Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6 / 7  / 8  / 9 

КНИГА ТРЕТЬЯ

"ШУЛМА"

 Там и сям виднелись отрубленные головы, валявшиеся в
пыли; у одних верхняя губа была гладко выбрита, у других
были красивые носы, на некоторых были опрятно приглажены
волосы, иные были украшены убором или же серьгами.

Махабхарата, книга о Вирате

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ВОПЛОЩЕНИЕ ЖЕЛТОГО БОГА

Глава девятнадцатая

1  

- Стояли двое у ручья, у горного ручья,
Гадали двое - чья возьмет? А может быть - ничья?
Стояли двое, в дно вонзив клинки стальных мечей,
И тихо воды нес свои израненный ручей...

...Я сразу узнал их. Нет, я ни на миг не усомнился в том, что все это - сон, что на самом деле я лежу в походном шатре рядом с ровно дышащим Чэном - но узнал я их сразу.

Повитухи-оружейники, Масуд и Мунир. И двое Блистающих, до половины скрытые в воде, отчего трудно было угадать их род - то ли Прямые мечи, и лишь вода искажает силуэт, то ли и впрямь клинки их слабо изогнуты.

Никаких свидетелей, никакой молнии, никаких страшных клятв... тишина и покой.

- Стояли два меча в ручье - чего ж не постоять?
И отражал, журча, ручей двойную рукоять,
И птиц молчали голоса, и воздух чист и сух,
И упирались в небеса вершины Сафед-Кух,
Вершины Белых гор...

Пятнистая рябь мимоходом пробежала по миру моего сна - такая порой бежит по клинку, обнаженному летним солнечным днем в тутовых зарослях - и Блистающие в ручье на миг заколебались, их очертания дрогнули, расплылись, а когда мир снова стал незыблемым...

Один меч стоял в ручье. Один как перст, один против неба - и в том месте, где вода соприкасалась с клинком, меч не уходил вниз, чтобы вонзиться в дно, а плавно перетекал в серо-стальную полосу ручья и бежал дальше, дальше, огибая камни, всплескивая брызгами-искрами, журча, посвистывая, смеясь... смеясь над изумленными горами, над плывущими по течению листьями, над самим собой и надо мной.

- И нет мечей, но есть ручей - смеясь и лопоча,
Несется он своим путем, своим Путем Меча,
Сам по себе, один из двух, закончив давний спор,
В глуши отрогов Сафед-Кух, заветных Белых гор...

Двое людей, мирно беседующих между собой, неторопливо приблизились к ручью-Блистающему, не останавливаясь, вступили на его поверхность и по-прежнему медленно двинулись вниз по течению. Отойдя на десяток шагов, один из них обернулся через плечо и приглашающе махнул рукой - присоединяйтесь, мол!..

И я, невесть каким образом оказавшийся в ножнах у Чэна на поясе, не раздумывая, качнулся и хлопнул Чэна по бедру, а он улыбнулся и ответно помахал удаляющимся людям правой, железной рукой - иду, иду, подождите меня!.. и когда мы вышли на ручей-дорогу, на меч-дорогу, то у рукояти заржал привязанный к ней, как к коновязи, черный жеребец - и Чэн, распустив узел, подобрал поводья и легко прыгнул в седло, а я звонко ударился о круп ржущего Демона У, и скрепы ножен сверкнули под лучами полуденного солнца.

Потом я краем лезвия посмотрел вперед, и увидел, что вместо двоих людей по Пути Меча идет всего один, удивительно похожий на обоих сразу, и немного - на Коблана, и еще на Друдла, и... и, наверное, это было невозможно, но это было, и я был счастлив оттого, что это было.

Копыта коня ударились о дорогу, расплескивая ее гладь, и мы двинулись вперед.

От рукояти - в бесконечность.

- Легенды - ложь, легенды врут, легенды для глупцов,
А сталь сгибается, как прут, в блестящее кольцо,
И нет начала, нет конца у этого кольца,
Как рая нет для подлеца и меры для скупца...

И поэтому я даже не удивился, когда в ответ Демону У раздалось ржание иного жеребца, того гнедого призрака, на котором мы с Чэном уже неслись когда-то через город-призрак, через пылающий Кабир восьмисотлетней давности... гнедой ржал, пока его отвязывал от рукояти Пути Меча невысокий стройный человек в знакомом доспехе и с ятаганом у пояса, тяжелым ятаганом с простой рукоятью без самоцветов и серебряных насечек.

"Фархад! - хотел позвать я. - Фархад иль-Рахш!.."

Но Фархад иль-Рахш и Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби уже проскакали сквозь нас, и вновь мы остались одни - я, Чэн и несущийся во весь опор Демон У, и путник впереди, и рукоять позади, и Белые горы Сафед-Кух вокруг, и...

