнь должна была вывернуться наизнанку, трава на турнирном поле должна была стать красной, а волосы шута Друдла - белыми... - и все для того, чтобы мы с Чэном впервые сознательно протянули руку друг другу.

Руку Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби.

Руку из сундука, где хранится одежда, которую надевали Придатки для защиты от Блистающих, бывших тогда Тусклыми.

Люди - для защиты от оружия.

А потом Время сложило весь этот хлам в сундук и захлопнуло крышку...

3

Заснуть я так и не смог. Уж как ни старался - не спалось мне, и все тут.

Придатки давно разбрелись по отведенным им комнатам, Блистающие мирно почивали на своих крючьях да подставках - Гердан-хозяин просто у стены - тьма лениво копилась в углах, растекаясь по полу; а я слегка покачивал левой кисточкой и монотонно считал про себя - один, два, три...

Нет. Не получается.

Картины недавнего прошлого проплывали в сознании, подобно осенним листьям в горном ручье - вот церемония Посвящения у Абу-Салимов, вот я решаю судьбу турнира, вот турнир вместе с вежливым Но-дачи решают мою судьбу... скрипучий голос (голоса?) трех кинжалов-трезубцев, чей Придаток стоял рядом со мной, проваливающимся в беспамятство...

Желтые листья ушедших дней и событий в извилистом ручье моей памяти, желтые листья плыли и плыли, в страхе огибая холодный меч рассудка - вот Шешез и его поручение заняться поиском Тусклых, вот шут Дзюттэ Обломок с его сумасшедшей идеей... вот Чэн у наковальни, помогает Повитухе Коблану ковать железную руку... вот домашний арест, жалобный звон Волчьей Метлы за окном и слепая ярость, заставляющая стальные пальцы сомкнуться на рукояти... первое ощущение цельности с Чэном... убитый чауш и крик Фархада... клинки Мунира... рука аль-Мутанабби...

Что-то исчезло. Чего-то не хватало мне сейчас, сию минуту - и потеря была незаметна и бесконечно важна. Словно некий порыв, до того владевший мной и толкавший вперед, внезапно иссяк и исчез.

Это было неприятно и удивительно, как если бы уже войдя в удар, я вдруг понял, что не имею ни малейшего желания довести этот удар до конца.

Заболел я, что ли?

Нет. Просто мир Придатков, мое с Чэном взаимопроникновение и железная рука - все это незаметно отодвинуло на второй план суть и смысл моего прежнего существования.

Модный узор на новых ножнах и светские Беседы с Волчьей Метлой и Гвенилем; размышления о том, что пора бы женить своего Придатка и лет через пять-семь всерьез задуматься о подготовке нового - или подождать Чэновых внуков, если сам Чэн не растолстеет и не заболеет; выезды в город, в гости; подготовка к очередному турниру - словом, жизнь Высшего Мэйланя прямого Дан Гьена по прозвищу Единорог до смертей на улицах Кабира и до вероломного удара Но-дачи.

Мысли о самоубийстве, боль и страх, и жар от пылающего горна, и мечты о мести, сладкой и хмельной мести; и стальные пальцы на моей рукояти - то мертвые и недвижные, то живые и помнящие; и убитый чауш, и легенда о клинках Мунира, и многое, многое другое - да, это я сейчас, сегодня и сейчас...

Ну и что дальше?!

Мои собственные переживания и близость с Чэном, а главное - стремление знать, узнавать и копаться в том, что было, что могло бы быть - все это затмило реальную возможность мести, реальных (или нереальных) Тусклых и поручение Шешеза.

Короче, будь моя воля - никуда бы я не ходил, никого бы не искал, а только спрашивал бы да размышлял.

Месть меня больше не интересовала. Считайте меня рохлей, зовите меня трусом - сверкать я на вас всех хотел. Руку, оставшуюся на турнирном поле, уравновесила рука, обретенная в кузнице Гердана Шипастого Молчуна и Повитухи Коблана. Потеря - находка, боль и горе - радость открытия нового. Теперь мне нужен был новый повод для мести, чтобы идти по Пути Меча с гневом и страстью, или...

Вот так-то... Или не так, а просто ночь и тишина морочат меня, навевая мысли, которые утром развеются, подобно туману... Посмотрим... посмотрим.

- Ты спишь, Единорог? - еле слышно доносится из угла.

Это Детский Учитель. Тоже заснуть не может, что ли?

Молчу. Пусть думает, что сплю.

- Притворяется, - уверенно отвечает второй голос, вне всяких сомнений принадлежащий Обломку. - Хитрый он стал, Наставник... Скоро штопором завьется от хитромудрости своей, и будет пробки истины из бутылей бытия выдергивать! Дашь пробочку на бедность, а, Единорожа?

- Не дам! - раздраженно бросаю я и тут же понимаю, что дальше притворяться спящим бессмысленно.

- Не спит он, Наставник, - как ни в чем не бывало сообщает Обломок, адресуясь к Детскому Учителю. Слово "Наставник" он произносит со странным насмешливым уважением. Так мог бы называть сына, вышедшего в мастера, умудренный жизнью и опытом отец - хотя Дзюттэ можно считать кем угодно, но только не умудренным.

Интересно, а сколько лет Обломку?

И почему я никогда не видел Блистающих с такой внешностью, как у него? Только потому, что он - шут? Так не родился же он шутом...

- Это я во всем виноват, - вдруг заявляет Детский Учитель. - И нечего, Дзю, меня успокаивать! Мое слово было последним, мне и отвечать!..

- И вовсе не твое, а мое! - бросает Обломок, а я слушаю их перепалку, и ничего не могу взять в толк. Гвениль тоже вину на себя брал - дескать, не проиграй он турнирную рубку Но-дачи, все было бы в порядке. Я уж устал ему твердить: брось, Гвен, судьбу не разрубишь, я хоть живой остался, а сколько Блистающих на улицах Кабира ушло в Нюрингу? То-то же!..

Теперь еще один виноватый выискался. Он-то здесь при чем? Ведь не Детского Учителя слово, и уж тем более не шуточки Дзю - я, я последнее слово о турнире сказал, еще у Шешеза в гостях!

- А что ты должен был им ответить?! - яростно шипит Дзюттэ. - Что ты согласен, что из-за какой-то Шулмы - если она вообще существует! - клан Детских Учителей покроет ржавчиной почти восемь веков благоразумия и станет учить юных Придатков убивать?! Что ты, как Верховный Наставник, готов стать Диким Лезвием и других сделать такими же?! Ты это должен был сказать, да?!

Так, сейчас они всех перебудят... Впрочем, любопытство уже проснулось во мне, а остальным просыпаться вроде бы и не к чему.

- Тихо! - командую я лязгающим шепотом, и, как ни странно, они мгновенно умолкают. - Вы меня зачем будили? Без зрителя ругаться скучно?! Значит, так - или вы без воплей объясняете мне, в чем дело, или - клянусь клинками Повитухи Масуда! - я...

Договаривать мне не пришлось. Упоминание о клинках пришлось как нельзя кстати - Дзюттэ и Детский Учитель мигом угомонились.

- Ты что?! - с некоторым испугом брякает Обломок. - И впрямь дурак... Кто ж такими именами ночью бросается?! Я думал, дурнее меня никого нет, а оказывается...

Тьфу ты, пропасть! Оказывается, я в запале имена Повитух перепутал. Хотел Мунира вспомнить, а мне на клинок Масуд подвернулся!

Даже в темноте я вижу - нет, скорее чувствую - как они переглядываются. Конечно! Во-первых, если дурак-Единорог такими именами бросается, то он их наверняка знает. Спрашивается - откуда? Предположить, что от Придатков - нет уж, Дзюттэ, конечно, тоже дурак, но не сумасшедший. И потом - может, я с умыслом Масуда, Повитуху Тусклых, помянул? Мало ли...

- Ладно, - наконец решается Детский Учитель, - начистоту так начистоту. От Кабира до Мэйланя сколько дней пути?