"Одни? - рассмеялось небо над нами. - Одни? Одни против меня?!"

- Мне снился сон. Спроси - о чем? Отвечу - ни о чем.
Мне снился сон. Я был мечом. Я был тогда мечом.
Я был дорогой и конем, скалою и ручьем,
Я был грозой и летним днем,
Прохожим и его плащом,
Водою и огнем...

2

Проснувшись, я некоторое время просто лежал рядом с Чэном, чувствуя на себе спокойную тяжесть его правой руки и разглядывая приспущенный полог шатра.

Два дня дороги от Мэйланя сюда, почти к самой границе песков Кулхан, порядком утомили меня. И даже не столько утомили, сколько заставили частенько ощущать себя лишним, неумелым лжецом, словно я зачем-то нацепил ворованные ножны Шешеза Абу-Салима и пытался убедить окружающих, что на самом деле я - ятаган фарр-ла-Кабир.

Я лежал и лениво перебирал в памяти горсточку событий, которыми были не столь богаты прошедшие дни...

...Потерявшее двоих своих братьев семейство Метательных ножей Бао-Гунь, равно как и их Придатка, знахарку Ниру, все время приходилось сдерживать - иначе они непременно бы загнали свою лошадь, пытаясь повторить небывалый суточный перегон от деревни Сунь-Цзя до Мэйланя, а заодно уморили бы всех остальных коней и половину людей. Тем не менее, ехали мы достаточно быстро, лишь дважды в день устроив короткие привалы, на которых я помимо воли отмечал несовершенство тел Придатков и лошадей - они нуждались в еде, питье, а также в гораздо более длительном отдыхе, чем мы, Блистающие, что существенно замедляло наше продвижение.

Странно - раньше я никогда не размышлял ни о чем подобном воспринимая действительность такой, какой она вышла из кузницы Небесных Молотов. Порядок вещей казался естественным и единственно возможным; да он и сейчас был таким, но... за все нужно платить. Люди и животные платили быстрым разрушением тел за свою подвижность, а мы, Блистающие - невозможностью самостоятельно передвигаться так, как нам хотелось бы, за долгий век и застывшее совершенство своих стальных тел.

Вот так-то... подумали, посетовали на жизнь и поехали дальше.

...Ехали почти не разговаривая. Метательные ножи, я с Обломком, Заррахид с Саем - во главе отряда; чуть отстав - Пояс Пустыни, Но-дачи и Кунда Вонг, а за ними и все остальные.

Поглядывая время от времени на скачущих позади Маскина Тринадцатого и Эмраха ит-Башшара, Я-Чэн всякий раз отмечал ту легкость и уверенную посадку, с которой они держались в седле; и кривые ноги Эмраха обнимали бока жилистой буланой кобылы с той же естественностью, что и Пояс Пустыни - талию своего Придатка.

Лишь теперь Чэн-Я начал понимать, отчего неугомонный Друдл в свое время прозвал харзийца Конским Клещом. Да уж, отнюдь не за въедливость или привычку цепляться к собеседнику хуже репейника... Что-что, а обращаться с лошадьми Эмрах умел. И Кос с Заррахидом, и Кунда с Фаризой, и Но-дачи с Асахиро, и даже Ниру с ножами Бао-Гунь - все они выгодно отличались от Меня-Чэна знанием конских статей и повадок, но до ит-Башшара и Пояса Пустыни им было далеко.

Впрочем, выносливость и ровный шаг Демона У частично скрадывали нашу относительную неумелость, и я довольно быстро приловчился не хлопать раздражительного Демона по боку, когда не требовалось.

А большего от нас никто и не ждал.

Не скачки, однако...

...Мы проезжали разбросанные в низинах деревни, затопленные рисовые поля, тенистые рощи - и только к вечеру перед нами выросла невысокая горная гряда, освещенная багровыми отблесками предзакатного солнца.

- Остановимся на ночлег? - тихо спросил Заррахид.

Я согласно кивнул, потом подождал, пока Чэн придержит Демона У, и вылетел из ножен, вскинувшись вверх.

Все послушно остановились.

- Привал! - звонко объявил Я-Чэн. - Разбиваем лагерь!..

Ниру и ножи Бао-Гунь, похоже, собирались скакать всю ночь, но внешне ничем не выказали своего недовольства, признавая в нас с Чэном предводителей.

Остановились мы в небольшой ложбине, по каменистому дну которой протекал ручей, скрываясь в осыпи. Коней тут же стреножили и пустили пастись на склоны, а Заррахид с Косом немедленно принялись втихомолку советоваться с Но-дачи и Асахиро, и громогласно отдавать распоряжения от нашего с Чэном имени.

Распоряжения оказались на редкость толковыми, лагерь обустроился быстро и, по-моему, у всех сложилось впечатление, что этим они обязаны исключительно нашему мудрому руководству - хотя на самом деле Я-Чэн понятия не имел, как разбивается походный лагерь (если не предполагать, что он разбивается на мелкие части, после чего все расходятся удовлетворенными).

Правда, последователи истины Батин - не считая Пояса Пустыни с Эмрахом - тоже мало что смыслили в походной жизни, так что наше невежество осталось почти незамеченным.

Вот вам и предводитель! Тут не то что страной - небольшим отрядом, и то управлять не умею...

...В центре лагеря уже вовсю полыхал костер, и Ниру с Матушкой Ци под руководством вездесущего Коса усердно колдовали над каким-то варевом.

По мнению Чэна, варево пахло весьма аппетитно.

- Зеленая шурпа с кореньями! - наконец объявил ан-Танья, и сразу же добавил:

- По фамильному рецепту семьи Анкоров Вэйских!

Чэн о подобном рецепте и слыхом не слыхивал, но все ели да похваливали - сам Чэн похваливал бы громче всех, но стеснялся - а мы, Блистающие, собрались тем временем в большом шатре.

Говорили вползвона и как-то скупо. О чем? О том, что завтра мы, скорее всего, доберемся до несчастной деревни Сунь-Цзя близ границы песков Кулхан - вернее, до того, что от этой деревни осталось; о том, что Диких Лезвий Шулмы там уже наверняка не окажется - и нам придется искать их неизвестно где и неизвестно сколько...

О том, что шулмусы могли успеть попросту отправиться обратно через Кулхан - об этом старались не говорить. Как и о том, что будет, когда (если) мы их настигнем.

Кунда все время зло ругалась, а Обломок угрюмо помалкивал.

Потом вернулись сытые люди, и мы с Но-дачи отправились по-Беседовать при свете костра на сон грядущий. И все получилось очень даже неплохо. Просто здорово получилось. Изящно и красиво, в лучших традициях эмирата.

И тем, кто смотрел на нас - им, тоже, по-моему, понравилось, хотя мы с Но не очень-то обращали на них внимание.

А после все пошли спать.

Кроме часовых.

3

Утром собрались по-прежнему споро и деловито - я честно напускал на себя озабоченный блеск, предоставив реально распоряжаться Косу с эстоком. В конце-то концов, должен быть у предводителя толковый помощник? Должен. Хвала Небесным Молотам за это? Понятное дело, хвала!

Ну и не будем сами себя перековывать!

Маскин с Эмрахом пригнали коней. Я-Чэн прекрасно видел, с какой откровенной завистью эта парочка поглядывает на нашего Демона У. Что ж, всяк хорош на своем месте - это я о себе, не о них...

- Послушай, Маскин, - обратился я к харзийцу, зная, что Чэн говорит то же самое Эмраху, - я тут подумал... Забирай себе моего Демона! Я все равно наездник не ахти - а твоему Придатку такой конь в самый раз придется. И не спорь со мной! Бери Демона, а я велю заседлать твою буланую...

Маскин Седьмой-Тринадцатый сверкнул и тут же погас.

- Я и не спорю, - ответил он. - Не спорю, но и Демона не возьму. Сразу видно, Единорог, что ты на пеших Беседах вырос... как и вся твоя родня. Это же твой конь, понимаешь? Твой! Не говоря уже о том, что он - дареный... Да он и не подпустит к себе другого Придатка, кроме твоего Чэна! А нашу буланую я знаю, и чего от нее ждать - тоже знаю... а ждать от нее можно многого, так что ты не очень-то зазнавайся! Договорились?

Я согласно качнулся, а Чэн молча отошел в сторону, задумчиво хмуря брови.

...И мы снова ехали, взбираясь все выше и выше, тропа становилась уже и круче, она вилась над обрывами, испуганно вжималась в скалы - мы двигались медленно, осторожно, опасливо, но мы двигались вперед.

Незадолго до полудня мы благополучно миновали перевал - и увидели.

Перед нами внизу - но не слишком далеко, потому что эти горы не были горами Сафед-Кух - скоплением черных угольев лежало то, что еще совсем недавно называлось деревней Сунь-Цзя. Вокруг пригоршни праха были разбросаны неровные желто-зеленые пятна полей и огородов, а еще дальше - но все равно клинком подать, если смотреть с перевала - до самого горизонта, выбеленного неумолимым солнцем, сколько хватало взгляда, простирались бурые и бесстрастные пески.

Кулхан.

Плохие пески.

И не просто, а очень плохие.

4

Деревня сгорела. Полностью. Дотла. Я и не знал, что поселение способно сгореть таким образом. От домов остались лишь почерневшие обвалившиеся остовы, которые неутомимый труженик-ветер уже наполовину занес песком. Из-под обугленных развалин кое-где выглядывали присыпанные пеплом кости и черепа.