Он что, в Мэйлань собрался? Родичей моих проведать?

- Недели три, - отвечаю, - с лишком. И коней не жалеть. А если с караваном, не спеша - так и поболе будет. А что?

- Ничего. А от Мэйланя до Кулхана?

Кулхан - это пески на северо-востоке от Вэя, окраины Мэйланя. Я и не был-то там ни разу... ведь по-мэйланьски "кул-хан" - "плохие пески".

И не просто, а очень плохие.

- Ну... не знаю. Дня три, если тропы выучить. Или кого-нибудь из Охотничьих ножей в проводники взять.

- А если наобум?

- Тогда - неделю. Или вообще не доберешься.

- Так... Ну а если через Кулхан насквозь пройти и взять еще севернее? Там что?

Ишь, заглянул! Я и не слыхал, чтоб кто-нибудь в этакие дебри забирался... зыбучка там, если верить слухам. То есть это в Кулхане зыбучка, а за ним...

- Ничего, - отвечаю. - Конец света. Восьмой ад Хракуташа, где Ушастый демон У плохих Придатков перековывает.

- Да? - вмешивается Обломок. - А нам сказали, что там Шулма.

- Какая еще Шулма? Кто сказал?

- Друг твой один, - невесело хихикает Обломок. - Близкий Длинный такой, слабо изогнутый, рукоять чуть ли не в полклинка, а гарды и нет-то почти. Руки Придаткам рубить любит.

- Но-дачи?!

- Он самый... Ну что, Наставник, рассказывай...

И Наставник рассказал.

4

По словам Детского Учителя, дней за десять до того, как произошло первое убийство в Хаффе на открытом турнире, к нему явились гости.

Но-дачи явился, потом еще один Блистающий, очень похожий на Но-дачи, но совсем маленький, не больше самого Детского Учителя; и трое странных кинжалов с узким граненым клинком и длинными острыми усами выгнутой гарды, отчего сами кинжалы сильно напоминали трезубцы, снятые с древка.

(Вспомнил я турнир, кинжалы эти вспомнил, как они Но от меня да Чэна беспамятных уводили; голос их скрипучий вспомнил, Придатка нескладного, одного на троих - и не сказал я ничего, только кистью качнул Детскому Учителю семьи Абу-Салим: продолжай, мол...)

...Говорил, в основном, Но-дачи. Остальные молчали. Плохо как-то молчали. С вызовом. Короткий Блистающий сперва даже имени своего не назвал, а по виду его род определить не выходило. Кинжалы-трезубцы велели звать их Саями, а больше ничего не добавили.

Вот и звал их Учитель про себя: Сай Первый, Сай Второй и Сай Третий.

Только речь в первую очередь не о них.

Если верить Но-дачи - а он сперва произвел на Детского Учителя (как и на меня) весьма неплохое впечатление - так вот, Но-дачи будто бы был моим земляком, и нелегкая как-то занесла его в Кулхан.

Что он там искал - неизвестно, и Детский Учитель решил не заострять на этом внимания. Мало ли куда вздумается отправиться молодому Блистающему? - а Но-дачи был, похоже, лет на тридцать моложе меня. Почему на тридцать? Когда я уезжал из Мэйланя, муаровый узор на клинках был темным, но все вокруг поговаривали, что скоро в моду светлый войдет, "лянь памор" по-нашему. Мне при отъезде всего-навсего двадцать девять лет стукнуло, узор у Но светлый, чистый "лянь памор", а узор при рождении образуется. Сходится?

Ладно. В этом деле многое на веру придется брать. Возьмем, и дальше пойдем.

Короче, Но-дачи ухитрился пройти Кулхан. У Придатка его на воду то ли чутье, то ли везенье было - два раза на заброшенные колодцы натыкался, и еще раз на конного Придатка, застигнутого песчаной бурей. Фляга у покойника нашлась, небольшая, но на два дня пути хватило.

Коня у них в первую же неделю бешеный варан сожрал, так Придаток пешком шел, Но-дачи на плече нес и сушеную варанятину жевал - в отместку за коня, что ли...

Нес, нес и вынес. На свою голову.

...Убили его, Придатка этого. Пески насквозь прошел, гнилую воду по капле цедил, когда варанов не стало - змей на солнце вялил... и все для того, чтоб у первого же дерева, кривого да чахлого, прирезали его, как скотину.

Три копья ждали у этого дерева. Три легких копья неизвестного рода и три ножа. Ну, и три Придатка на низкорослых косматых лошадках.

Только молчали они, и копья эти, и ножи - молчали, сколько Но-дачи не кричал им издали. И еще дух от них шел... нехороший. Будто и не Блистающие они вовсе, а так - вещь.

Вещь неразумная. Мертвая.

Или почти мертвая.

Или даже и не жившая никогда.

Так что когда Придаток Но-дачи из последних сил добежал до ожидающих - один из всадников глянул на него искоса, наклонился, вынул безразличный нож и деловито перерезал горло покорителю Кулхана.

Как ветку срезал. Равнодушно так, спокойно, без злобы.

И вытер неживой клинок о шкуру лошади.

Знай Но-дачи заранее то, что он тогда лишь начал узнавать; умей он в тот миг то, чему нескоро обучился - не спешил бы он к всадникам. И так, неспешно, всех девятерых положил бы рядком у того же дерева. Три копья, три ножа, три Придатка.

В пыль.

(Вот в это я поверил сразу).

...Увезли его. Приторочили к седлу и увезли. И очень скоро выяснил Но-дачи, что вокруг него лежит Шулма, и живущие здесь Придатки зовут себя шулмусами; а еще узнал, что нет в Шулме Блистающих.

Оружие есть. Вещь неразумная, для убийства созданная.

А убивали в Шулме немало. Род на род, племя на племя, то набег, то распря. Так что работы железу хватало.

Брезжило что-то в местных клинках, словно фитиль мокрый свечной горел - вспыхнет, погаснет, снова вспыхнет, зашипит, затрещит и плюется во все стороны. Чадит, а не светит.

Вещь не вещь, тварь не тварь. Но и не Блистающие.

Дикие Лезвия. Совсем-совсем дикие.

Без легенд и сказок. Без красоты вымысла.

Как есть. По-настоящему.

...Не всех пришлых Придатков в Шулме резали. А тех, что из-за Кулхана явились - тех вообще берегли и, в отличие от других рабов, даже на тяжелые работы не ставили.

И кормили не впроголодь. Это Придатку Но-дачи просто не повезло отчего-то. Не глянулся он шулмусам-заставщикам, что ли?

Чего уж теперь гадать...

А вот Блистающих у пришельцев отбирали. Оружие то есть, с точки зрения шулмусов. И хранили пленных Блистающих в почетном шатре.

У каждого уважающего себя племени - а племен, себя не уважающих, не было в бескрайней Шулме - имелся такой шатер.

Знатное жилье! На отдельной повозке возили, трех белых коней запрягали да трех гнедых - это когда на новое место откочевывали. А вот когда на стоянках разбивали, то сверкал и искрился шатер золотыми полосами переплетающихся цветов и узоров, искусно вышитых по зеленому бархату; низ шатра натягивался на массивные колья красного металла, покрытые тончайшим чеканом работы неведомых златоделов.

Вроде бы и небогата ремеслами кочевая Шулма, а вот поди ж ты!..

В шатре том и познакомился Но-дачи с братьями-Саями, хмурыми и неразговорчивыми, и с другими Блистающими, невесть какими путями попавшими в Шулму. Только не сразу понял Но, почему одни Блистающие в шатре на белой, как снег, кошме лежат, а другие - на пунцовой.

Как по крови плывут.

...Долго понимать не пришлось. Поначалу соседей спрашивал - те, что с белой кошмы, и сами ничего не знали или делали вид, что не знали, а те, которые с пунцовой - отмалчивались.

Вскоре все выяснилось само собой.