Я все чаще просил Чэна убирать руку аль-Мутанабби с моей рукояти, чтоб не чувствовать за двоих тошнотворный смрад застарелой гари и паленого, разлагающегося мяса.

Он убирал руку - но это помогало мало. Совсем это не помогало.

Мы заставляли себя смотреть. Мы заставляли себя запоминать. И не отворачиваться. То, что было с нами до этой минуты, выглядело сейчас мелкой забавой. Чэну-Мне особенно врезалась в память яркая тряпичная кукла, которую огонь и ветер по неясной прихоти пощадили, и сжимавшая ее детская рука. Просто рука, без тела. Кукла, рука и ветер, играющий с горелым песком.

До сих пор у любого из нас была возможность выбора. Выбора пути, выбора между жизнью и смертью - другое дело, какой ценой! - выбора того или иного поступка. А какой выбор был у этого ребенка?!

Эту деревню - такой, какой она была сейчас - стоило сохранить. И возить сюда Блистающих, желающих научиться убивать.

Они научились бы.

И таких деревень стало бы много.

"Вот она - безысходность истины Батин", - подумал Я-Чэн.

Но вслух мы ничего не сказали.

...Ни одного Блистающего мы не нашли. Те, кого шулмусы и Дикие Лезвия не забрали с собой, были убиты и сброшены в колодец.

Прообраз священного водоема Желтого бога Мо.

Мы молча постояли над этой могилой, обнажившись - и двинулись прочь.

Вокруг нас сочилась пылью и страхом Шулма.

Отныне - Шулма.

5

- Куда они могли направиться?

Ножи Бао-Гунь не ответили. Взгляд знахарки Ниру не выражал ничего, губы плотно сжаты.

- Куда они могли направиться?!

Не сразу, но смысл вопроса дошел до них.
 Туда, - острие одного из ножей и правая рука Ниру указали на северо-запад, к невидимой отсюда границе песков Кулхан. - Если не задержались, осматривая окрестности.

- Почему именно туда?

Я уже понимал, что это еще не нашествие, а просто передовой отряд, который не двинется вглубь страны до подхода основных сил.

- В это время года в Кулхан можно войти и выйти только там. Левее - зыбучка. Справа - черный песок, кони собьют копыта.

- Даже подкованные?

- Подкованные - на день позже.

- Тогда - едем!

Кони с облегчением рванулись вперед - и вскоре бывшая деревня Сунь-Цзя скрылась за пологими холмами, поросшими редким клочковатым кустарником.

Ехали до самого заката.

Когда начало темнеть - разбили лагерь. Ни шуток, ни разговоров, ни Бесед. Люди молча поужинали и, выставив дозор, забрались в шатры.

Я лежал рядом с Чэном. Его правая рука покоилась на мне.

Мыслей не было. Только гулкая звенящая пустота - одна на двоих.

Сон долго не шел.

Потом пришел.

Тот самый сон.

А потом мы проснулись.

6

...Заррахида с Саем, равно как и Коса, в шатре не было - мы с Чэном отыскали их снаружи, где они предавались обычному занятию: оба Блистающих (Сай уже понемногу начал перенимать замашки эстока) и деятельный ан-Танья всячески распоряжались.

Причем распоряжались сразу всем: приготовлением завтрака для Придатков, свертыванием лагеря, седланием лошадей, и так далее, и тому подобное, не считая множества разных мелочей. Распоряжения шли, разумеется, от имени Высшего Дан Гьена и Высшего Чэна Анкора. Мы с Чэном их всемерно одобрили (про себя!) и принялись наблюдать за всей этой суматохой, изображая снисходительное удовлетворение расторопностью своих дворецких.

Благодаря тому, что мы молчали и ни во что не вмешивались, отряду весьма быстро удалось продолжить путь.

Нас по-прежнему вела семья Метательных ножей; Чэн скакал бок-о-бок с их Придатком, знахаркой Ниру. Слева, сразу за узкой полоской полей, по краю которой мы ехали, возвышались скалы, справа - подступала изрытая оврагами, иссохшая и покореженная земля.

Еще не Кулхан, но уже - почти.

Почти.

Это только в Беседе почти не считается...

Проехать, как я понял, можно было только здесь - и я старался не думать о том, что будет, если дичь давно ушла от преследования.

Поля вскоре закончились, начались унылые солончаки, безрадостно-одинаковые, а за ними просматривалась гряда песчаных барханов.

Мохнатая неказистая кобылка, на которой ехала Ниру с ножами Бао-Гунь, остановилась.

- Вон граница песков Кулхан, - неторопливо звякнул верхний нож.