По большим местным праздникам, шесть-семь раз в год (как турниры в Кабире!) устраивало племя общий той. Скачки, пляски, песни, козлодрание, котлы сорокаведерные мясным паром кипят, маленькие Придатки-шулмусики с головы да ног бараньим жиром да кислым каймаком перемазаны. А в последний день тоя звали какого-нибудь раба-Придатка - непременно того, кто из-за Кулхана пришел - и заставляли выбирать оружие по руке.

С белой кошмы.

А потом ставили их обоих - Придатка с Блистающим - против бойца-шулмуса.

И в ладоши хлопали - начинайте, дескать!

Вот так хлопнули однажды и для Но-дачи. И для рослого темнокожего Придатка - дурбанец, наверное! - что уверенно поднял Но с белой кошмы.

("Еще бы! - подумал я. - Они там, в Дурбане, и без того на двуручниках помешаны, прочие роды обижаются... ну да ладно, не о том сейчас речь...")

Истосковавшийся по Беседам Но-дачи начал ее радостно и красиво - благо Придаток попался сообразительный. Три стремительных дуги прочертил в воздухе тяжелый клинок, и слетела верхушка шулмусского малахая из лисьего меха, забился на полынном ветру распоротый рукав чекменя, рассыпались костяные украшения с лопнувшего шнурка на жилистой шее...

А кривая сабля-клыч не сказала в ответ ни слова. Шагнул шулмус, и узкий клинок просто и грубо погрузился в живот нового Придатка Но-дачи. Темная кожа посерела, будто пеплом подернулась, гулко забили барабаны - и вновь остался Но-дачи один.

В шатре. На белой кошме.

А за шатром хлопали в ладоши и счастливо взвизгивали довольные шулмусы. Как же - такая победа!

Даже обнаженное оружие, которым размахивали жители Шулмы, что-то азартно бормотало, захлебываясь пьяным весельем - да только невнятной была речь шулмусских клинков, одышливо присвистывали копья, заикались на взмахе метательные ножи...

Ну и что? Зато могли то, чего не могли Блистающие Верхнего Вэя, Кабирского эмирата, Омелы Кименской, древнего Мэйланя, Лоулеза, Дурбана, Хаффы, Хакаса...

Шулма - могла!

Видел Но-дачи - по уменью Беседовать один Блистающий дюжины здешних сабель стоит. Стоить-то, конечно, стоит, но вот в чем беда: через себя не переступишь, а уменьем убийства не перекрыть!

Разве что...

Отлежался Но на кошме, отмолчался, и месяца через два, на очередном тое, с другого конца подойти решил.

Пять раз выбивал он боевой топор из рук одноглазого шулмуса-поединщика, пять раз кричал топору: "Опомнись, брат!.."

Не докричался. Глухо ухал топор, как птица ночная - и все. А затягивание боя считалось среди шулмусов уловками Гэнтэра, лукавого божка воров и конокрадов, недостойными настоящего мужчины. Зароптали зрители, мелькнул в воздухе волосяной аркан, рухнул хрипящий Придаток, роняя Но-дачи...

...Очнулся Но на кошме.

Белой.

Долго думал большой меч, долго себя наизнанку выворачивал, долго копил в себе скудные крохи решимости; и накопил. После третьего боя, короткого и страшного, отнесли его с почетом на пунцовую кошму и всю ночь выли вокруг Но по-праздничному.

Никогда не забудет двуручный Но-дачи, Блистающий Мэйланя, как снял он с плеч свою первую голову.

Вот ведь как выходит - и чужая голова своей стать может, когда снимешь ее с хозяина.

А Придатка, что в тот памятный день Но-дачи держал, в племя приняли. На одного шулмуса больше стало. Молодец!..

Еще бы не молодец... И себя спас, и Но-дачи. Ведь если какой Блистающий с белой кошмы за год так крови и не попробует - приносили неудачника в жертву Желтому богу Мо, разломав на три части и утопив в священном водоеме.

Все дно - в обломках. Гнилых, ржавых.

Кладбище, как есть кладбище. Братская могила.

А так - хорошо. С пунцовой кошмы на праздничные бои лишь три раза в год берут. И то - против новеньких. Тех, что Беседуют. По-старинке. Как привыкли в Мэйлане, Кабире, Хаффе...

Вот поэтому и не рассказывают новичкам, за какие-такие дела с кошмы на кошму перекладывают.

...Год прошел. Второй прошел. Третий начался.

И как-то ночью вошли в шатер, переступив через удавленного стража, девять Придатков - из тех, что в разное время были в племя приняты. А у шатра восемнадцать коней землю копытом рыли - девять заседланных, девять - в заводе, под вьюки.

Взяли Придатки с пунцовой кошмы одиннадцать Блистающих - троих братьев-Саев, Но-дачи, потом похожего на Но маленького Шото... еще шесть клинков, проверенных Шулмой...

И - только пыль взвилась за беглецами. Утром кинулась Шулма вдогон - куда там! У ближайшего табуна табунщик пополам рассечен - видно, впрок праздничная наука пошла! - кони на земле бьются с сухожилиями перерезанными, плачут детскими голосами. Пока на дальний выпас пешком, пока...

...Прошли они Кулхан. Семеро - из девяти Придатков. Девять - из одиннадцати Блистающих.

И четыре лошади.

Прошли. Обратно. Зная, что там, за песками, далеко, есть на земле место такое - Шулма.

И земля им тесной показалась.

Глава девятая

1

- Интересное дело... - задумчиво прошелестел я, когда Детский Учитель надолго замолчал. - Ну, допустим... А почему тогда они именно к тебе пришли, на жизнь жаловаться? Мало ли в том же Кабире Детских Учителей? И вообще...

- Учителей-то немало, - вмешался Обломок. - А Детский Учитель семьи Абу-Салим - один. И слово его, как Верховного Наставника из Круга Опекающих, дороже иных слов стоит. Вот так-то! И не только в Кабире.

Я не особенно разбирался в иерархии Детских Учителей, но сказанного Обломком было достаточно, чтоб угомониться и не приставать к маленькому ятагану с лишними вопросами.

- А ты, Дзю? - видимо, я угомонился, да не совсем. - Ты тоже Верховный Наставник, раз при этом разговоре присутствовал?

- Я - Верховный Насмешник, - ухмыльнулся Дзюттэ. - И я не присутствую. Я прихожу и остаюсь, пока меня не выгоняют. А когда выгоняют, то я все равно остаюсь. Понял?

- Понял, - качнул кистью я. - Ладно. Наставник, рассказывай дальше.

- Дальше? - тихо переспросил Детский Учитель. - Чтоб дальше рассказывать, надо сперва назад вернуться...

И мы вернулись назад.

...За три месяца до побега попал в шатер к Но-дачи незнакомый Блистающий. Попал - и сразу на пунцовую кошму лег. Его в набеге из чужого племенного шатра выкрали, так что он в Шулме уже лет пять обретался, и всему, чему надо, обучен был. В том шатре он вместе с братом-близнецом лежал, только в суматохе набега пропал брат куда-то...

И одной долгой ночью, когда нет иного дела, кроме как спать или разговаривать между собой, рассказал новый Блистающий о том, что недавно случилось в его племени - а был он из известного в Мэйлане рода парных топоров Шуан, не склонных к выдумкам и многословию.

(Да, я неплохо знал когда-то Шуанов по обеим линиям - Верхневэйской и Мэйланьской - и к многословию они были склонны не больше, чем к умышленной порче Придатков. Хотя - если эта Шулма действительно такая...)

...Случился в племени, где находился тогда Шуан, заблудший топор с короткой рукоятью и подобным луне лезвием - праздничный той. Скачки-байга, песни-пляски, хмельная арака - все, как полагается.

Все, да не все.

Явился в племя, в самый разгар тоя, чужой Придаток с Блистающим на поясе. По внешнему виду оба - чистые Вэйцы. И пришли от юго-восточной границы Кулхана. Почему сами пришли, а не под конвоем заставщиков - неясно, да и лень в праздник разбираться.

Ну, раз пожаловали - становитесь в круг, за цвет кошмы и жизнь Придатка спорить!

Стоят они в круге. Смотрят на шулмусов. И те на них смотрят. Видят - Придаток стройный, узкоплечий, черноглазый, в суконный бешмет затянут; ни вида, ни силы, одни глаза из-под войлочного колпака лихим огнем горят. Такие огни в полночь на заброшенных курганах-могильниках видеть можно - можно, да не нужно. Кто их близко видел, те домой редко возвращаются.

А Блистающий, что только что был на поясе, а теперь уже в руке подрагивает - вроде бы обычный меч, прямой да короткий, клинок треугольный, двулезвийный, только у гарды-крестовины тот клинок чуть ли не в полторы ладони шириной, а у острия - полукругом под бритву сточен.

(-...Чинкуэда, - бросаю я. - Как же, слыхал...

- Что? - удивляется Детский Учитель.

- Чинкуэда, говорю. Есть такая семья у нас на северных солончаках. Затворники, в свет редко когда выбираются...

- А... ну хорошо. Пусть будет по-твоему. Дальше говорить?)

...Вышел к гостю незваному в круг шулмус с двумя копьями. Поглядел на соперника Придаток, звонко расхохотался у него в руке Блистающий Чинкуэда, и затем острием указал по очереди на семерых шулмусов, что впереди прочих стояли.

Выходите, мол!..

Те и вышли. Стоят ввосьмером. Ждут.

- Джамуха! - сказал стройный Придаток и в грудь себя кулаком стукнул. Дескать, зовут меня так - Джамуха...

...Знал топор Шуан, что любой Блистающий по уменью своему много шулмусских клинков на весах Беседы перевешивает. А вот то, что новенький Блистающий, не обожженный Шулмой, не терявший Придатков, с первого же раза восьмерых шулмусов играючи положит - этого топор Шуан не знал.

И двуручный Но-дачи не знал. А узнав - удивился.

(И я удивился.)

Покачался окровавленный Чинкуэда над трупами, посвистел лениво в тишине, и в ножны лег, не вытершись. Придаток его улыбнулся нехорошо, в карман бешмета полез и пригоршню ушей оттуда достал. На землю бросил.

По серьгам признали шулмусы уши своих пограничных заставщиков.

Через полгода новый вождь был у племени. Взамен прежнего, зарезанного на глазах у всех.

Звали нового вождя - Джамуха Восьмирукий.

И на поясе его всегда висел прямой короткий Чинкуэда, скорый на смерть.

2

А еще через три месяца указал Чинкуэда острием на четыре стороны света и сказал: "Много земель - одна Шулма. Много племен - один народ. Много Придатков - один вождь. Кто не согласен - умрет."

Было это незадолго до похищения топора Шуана. И чуть дольше оставалось до дерзкого побега девяти Придатков и одиннадцати Блистающих.

Топор Шуан тоже был среди них.

Он остался в Кулхане. Зыбучка засосала.

3

...Детский Учитель все еще тихо шелестел, сообщая разные малозначащие подробности, молчал Обломок - слишком долго для его характера - спали мирным сном остальные гости и Гердан-хозяин (интересно, а почему я считаю себя тоже чем-то вроде хозяина, хоть и сам в гостях?), крупные кабирские звезды заглядывали в окно...

Короче, я уже не слушал Детского Учителя, а думал о своем. Вернее, о чужом - о невероятной Шулме, о Но-дачи и о том, что мне его не жалко.

Абсолютно.

Я и сам стоял вплотную к той черте, которую Но перешел волею неумолимых обстоятельств. Я - тут, пока еще тут; он - там, уже там... но нас разделяло не более одной длины клинка. Хороший выпад судьбы - и мы будем рядом.

А моя личная судьба носила имя. Но-дачи. Бежавший из Шулмы.

Нет, ненависть ушла и пока не появлялась, но и жалости не возникало. Скорее уж мне стоит задуматься, что никаких Тусклых я, как ни буду стараться, не найду. Миф рассыпался на глазах, теряя плоть и реальность - ужасом Кабира, Дурбана, Хаффы оказалась кучка Блистающих из Шулмы, с того конца света.

Бороться с легендой мне было бы страшнее.

Постой, Единорог... ты все-таки собираешься бороться?

Ладно. Отложим до утра.

-...и он сказал, - пробился сквозь мои раздумья шелест Детского Учителя, - что настанет день, когда Джамухе Восьмирукому станет мала Шулма. И тогда Шулма придет в Кабир. Ты слушаешь, Единорог?

- Да-да, - торопливо звякнул я. - Конечно... Шулма придет в Кабир. И что дальше?

- А дальше, - не выдержал Обломок, - по его словам, мы все станем заложниками собственного воспитания. Пока мы будем пытаться Беседовать и возмущаться грубостью незваных со-Беседников - Придатки Кабирского эмирата умоются кровью. И вскоре Кабир станет Шулмой. Ясно?!

- Ясно.

Мне действительно было ясно. Да, на месте Но-дачи и его спутников я тоже в первую очередь явился бы к Верховному Наставнику из Круга Опекающих. Чье слово весомо в среде Детских Учителей.

- Шулма, если она есть, придет в Кабир не завтра, - медленно продолжал я. - И не послезавтра. Значит, у Кабира есть время. Значит, за это время Детские Учителя эмирата могут успеть многое. Взрослого Придатка очень трудно переучить заново, а вот Придатка-подростка... или лучше Придатка-ребенка... Исподволь, осторожно внедрить в податливое сознание мысль о возможности умышленной порчи друг друга, вовремя подтолкнуть неокрепшую руку, чуть-чуть изменить навыки, когда надо - промахнуться, когда надо - попасть... И когда (если!) Шулма придет в Кабир - ее встретят новые Придатки, чье уменье убивать, помноженное на мастерство Блистающих... Бедная Шулма! Да, на месте Но я предложил бы то же самое.

- Ты угадал, Высший Дан Гьен, - со странной дрожью в голосе подтвердил Детский Учитель. - Но-дачи предложил именно этот выход.

- Ну и?..

- И я отказался. Я не знаю, придет ли Шулма в Кабир, но если бы Детские Учителя эмирата согласились бы на предложение Но-дачи - с этого дня, с этой минуты Шулма уже была бы в Кабире. А Дзю сказал...

- А я сказал, - резко перебил Наставника Обломок, - что за Шулмой не надо далеко ходить, потому что она уже в Кабире! Что Но и его приятели - это и есть Шулма! И если Блистающий способен помыслить о том, чтобы научить детей-Придатков убивать - он... он должен был навсегда остаться в Кулхане! Добровольно!

Меня поразила горячность шута. Предложение Но-дачи затронуло, вне всяких сомнений, какие-то сугубо личные чувства Обломка - вот только какие?

И опять же - сколько ему лет?

- Договаривай, Наставник, - тоном ниже буркнул Дзюттэ. - Все, не лезу больше...

- Чего уж там договаривать, - отозвался Детский Учитель. - Ушли они. Надо быть ржавчиной порченым, чтоб не понять - не дадим мы с Дзю юных Придатков портить. И сами не будем, и другим закажем. А они, беглецы из Шулмы, не глупее нас были. Маленький Шото - тот чуть не с середины разговора зверем на меня косился, а братья-Саи в дверях задержались и говорят: "Видишь, Но, мы же тебя предупреждали... Чистенькие они все тут, а мы теперь грязненькие - не станут нас в Кабире слушать. Придет Шулма, научит чистеньких пачкаться - да поздно будет. Станут пьяные шулмусы Блистающими владеть, а сами Блистающие Придатками станут. Нет уж, не дадим мы чистеньким вот так, от чистоты душевной, подохнуть! Наша грязь дешевле да проще - сами, сами обучитесь, чему надо... хотите или не хотите". Не понял я сперва, о чем это Саи, а как первое убийство в Хаффе свершилось, так сообразил - только поздно.

- Почему поздно? - спросил я.