Я выскользнул из ножен и взмыл над головой Чэна.

Вскоре наш растянувшийся отряд собрался вокруг нас.

- Они должны были выйти именно сюда? - осведомился Чэн у Ниру.

- Да, - коротко отозвалась та. - И пришли тоже отсюда.

- Тогда снимаем поклажу и осматриваем окрестности. Глядишь, отыщутся какие-нибудь следы...

Пока коней освобождали от тяжести свернутых шатров, провизии и бурдюков с водой, мы с Чэном подъехали к Асахиро и Но-дачи.

Кстати, только сейчас я сообразил, что Обломок за всю дорогу так и не произнес ни единого слова.

- Как ты думаешь, Но, где их искать? - негромко поинтересовался я.

И увидел, как Дзю глядит куда-то в сторону, высовываясь у Чэна из-под локтя.

- Не надо их искать! - громко и отчетливо заявил Дзю.

И уже тише добавил:

- Вон они... сами нашлись.

Это и были первые слова шута за истекшие двое суток дороги.

7

...Облако глухо ворчащей пыли неслось на нас. Нет, не неслось - расстояние было довольно-таки большим, и поэтому казалось, что облако просто разрастается, вытягиваясь поперек собственного пути, выгибаясь краями навстречу нам, словно буро-ржавый Чань-бо устремлял вперед свой полумесяц...

- Ориджиты, - бросил Асахиро.

- Кто? - не оборачиваясь, спросил Я-Чэн.

- Дети Ориджа. Племя такое...

- Откуда знаешь?

- Вижу...

И он замолчал.

Не знаю, что там видел Асахиро - ни я, ни Чэн ничего толком разобрать не могли. Напряжение, копившееся во мне с недавних (или давних?) пор, заставляло меня звенеть, подобно струне чанга в ожидании прикосновения умелых пальцев чангира, и я лишь недоумевал - почему мы медлим, почему ждем, почему?!.

И запоздалое понимание обожгло меня пламенем невидимого горна.

Все они - Тусклые, Блистающие, Заррахид, Но-дачи, Кунда Вонг, Сай, Пояс Пустыни, Мудрый Чань-бо, восьмерка метательных ножей из сожженной деревни...

Все они - люди истины Батин, Кос, Асахиро Ли, Фариза, Эмрах ит-Башшар, Матушка Ци, выгоревшая изнутри знахарка Ниру...

Все они ждали моего приказа.

Их судьбы, помыслы и желания, их пути - всех и каждого в отдельности - как полосы стали в общем клинке, сошлись к единому острию, и острием этим по воле случая был я, Мэйланьский Единорог!

Не самый старший, не самый опытный, не самый мудрый - но возможности выбирать или сомневаться мне не оставили.

- Живой, я живые тела крушу;
стальной, ты крушишь металл,
И, значит, против своей родни
каждый из нас восстал!..

Я вылетел из ножен, дети Ориджа сразу стали ближе; и земля вокруг нас задрожала.

8

Примерно в сотне выпадов от места нашей стоянки и в двух сотнях от холма, с которого мчались шулмусы, лежал огромный валун - глыба выглаженного солнцем камня в человеческий рост.

Вот у него-то мы и встретились.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, когда лава, кипевшая во мне, подернулась пеплом и коркой времени, я понимаю: судьба еще до начала боя, до первого звона и первой раны, рассмеялась своей удачной шутке и выгнулась от удовольствия.

Мы, дети Кабира, Мэйланя, Харзы, искушенные в бескровном искусстве Бесед, мы собирались убивать без пощады и сожаления; и в то же время надвигающаяся Шулма собиралась взять нас живыми!

Воистину: не хочешь жертвовать собою - не рвись Беседовать с судьбою...

Не рвись еще и потому, что после, спустя один день или по прошествии многих лет, в памяти не остается связной картины случившегося, как если бы кусок твоей жизни был небрежно скомкан, изорван и пущен по ветру. Любую из Бесед своей жизни я, если сильно захочу, могу вспомнить, вспомнить подробно и обстоятельно, а вот бой с детьми Ориджа у песков Кулхан - не могу.

Так, обрывки, осколки, отголоски... эхо, пыль, лязг, крики, прыгающая земля, скрежет...

Вот - навстречу летят какие-то веревки с петлями на конце, и огромный изогнутый клинок Но-дачи чертит воздух косыми взмахами, рассекая витой волос.

Вот - короткая литая булава с глухим уханьем выбивает Фаризу из седла, и над упавшей девушкой пляшет буланая кобыла, на спине которой пляшет оскаленный Эмрах ит-Башшар, в чьих руках пляшут Пояс Пустыни и подхваченная на лету Кунда Вонг; и пляска этого взбесившегося смерча подобна... не знаю я, чему она подобна, а придумывать не хочу.