- Ты уже почти научился убивать, - тихо ответил Детский Учитель. - Маскин Седьмой из Харзы - учится. Это только из числа тех, кого я знаю. И о ком я знаю. Кто следующий? Шешез? Лунный Кван? Гвениль? - а я именно его подозревал в содействии Саям и Но-дачи! Волчья Метла? Кто?! Может быть - я?!.

- Или Обломок, - не подумав, предположил я.

Дзюттэ промолчал - что само по себе было удивительно - но промолчал он так, что вот мне-то и стало не по себе. Было в его молчании что-то общее с молчанием Фархада иль-Рахша, грозящим прорваться бешеным звоном: "Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!"

Ну почему, почему я даже после всего случившегося так ужасающе легкомыслен? Говорю, не подумав; лезу, куда не следует; смеюсь, когда стоит быть серьезным, и наоборот...

Впервые я подумал, что с точки зрения многих кабирцев я могу оказаться в чем-то похожим на Дзюттэ Обломка. Вот она какая, личина шута...

- А почему ты не рассказал обо всем Шешезу? - поинтересовался я, адресуя этот вопрос Детскому Учителю. - Рассказал бы, и Шешез наверняка принял бы какие-то меры...

- А он и принял, - горько усмехнулся маленький ятаган. - Просто поверить в Шулму и угрозу Но-дачи для Шешеза было ничуть не легче, чем поверить, например, в тех же Тусклых. Вот он и поверил... во все сразу. Поговорил с тобой о Тусклых, провел опрос о целесообразности турнира, поручил нам приглядывать за происходящим, доверил харзийцу Маскину Седьмому поиск Тусклых, или хоть кого-нибудь; прислушался к предложению Дзю изготовить для твоего Придатка новую руку... Опять же не лез куда не надо. Каких еще мер ты ждал от Шешеза фарр-ла-Кабир, Единорог?

- Ну... других, - промямлил я.

- Других... Для других мер нужно уметь то, чему нас учат беглецы из Шулмы! Вот так-то...

Слабый шорох - и в дверном проеме возник силуэт Придатка. Я узнал его - теперь мне все легче было различать и Придатков, и те мелкие детали, которые обнаруживали смену их настроения. В дверях стоял Друдл. Придаток Обломка и Детского Учителя.

Нет, кроме Чэна, я никого больше из них не мог пока называть иначе, как Придатками. Ну и ладно... не все сразу.

- Заболтались мы совсем, - как ни в чем не бывало заявил Дзюттэ. - А спать по-прежнему не хочется. Пошли, Наставник, прогуляемся по холодку, остынем... Спи, Единорог, и не сердись, что разбудил. Чувствуешь, какой я вежливый стал? А все твое облагораживающее влияние...

Придаток Друдл неслышно приблизился, Дзюттэ и Детский Учитель устроились у него за поясом - и через мгновение я был единственным бодрствующим в комнате.

А спустя некоторое время я задремал.

И увидел сон.

4

Я висел в черной бархатной бесконечности, сверкая обнаженным клинком. Ледяная мгла слабо мерцала многочисленными искорками, и я догадывался, что каждый дрожащий огонек - это Блистающий, невероятно удаленный от меня и оттого такой же одинокий и беззащитный перед молчащим и равнодушным мраком.

Слабый звон донесся до меня откуда-то снизу - если здесь были верх и низ. Я вгляделся - и увидел крохотный зеленоватый шарик. Как тогда, на улице Сом-Рукха, когда сколотый с гарды убитого Шамшера бронзовый шарик откатился к глиняному дувалу...

Едва эта мысль посетила меня - я ощутил собственный вес и гигантской молнией понесся навстречу растущему шарику, пронзая пустоту, рассекая облака, расплескивая плоть земную и с каждым мгновением становясь все тяжелее.

Потом некоторое время не было ничего.

Совсем ничего.

...До половины уйдя в рыхлый холм, огромным крестом возвышался я над сумрачной равниной, и тучи неслись по мглистому небу, цепляясь за мою рукоять.

А по равнине двигалась странная процессия.

Блистающие и Придатки.

И как только кто-то из них проходил мимо моего холма - я слышал Имена, незнакомые мне, еле различимые в раскатах хриплого грома.

Придаток Артур Пендрагон и Блистающий меч Эскалибур, Придаток Тетра, король фоморов, и Блистающий меч Орна, одноглазый Придаток Один и копье Хунгнир; божественный Придаток Луг, искусный в ремеслах, и копье Ассал; чернокожий лев Антара Абу-ль-Фаварис и меч аз-Зами, Сусаноо-но-Микото, неистовый бог-Придаток ветра и морских стихий, и его Блистающий меч Десять дланей...

Они шли и шли, и я уже не понимал, кто из них Блистающий, а кто - Придаток; они шли, и гремел гром, и этому не было, не могло быть конца.

Этому не было даже начала.

Зигфрид и его меч Грам, Фрейр и меч Хундингсбана, Тор и боевой молот Мьелльнир; Келтхайр, сын Утидира, и копье Луйн, Роланд и его меч Дюрандаль, Магомет, пророк Божий, и его мечи - Джуль Факар, что значит "Пронзатель", Медхам, что значит "Острый", аль-Баттар, или "Рассекающий", Хатей, или "Смертоносный", и еще два копья - аль-Монсари и аль-Монсави...

И я проснулся, когда гром превратился в голос - усталый, хриплый, слегка севший, словно после долгого крика.

- Будь проклят день, когда оружию стали давать имена! - сказал тот голос.

5

Проснувшись, я не помнил почти ничего, кроме голоса и его последних слов.

- Приснится же такое... - еле слышно лязгнул я, и в этот миг железная рука коснулась моей рукояти. Рядом стоял Чэн, мотая отяжелевшей спросонья головой и часто-часто моргая.

- Приснится же такое... - прошептал Чэн, становясь Чэном-Мной, и я еще раз увидел глазами его памяти равнину, процессию; и услышал голос.

Чэну снился тот же сон. Только запомнил он больше.

- Так, гулять... гулять... - бормотал Чэн-Я, укрепляя ножны на поясе и пробираясь к двери. - На свежий воздух, в холодок...

Я-Чэн даже не сразу заметил, что почти дословно цитирую Обломка, а когда заметил - мы уже находились на улице и с удовольствием впитывали ночную прохладу.

Некоторое время мы прогуливались возле главного входа, думая каждый о своем. Я говорю - "мы", потому что в первую же секунду взаимопроникновения стало понятно - Придаток Друдл рассказал Чэну почти то же самое, что Детский Учитель поведал мне; и нам с Чэном совершенно необязательно обмениваться узнанным для полноты картины.

Так что мы отошли друг от друга на шаг - этот шаг был невидим никому, кроме нас - и вспоминали подробности ночного разговора.

Каждый сам по себе - и в то же время вместе. Оказывается, "мы" ничуть не хуже, чем "я" или даже "Я-Чэн"...

Неподалеку начинался чей-то сад, совершенно не огороженный, и там оглушительно стрекотали цикады, заставляя вибрировать воздух. Я подумал, что в моей воле бросить все и завтра же покинуть Кабир. Эмират велик, да и дружественных земель немало - и везде меня примут с радостью. Обзаведусь новыми друзьями, ничем не буду интересоваться, никого не буду разыскивать, никому не стану мстить, начну Беседовать вполсилы, чтоб не привлекать лишнего внимания, а по ночам буду отводить душу с Заррахидом...

И никаких тебе забот - ни личных, ни государственных! Уйдут видения горящего Кабира, оборвет свой бег гнедой жеребец, и аль-Мутанабби, первый Придаток на кабирском престоле, снова станет всего лишь именем на одной из пластин латной перчатки. И все вокруг будут думать, что там, в перчатке есть живая рука - ну а что им останется думать?!

Ночь пахла персиками и рейханом, я счастливо улыбался и перемигивался со звездами, прекрасно понимая, что никуда я не уеду, и, в конце концов, все в этой жизни будет идти своим путем - хочу я этого или не хочу.

Своим путем.

Путем Меча.