Вот - спешенная Матушка Ци прижалась спиной к валуну, и лопата забывшего о мудрости и невозмутимости Чань-бо безостановочно подсекает ноги отчаянно ржущих лошадей, шарахающихся в стороны от звона бубенцов и мелькания лент.

Вот еще - знахарка Ниру прямо с коня прыгает на валун, и шесть метательных ножей, один за другим, с пронзительным воплем летят в гущу схватки, и вокруг меня на миг становится просторно, - но лишь на миг, а Ниру с оставшимися двумя ножами соскакивает с валуна, становясь рядом с задыхающейся Матушкой Ци...

Земля качается, мир пьян и безумен, я чувствую, как хмель сражения захлестывает Чэна с головой, делая взгляд веселым и диким, а тело в приросшей броне - послушно-невесомым; "Аракчи! - вопят шулмусы. - Мо-о аракчи!.. Мо-о-о-о..."

Про себя я помню только то, что мне было жарко.

Жарко и мокро.

И еще - Заррахид, мой спутник, мой дворецкий, мой тиран и надсмотрщик, мой эсток Заррахид, тень моя... везде, где не успевал я, успевал он.

А когда однажды не успели ни он, ни я - успел Сай Второй, звенящей вспышкой вырвавшись из пальцев Коса и вонзившись до половины в чье-то искаженное лицо. Обломок в левой руке Чэна метнулся вперед, неистово лязгнув, зацепился за ус Сая, рванул - и через мгновение Сай уже летел обратно к ан-Танье под напутственную ругань Дзю...

Я-Чэн не знал тогда, что наш и без того небольшой отряд успел уменьшиться чуть ли не вполовину; не видел Чэн-Я и ужаса в глазах рыжеусого воина, со стороны наблюдавшего за побоищем и оставившего при себе всего одного шулмуса-телохранителя, потому что остальные были брошены в бой, как последние дрова в пылающую печь; просто Демон У в очередной раз, храпя, взвился на дыбы, вознеся нас высоко над горнилом схватки - и поверх макушки валуна Я-Чэн увидел завершение "Джира о Чэне Анкоре Вэйском".

От знакомого холма, разъяренно визжа и терзая обезумевшую лошадь, к нам неслась Мать всех алмасты, Шестиносая Аала-Крох, а за ней, за бешеной ведьмой с разметавшимся знаменем смоляных волос, по пятам следовали беловолосый гигант Амбариша, вознесший к небу огненный меч, и голый по пояс исполин Андхака, покрытый черной шерстью, чья двуручная палица-гердан грозила привести к концу этот и без того бренный мир.

Последним скакал очень хороший человек, платящий кабирскими динарами слепым сказителям Мэйланя, а сейчас размахивающий кривым мечом-махайрой.

- Чин! - из последних сил закричал Чэн-Я. - Чи-и-и-ин!.. Гвениль! Жнец!.. Кобла-а-а-ан!..

- Я т-тебе женюсь, мерзавец! - рявкнула благородная госпожа Ак-Нинчи, вихрем проносясь мимо меня. - Я т-тебе...

Волчья Метла только презрительно смахнула с коня зазевавшегося шулмуса, не удостоив меня даже словом.

"Они же... они же не умеют убивать!" - смятенно подумал я, и тут же один-единственный удар Гвениля убедил меня в обратном.

Меня, да еще того несчастного шулмуса, что подвернулся под этот удар.

Видимо, судьба продолжала смеяться; видимо, сегодня был тот день, когда всему учатся сразу и навсегда, или не учатся вовсе.

Глава двадцатая

1  

- Уходит! - услышал я отчаянный звон Пояса Пустыни. - Уходит! Ах ты... врешь, достану!..

Шипастый Молчун в руках наскочившего Коблана поднялся совсем недалеко от меня, опустился, снова поднялся... и я оказался вне боя.

В пяти выпадах от грохочущего Гердана из свалки вылетела буланая кобыла ит-Башшара и мгновенно распласталась в стремительном галопе, удаляясь по направлению к Кулхану. К спине кобылы прилип харзиец Эмрах, потомок кочевников-хургов, и его талию крепко обнимал неудачливый Тусклый, Маскин Тринадцатый, Пояс Пустыни.

Я лишь успел заметить, что Кунды Вонг с ними нет и что правая, раненная еще в Мэйлане рука Эмраха болтается в такт скачке. За кем они гнались - этого я тогда еще не знал, но, повинуясь неясному порыву, описал короткую дугу и плашмя ожег ударом круп Демона У, донельзя возмущенного таким обращением.