Только теперь до меня дошел смысл старинной поговорки: "Не мы идем по пути, но Путь проходит через нас". Ведь если так - можем ли мы уклониться, отказаться, свернуть?

Вот я и свернул - за угол, обходя Кобланов дом.

Через пару минут я и Чэн оказались на той самой глухой улочке, которую не раз обозревали во время нашего невольного заточения. Ага, вот на этом самом месте находился Гвениль, когда я из зарешеченного окошка кричал ему, чтобы он срочно сообщил Шешезу о пленении несчастного Единорога; а потом Гвен удалился в переулок...

- А ведь мы предупреждали тебя, Наставник, - донеслось из переулка. - Упрямец ты, однако... был.

Это, наверное, Обломок опять что-то втолковывает Детскому Учителю.

Чуть ли не впервые реакция Чэна оказалась быстрее моей. Я еще только понимал, что резкий скрипучий голос никак не может принадлежать Обломку, а Чэн уже метнулся к угловому забору и, прикрываясь его тенью, мигом оказался у поворота.

И тут, как по заказу, некая одинокая и взбалмошная тучка решила немного поерзать по небу - и клинок лунного света наискось полоснул по Кабиру, высвечивая ближнюю к нам часть переулка.

И то, что происходило там.

...Прижавшись спиной к задней глухой стене чужого дома, стоял Придаток Друдл, держа руку на эфесе Детского Учителя. Рядом с Наставником огибала кушак Друдла гарда-лепесток Обломка. И я еще некстати подумал, что плотный и приземистый Друдл сейчас напоминает тростниковую жабу, ждущую очередного комара.

Все мое проклятое легкомыслие... не о том думаю, не о том!..

Напротив переминались с ноги на ногу двое Придатков. Первого из них я узнал бы и в полной темноте, даже несмотря на троицу кинжалов-трезубцев за его поясом. Усы-гарда кинжалов по форме изгиба ужасно напоминала одностороннюю гарду Обломка, хотя в остроте тонких, хищно блестевших лезвий сомневаться не приходилось.

Братья-Саи, приемные дети Шулмы; и их обманчиво нескладный угловатый Придаток в темной, заправленной в холщовые штаны рубахе с широкими развевающимися рукавами.

Я слегка задержал взгляд на Саях, с врожденным уменьем Блистающего оценивая их внешний вид - семь граней клинка, цельнокованого вместе с двурогой изогнутой крестовиной, рукоять плотно обкручена грубой веревочной спиралью и завершается простой круглой головкой.

Ни украшений, ни излишеств... ни ножен. Простота во всем. И баланс, должно быть, отличный...

Раньше я подумал бы, что Саи попросту вышли из небогатого рода - но это раньше.

...Второй Придаток был невысок и гибок, вроде моего Чэна, и в нем угадывалась кошачья грация и ловкость, которыми он, пожалуй, с успехом мог бы восполнять недостаток веса или силы. Ножны, висевшие за его плечом, пустовали - а обнаженный Блистающий в правой руке и впрямь напоминал сильно уменьшенного Но-дачи.

"Шото, - догадался я. - Маленький Шото. А где же остальные? Хотя... если Но-дачи уехал в Мэйлань, то и остальные, скорей всего, разъехались по разным городам, чтобы терроризировать эмират одновременно в нескольких местах. А эти - остались. Шешез говорил, что в Кабире в последнее время тихо... странно! Эти остались - и тихо?!"

- Но велел нам тебя не трогать, Наставник, - тягуче пропел Шото, и "Но" получилось у него, как "Ноо". - Впрочем, он уехал, а мы непослушные, знаешь ли... Можно, мы тебя потрогаем, Наставник? Можно, я - я сам! - тебя слегка потрогаю? Ты щекотки не боишься?..

К Обломку Шото не обращался, подчеркнуто игнорируя шута.

Братья-Саи хихикнули и отвели своего Придатка шагов на десять назад.

- Это моя Беседа, Дзю, - тихо и властно сказал Детский Учитель. - Моя. Не вмешивайся.

Он произнес это таким тоном, одновременно покидая ножны, что даже я, как невидимый соглядатай, почувствовал - это его Беседа.

Во всяком случае - пока.

Шото коротко присвистнул и кинулся вперед.

6

Они сошлись почти вплотную - ни я, ни тем более Гвениль никогда не смогли бы долго работать на такой дистанции - и даже мне было сложно успевать делить Беседу на отдельные фразы и оценивать смысл каждой.

Впрочем, "сложно" не значит "невозможно". И если бы я был не снаружи Беседы, а внутри нее, то это происходило бы гораздо проще.

На первый взгляд Шото и Детский Учитель Беседовали очень похоже, в основном полагаясь на короткие рубящие удары почти без замаха и ни разу не ударяя дважды на одном и том же уровне. Только маленький ятаган бил гораздо сильнее за счет центра тяжести, смещенного ближе к концу клинка (как у любого Блистающего из рода ятаганов), а Шото с его серединным балансом на два пальца от плоскости квадратной гарды не был столь подвержен инерции удара.

Отчего и тратил значительно меньше сил на возвращение после промаха.

Фраза. Еще одна. Две фразы подряд, разрыв дистанции и пауза. Вопрос. Ответ. Вопрос...

Постепенно я поймал нужный ритм, и следить за Беседой стало легче.

Вот тогда-то я и увидел главное.

Суть Беседы в глухом переулке спящего Кабира крылась не в том, что Придаток Шото держал своего Блистающего двумя руками, а Друдл - одной, и впрямь став похожим на скачущую жабу с мелькающим языком-ятаганом (взгляните на жабу с точки зрения комара, и вы поймете, что я хочу сказать!). И не в том, что более легкий Шото не мог принять на себя всю мощь рубящего ятагана, и его Придатку чаще приходилось уворачиваться, тогда как Друдл упрямо лез вперед и Детский Учитель всякий раз оказывался на пути визжащего Шото, заставляя того искать все новые лазейки в обороне Наставника.

Нет, не это превратило Чэна в каменную статую, не это заставило меня внутренне слиться с чужой Беседой, стараясь не пропустить ни одного движения.

Просто сейчас в переулке Беседовали не Детский Учитель семьи Абу-Салим и прошедший Шулму убийца-Шото. Это была Беседа непосредственно Кабира и Шулмы. Беседа прошлого и настоящего, извечный спор мудрого Мунира и гордого Масуда.

И Путь Меча был достаточно широк, чтобы вместить в себя и первое, и второе. Ручей, некогда разделенный молнией надвое, вновь слился воедино - и струя враждовала со струей.

Я видел, как Наставник изо всех сил борется сам с собой, пытаясь сломать воздвигнутую десятилетиями преграду Мастерства Контроля, помноженную на навыки именно Детского Учителя! Уже трижды он мог пробить брешь в защите Шото, и пробивал, и в последний момент судорожно отдергивался или проходил впритирку к Придатку Шото - в лучшем случае рассекая одежду.

Зато сам Шото не ограничивал себя ничем, работая исключительно на поражение - и при таком положении дел он обязательно рано или поздно достанет тело Друдла!

Рано или поздно.

И останавливаться он не будет.

Шото не Беседовал. Он дрался. А Детский Учитель... он хотел драться. Он страстно хотел этого, всей душой, всем существом! - но его душа в последнюю, самую важную секунду говорил: "Нет!"

"Фархада бы на его место!" - еле успел подумать я, и тут случилось непредвиденное.

То, на что никак не мог решиться Наставник, сумел сделать Придаток Друдл!

Когда маленький ятаган, чуть не плача от злости на себя самого, в очередной раз отдернулся от незащищенного бедра Придатка Шото, не разрубив даже полы халата - Придаток Друдл с нечленораздельным криком вдруг прыгнул вперед, едва не опрокинув Придатка Шото, и изо всех сил ударил того коленом в низ живота.

Это было грубо и грязно, это противоречило всем канонам и основам Беседы, вместе взятым, и это было как нельзя кстати. Разумеется, кстати отнюдь не для Придатка Шото, взвывшего от боли и согнувшегося пополам.