И тогда я понял, какого коня подарила нам Юнъэр Мэйланьская. Увидев впереди себя буланую кобылу, Демон У забыл обо всем - о сражении, обиде, усталости - и ринулся в погоню с громовым ржанием. Я молил Небесные Молоты только о том, чтобы железные пальцы аль-Мутанабби не выпустили мою рукоять (Обломка Чэн все-таки успел сунуть за пояс, и сейчас Дзю стучал о панцирь, проклиная все на свете), а пространство вокруг нас билось в падучей, пока вороной Демон несся по иссохшей земле со всех своих четырех, восьми, шестнадцати или сколько там у него было ног.

Пыль налипла на мой влажный клинок, и когда мы поравнялись с Поясом Пустыни, то я с трудом разобрал, что он хочет сказать мне.

- Вон! - звенел Маскин. - Вон они!.. вон-н-н...

Некоторое время мы шли вровень, и казалось, что Демон и буланая Эмраха вообще стоят на месте, а две косматые низкорослые лошадки впереди нас, упираясь и толкая землю копытами, подтягиваются к нам на невидимом канате, и их седоки-шулмусы все чаще оборачивают назад блестящие от пота и напряжения лица.

В последнюю секунду, когда до беглецов было клинком подать, Эмрах бросил поводья, вскочил обеими ногами на спину своей буланой и, так и не расстегнув Пояса Пустыни, обрушился всем весом на ближайшего всадника, злобно топорщившего рыжие жесткие усы.

Их тела, падая наземь, тесно переплелись, второй шулмус резко осадил коня, разрывая ему рот - и на несчастное животное налетел наш Демон, тут же вцепившись зубами ему в холку, а я навершием рукояти ударил откинувшегося шулмуса в лицо, так и не дав ему обнажить кривую легкую саблю с клювастой рукоятью.

Шулмус вылетел из седла, и Чэн немедленно спрыгнул на землю, предоставляя Демону У самому разбираться со своим истошно ржущим противником. Уж кому-кому, а Демону помощи явно не требовалось.

Впрочем, любая помощь сейчас была бы излишней. Выбитый мною шулмус лежал неподвижно - кажется, он сломал себе шею - всем телом придавив зарывшуюся в песок саблю; подопечный Эмраха был жив, но оглушен падением, и ит-Башшар уже умудрился, пользуясь лишь здоровой левой рукой и зубами, связать ему запястья отобранной у шулмуса веревкой с петлей, словно предназначенной для подобных целей.

Перед тем, как вытереться об одежду мертвого шулмуса, я обернулся и посмотрел назад.

Пыль над местом сражения уже начинала оседать.

Демон У наконец позволил питомцу шулмусских степей вырваться и убежать, потом игривым шагом подошел к кобыле Эмраха и ткнулся мордой ей в плечо.

Кобыла не возражала.

2

...Возвращались шагом, не торопясь. Демон У недовольно всхрапывал, злясь на необходимость везти изловленного шулмуса, перекинутого через седло; я слегка постукивал ножнами о бедро Чэна и размышлял о неизбежном.

Что делать с пленными Дикими Лезвиями?

Что делать с пленными шулмусами?

Что делать с погибшими - своими, чужими, Блистающими и пришлыми?

Что вообще делать дальше?

Что делать с Чин?!.

Последняя мысль принадлежала Чэну и тяготила она его, похоже, больше всех остальных, вместе взятых. Я внутренне усмехнулся. Ну что ж, раз нас двое - значит, и забот вдвое...

"Увы, нас теперь не двое, - невесело подумал Чэн. - Нас теперь ого-го сколько!.. и забот - соответственно..."

Позади, под надежным присмотром Пояса Пустыни и Эмраха ит-Башшара, ехали захваченные сабли и кривой нож рыжеусого. По мере приближения к памятному валуну они все чаще делали вид, что никем и ничем не интересуются, но сами исподтишка и не без некоторого содрогания оглядывали поле боя.

У камня понуро сидело десятка полтора связанных шулмусов, выпадах в семи-восьми от них тускло поблескивала груда плененных Диких Лезвий; кому-то еще скручивали руки - устало, но деловито, - кому-то обрабатывали раны; чуть поодаль бродила троица наших батинитов, подбирая уцелевшие клинки.

Мы сгрузили пленников, присоединив их к остальным (подобных с подобными), и, забыв на время о Шулме, принялись оценивать потери и считать уцелевших.

Своих.

Да, Блистающим повезло куда больше, чем Придаткам. Погиб, переломившись у самой рукояти, самый младший из Метательных ножей Бао-Гунь, да еще Тусклая сабля Талвар, чьим Придатком был один из батинитов, не выдержала прямого столкновения с каким-то из шулмусских топоров. Остальные были более-менее целы, царапины и зазубрины - не в счет.

Из людей же ранеными оказались практически все. А пятеро батинитов познали в этой битве истину Батин раз и навсегда.