И вот что удивительно - если от мастерства Наставника я испытывал немалое удовольствие, то поступок Друдла просто привел меня в восторг. Правда, несколько животный восторг...

Отчего мне тут же стало неловко.

Детский Учитель просвистел возле открытой для атаки головы Придатка Шото, смахнув прядь волос и так и не сумев заставить себя повторить удар Фархада, расколовший череп взбесившегося чауша - и один свист наложился на другой.

Зрители не выдержали, становясь участниками.

Сай Первый на две трети вошел под правую ключицу Друдла. Шут охнул, пальцы его разжались, и Детский Учитель звякнул о булыжник мостовой.

Угловатый Придаток братьев-Саев стоял на прежнем месте, но в руке его уже покачивался рукоятью вверх Сай Второй, готовый в броске последовать за братом.

- Я ж тебе сто раз твердил, Шото, - проскрипел Сай Первый, пока халат Друдла вокруг него набухал, пропитываясь кровью, - не лезь в герои, не нарывайся без нужды. А тебе все забава... Ну что бы я Но сказал, если бы этот толстяк твоего Придатка попортил?! Ладно, заканчивай...

- С-скотина! - злобно прошипел Шото, и...

...Время - очень странная штука. Чэну понадобилось всего пять прыжков, чтобы оказаться в гуще событий, и за эти считанные мгновения успело произойти многое, о чем гораздо дольше рассказывать, чем оно заняло времени на самом деле.

Видимо, время бывает настоящее и ненастоящее. Прошлое, будущее - это для философов. А для Блистающих - только настоящее и ненастоящее.

Это было настоящее время.

...Первый прыжок. Шото, еще не замечая меня и Чэна, двумя косыми взмахами перечеркивает раненого Друдла, и тот грузно падает на колени, зажимая левой ладонью рассеченный живот. Шото взлетает вверх, его Придаток делает шаг вперед - сейчас, сейчас его нога опустится...

...Второй прыжок. В Чэна летит заметивший нас Сай Второй, летит быстро и умело, ничуть не хуже метательных ножей из Фумэна - но он гораздо больше медной монетки "гитрифи", так что я без особого труда подхватываю его на кончик клинка, гашу разгон и, не обращая внимания на ругательства беспомощного Сая, кружу в воздухе и отшвыриваю к стене. Нога Придатка Шото с силой опускается на валяющегося Детского Учителя, и маленький ятаган с треском ломается у самой рукояти.

Неровные края излома тускло блестят в лунном свете, и Детский Учитель молчит, как всегда... Нет, теперь уже - навсегда. "Наставник!" - истошно воет Дзюттэ, а сверху уже рушится хохочущий Шото...

...Третий прыжок. Друдл, стоя на коленях, отнимает левую руку от живота - и в ней тут же оказывается Обломок, прильнувший всем своим толстым и тупым клинком к предплечью Друдла. Два шута на миг становятся одним целым, и я вижу, как Шото смаху налетает на Дзюттэ и с визгом бессилия отскакивает, едва не сломавшись. Еще один удар - и Дзюттэ внезапно проскальзывает в момент соприкосновения, намертво заклинив Шото между своим четырехгранным клинком и лепестком гарды. Резкий поворот - и...

...Четвертый прыжок. Звон, предсмертный вопль Шото - и его обломки ложатся рядом с мертвым Детским Учителем. Друдл хрипит, Дзюттэ валится на мостовую, откатываясь в сторону, и следом падает сам Друдл. Навзничь. Вонзившийся в его тело Сай Первый упирается рукоятью в камень, и вес Друдла в долю секунды ломает пополам тонкий клинок кинжала. Обвитая веревкой рукоять выскальзывает из-под недвижного шута - и все, что осталось от Сая, лежит теперь вплотную к куску лезвия Шото и рукояти Детского Учителя. Кучка мертвого металла, мертвого, мертвого, мертвого, мертвого...

...Пятый прыжок. "Ты же не станешь убивать безоружного! - кричит Придаток Шото, отступая назад и стараясь не встречаться взглядом с Чэном-Мной. - Ты не сможешь..." Глаза его останавливаются на железной руке Чэна, в которой зажат я, и запоздалый страх отражается в них - чтобы остаться там навсегда. "Ты не сможешь..." - почти беззвучно шевелятся его губы, я вижу это глазами Чэна, я слышу это ушами Чэна, и запретная черта совсем близко, но еще ближе иссеченный Друдл, и убитый Детский Учитель, и обломки тех, кому лучше было бы вовсе не рождаться...

- Ты не сможешь...

- Да? - спрашиваю я, нащупывая острием сердце Придатка Шото и выскальзывая обратно прежде, чем оно перестало биться.

- Да? Ты действительно так считаешь?

Это была легкая смерть.

Он такой не заслуживал.

Чэн перебрасывает меня в левую руку и несколько горячих капель срываются с моего клинка. Придаток с последним Саем уже успел приблизиться к нам, и Сай Третий стремительно кидается в лицо Чэну. Я не двигаюсь. Я уже выполнил свое новое предназначение, и теперь очередь Чэна собственным телом ощутить, что это значит - оборвать чужую жизнь.

И Чэн закрывает лицо правой рукой. Металл звенит о металл, сжимаются пальцы латной перчатки, хватая вскрикнувший Сай - и Чэн, словно сухую ветку, ломает узкий граненый клинок. После чего кольчужный кулак с зажатым в нем куском Сая бьет угловатого Придатка в висок.

Слышен тупой хруст и звук падения тела.

Чэн долго и безучастно смотрит перед собой, а потом с размаху швыряет останки Сая Третьего на труп его Придатка.

- Будьте вы прокляты! - кричит Чэн, непонятно кого имея в виду: братьев-Саев, Шото, Но-дачи, их Придатков, судьбу, Шулму...

Или всех стразу.

Я оглядываюсь вокруг.

"Шулма пришла в Кабир, - думаю я. - Клянусь Муниром и Масудом, Тусклыми и Блистающими, клянусь рукой аль-Мутанабби..."

Я - это Шулма.

7

...Друдл с трудом оперся на левый локоть - правая рука бессильной плетью тянулась вдоль тела, и рукав халата был тяжелым и липким от натекшей крови - и медленно повернул голову.

Один глаз шута смотрел на Чэна, другой уже затянула глянцево блестевшая опухоль, и казалось, что Друдл подмигивает, кривя лицо в привычно-шутовской гримасе.

- Больно... - прошептал Друдл, почти не двигая губами. - Ой, как больно... очень. Ой...

Чэн наклонился и бережно поднял с мостовой Дзюттэ. Я качнулся острием вперед и промолчал. Мне нечего было сказать Обломку.

"Ты - Единорог, потому что дурак, а я - Обломок, потому что умный, и еще потому, что таким, как ты, рога могу обламывать..."

Да, Дзю, можешь. Сам видел.

- Правильно... - Друдл говорил все медленней и тише. - Возьми его. Теперь - ты - шут... Кабира... Единственный. Пусть смеются... пусть... это лучше, чем убивать... Как у Друдла-дурака... обрывается строка... до свиданья, Чэн-в-Перчатке!.. встретимся через века... ой, жжет-то как!..

Больше он не двигался.

Несколько теплых и соленых капель упали на мою рукоять.

Нет, не кровь.

Слезы.

А потом Чэн отвернулся от неподвижного Друдла, и глаза Чэна Анкора были суше и страшнее песков Кулхана. Он сунул Дзюттэ за пояс, рядом с моими ножнами, и, по-прежнему держа меня в левой руке, пошел прочь от переулка.

У стены он остановился, нагнулся и железной рукой, на тыльной стороне которой налипли волосы и клочок сорванной кожи, поднял с земли Сая Второго.

Я молчал.

Я бы сделал то же самое.

И вот так, с Саем в правой руке и со мной в левой, Чэн Анкор, Чэн-в-Перчатке вернулся в дом.

ПОСТСКРИПТУМ

Звон оружия, и без того еле слышный из-за расстояния, не разбудил спящих гостей в доме Коблана. А даже если бы и разбудил - мало ли Бесед случается в Кабире хоть днем, хоть ночью...

Просто Фальгриму Беловолосому очень захотелось пить. А за водой пришлось выходить из комнаты, в темноте спускаться вниз, долго искать кувшин на неубранном после вчерашней попойки столе, потом отводить душу по поводу отсутствия в кувшине - как и в бутылях - хоть какой-нибудь влаги...

Когда выяснилось, что никто в доме уже не спит и даже наоборот - наспех одевшись, все толпятся в дверях и кроют Беловолосого на чем свет стоит - Фальгрим долго недоумевал, вяло отмахивался от наскоков злого спросонья Диомеда.

За что? Вернее - почему?! И шел-то он тихо, и с лестницы падал всего два раза, и по стенам колотил не со зла, а для ориентации; а что ругался - так ведь вполголоса, и по уважительной причине, когда проклятущий стол грохнулся ни с того ни с сего прямо ему на ногу, а нога-то босая...

В общем гаме - а недоумевал Фальгрим ничуть не тише, чем вел себя до того - как-то не сразу обратили внимание на сохранявшего хладнокровие Коса ан-Танью, первым обнаружившего отсутствие Чэна Анкора и шута Друдла, а также отсутствие их оружия в оружейном углу.

Зато когда обратили... было уже поздно.

...Все поспешно расступились, словно повинуясь неслышному приказу, и удивленно задребезжало оружие, когда вошел Чэн Анкор. Он, не задерживаясь, обвел тяжелым взглядом собравшихся, потом прошел к опрокинутому столу и тщательно вытер свой меч о скатерть.

На полотне остались ржаво-красные полосы.

- Там... - глухо бросил Чэн и махнул правой рукой, в которой был зажат узкий кинжал с изящно выгнутой крестовиной, куда-то в сторону левого крыла дома. - Там, в переулке... Коблан, захвати факел... темно в Кабире... темно!..

И железный кулак сжался еще сильнее, будто узкий кинжал мог вырваться и сбежать, или ядовитой змеей броситься на кого-нибудь.

Все кинулись на улицу, машинально прихватив из угла свое оружие, и никто поначалу даже не успел удивиться тому, что из-за пояса Чэна торчит рукоять тупого кинжала-дзюттэ, который вечно таскал с собой шут Друдл Муздрый.

Все, кроме Кобланова подмастерья, случайно оставшегося этой ночью в доме своего устада. Чэн, спрятав Единорога в ножны, придержал подмастерья за рукав наспех наброшенного чекменя - и почему-то первым, что бросилось в глаза обернувшемуся юноше, был кинжал-дзюттэ шута за поясом Чэна Анкора Вэйского.

- В кузню! - Чэн страшно оскалился, что должно было, наверное, означать улыбку, и властно подтолкнул остолбеневшего парня. - Ключи не забудь!..

Примерно через час, когда бойня в переулке перестала быть тайной, когда проводили обреченными взглядами паланкин, где над телом Друдла - изредка еще содрогающимся - склонился личный лекарь эмира Дауда, чьи старческие пальцы с суетной безнадежностью перебирали в сумке какие-то склянки; когда у маленькой Чин кончились слезы, а у Фальгрима - проклятия, когда никто так и не решился назвать своим именем то, что совершил в эту ночь однорукий Чэн - короче, когда все наконец вернулись в дом, а затем под предводительством сурового Коблана прошли в кузню, то вопросы, готовые сорваться с языков, так и остались незаданными.

Дверь в Кобланово "царство металла" была распахнута, в глубине у раскрытого сундука виновато разводил руками встрепанный подмастерье...

А на шаг от дверного проема стоял Чэн Анкор, с головы до ног закованный в железо.

Во всяком случае, так показалось собравшимся - хотя сам Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби, встань он случайно из своего могильного кургана, увидел бы, что немалая часть его знаменитых лат со временем подрастерялась, отчего тяжелый доспех перестал быть тяжелым, став чуть ли не вдвое легче.

И конечно же, узнал бы неистовый Абу-т-Тайиб свой кольчужно-пластинчатый панцирь с выпуклым нагрудным зерцалом синей стали и сетчатым пологом с разрезами, опускающимся до середины Чэновых бедер; узнал бы вороненые наручи и оплечья - подбитые изнутри, как и панцирь, двойным лиловым бархатом, между слоями которого для упругости был уложен конский волос; узнал бы островерхий просечной шлем со стрелкой, закрывающей переносицу хозяина, и свисающей на затылок кольчатой бармицей...

На овальном зерцале было выбито двустишие-бейт, которое аль-Мутанабби когда-то посвятил себе и своему мечу:

- Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл -
И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!..

Словно канули в безвременье века и события, и вновь заговорил первый эмир Кабирский - хотя лишь память осталась от аль-Мутанабби.

Память, да еще доспех.

Пускай и неполный.

Поножей, к примеру, не было. И наколенников. И сапог, металлом окованных. Не завалялись в сундуке. И пояса боевого со стальными бляхами не отыскалось, так что пришлось Чэну Анкору своим старым поясом талию перехватывать.

Не в поясе, впрочем, дело, а в том, что висел на нем в будничных кожаных ножнах прямой меч Дан Гьен по прозвищу Единорог; а по обе стороны от пряжки торчали рукояти двух кинжалов: тупого дзюттэ Друдла и того узкого сая, что был подобран в злосчастном переулке.

- Прощайте, - ни на кого не глядя, бросил Чэн - и все заметили, что теперь и левую, здоровую руку Чэна обтягивает латная перчатка.

- Прощайте. Кто-нибудь пусть передаст эмиру Дауду - Чэн уехал в Мэйлань, а в Кабире еще долго будет тихо, не считая сплетен. Кос, ты отправляйся домой, и собери меня в дорогу.

И зачем-то добавил еще раз:

- Я еду в Мэйлань. Один. Один против неба...

*        *         *

...Дворецкий Чэна, худой и строгий ан-Танья, вышел на улицу, накинул на плечи короткий, фиолетовый с серебром плащ - цвета дома Анкоров - и задумчиво коснулся эфеса своего неизменного эстока.

- Как же, один... - негромко проворчал Кос. - А кто тогда на тебе, Высший Чэн, все это железо застегивать-расстегивать будет?! Ты меня пока еще не увольнял... а уволишь, так и вовсе ты мне не указ, куда да с кем ехать! Верно?..

И, не дожидаясь первого шага ан-Таньи, согласно звякнул эсток с витой четырехполосной гардой, на черной стали которой было выбито клеймо - вставший на дыбы единорог.

Верно, мол...

А в кузне что-то горячо доказывала Фальгриму Беловолосому благородная госпожа Ак-Нинчи, подкрепляя свои доводы такими отнюдь не благородными выражениями чабанов Малого Хакаса, что покрасневший Фальгрим только головой крутил да крепче опирался на свой двуручный эспадон Гвениль. И смуглый Диомед из Кимены восторженно крутил кривым мечом-махайрой, едва не задевая подошедшего Коблана, и приговаривая возбужденно:

- Все правильно, Чин, все правильно... да мало ли что он нам сказал! Эмиру и без нас все подробности сообщат, найдутся доброхоты... слушай, Черный Лебедь, ты же молодец, ты даже сама не знаешь, какой ты молодец!.. только Метлу поставь, а то ты мне сейчас глаз выколешь...

...Над Кабиром вставало солнце.

Над далеким Мэйланем вставало солнце.

И там, на краю света, за очень плохими песками Кулхана, за Восьмым адом Хракуташа, где Ушастый демон У перековывает негодных Придатков, глухо ворча и играя огненным молотом - над невероятной Шулмой тоже вставало солнце.

Лучи его весело играли на воде, на барханах, на Блистающих, бывших некогда просто оружием, и на оружии, еще не ставшем Блистающими - потому что все равны перед восходом.

Потому что - утро.

Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6  / 7  / 8  / 9