Прошлые боги наверняка остались довольны.

Впрочем, многое из этого выяснилось уже потом, поскольку не успели мы с Чэном как следует оглядеться, как нас подхватил ураган - неистовый, лохматый, весело гогочущий и сверкающий молнией двуручного эспадона.

- Здорово, Однорогий! - радостно свистел огненный меч Гвениль. - Ах ты тоненький мой, ах ты легонький мой... Ну и скор же ты - мы прямо замаялись тебя искать да догонять!.. Ну иди, иди сюда, я об тебя хоть звякну как следует!

- Гвен! Клянусь священным водоемом, ты еще длиннее стал!..

Я вылетел навстречу Гвенилю, чуть ли не обвившись вокруг его массивного клинка, и вдруг удрученно понял, что обмен любезностями придется отложить.

На неопределенное время.

Потому что к нам уверенно направлялись Волчья Метла и благородная госпожа Ак-Нинчи из пылкого рода Чибетей - обе всклокоченные, обе гневные, обе преисполненные негодования - и Гвениль с Фальгримом Беловолосым благоразумно отошли в сторонку.

Чэн судорожно вцепился в мою рукоять, ища поддержки, а я с тоской подумал о тех золотых временах, когда мне не приходилось выслушивать ссоры Придатков.

- Так вот, значит, зачем ты удрал из Кабира! - задыхаясь от возмущения, кричала Чин, наступая на растерявшегося Чэна. - Жениться надумал, герой? Правителем решил стать?! Жеребец мэйланьский! Дикий осел! Меня, значит, побоку - и к новой дуре под крылышко?! Ассасинов в ее постели искать! Ловить их за что ни попадя! Да лучше бы тот выродок, тот убийца приблудный, тебе на турнире не руку, а голову отрубил! И заодно того Единорога, что у тебя, подлеца, под шароварами!..

Я обиделся, но промолчал.

Выродок и приблудный убийца Асахиро Ли бочком-бочком отступал за валун, а Но-дачи безуспешно прятался за его спину и изо всех сил старался не привлекать внимания Волчьей Метлы.

- А на этот раз куда изволили направиться, Высший Чэн?! - продолжала меж тем Ак-Нинчи, нимало не успокоившаяся. - Надоели мэйланьские красавицы? В Шулме поискать захотел - или как там эта дыра называется?! Так я тебе поищу, подлый обманщик, я тебе побегаю - ты от меня и в Нюринге не спрячешься!..

- С тобой - хоть в Нюрингу! - попробовал было отшутиться взмокший Чэн, но тут Волчья Метла решила принять участие в разговоре и прыгнула вперед.

Я опоздал, отвлекшись на крики Чин - зато недремлющий Обломок выскочил из-за пояса и с недоуменным лязгом: "Сам не пойму, и чего это я лезу в семейные сцены?!" - отбил первый выпад в сторону.

Пытаясь не дать ссоре разгореться еще больше - зная Дзю, от его вмешательства не стоило ждать иного - я скользнул к вертящейся Метле; мы впервые за столь долгое время коснулись друг друга - и выяснили, что это прикосновение приятно нам обоим. И мы мгновенно забыли о раздорах наших Придатков, о минувшем побоище, обо всем на свете; мы полностью ушли в Беседу, как не раз бывало раньше, в Кабире, в тихом мирном Кабире, где я не знал, что Придатки - это люди, что Блистающие - это оружие, а у Чэна были на месте обе руки, и тень Шулмы не делала день - темным, а ночь - опасной, и будущее было ясным и прямым, как мой собственный клинок, играющий солнечными бликами...

Я Беседовал с Волчьей Метлой и думал о том, что все будет хорошо. Даже если все плохо - все обязательно будет хорошо. А иначе надо до половины уйти в землю и попросить Чэна посильнее пнуть ногой рукоять.

А ведь не пнет - сколько ни проси... вот поэтому все непременно будет хорошо.

...Я в очередной раз легким движением прошелся между полированными зубцами Волчьей Метлы - и мы застыли, не шевелясь.

Не сразу я понял, что Чэн и Чин тоже стоят, обнявшись, и целуются.

Похоже, им тоже было неплохо...

3

- И жили они долго и счастливо, и родилась у них Волкорогая Метелка, - проворчал Дзюттэ из-за плеча Чин, поскольку Чэн продолжал сжимать его в левой руке.

Мы нехотя расплели объятья и, словно очнувшись, огляделись по сторонам. Оказывается, за это время многое успело произойти. Двое батинитов и Эмрах под началом держащегося за бок и охающего Коса перегоняли лошадей с поклажей за холм - устраивать лагерь у валуна, где воздух до сих пор пах кровью, было бы верхом глупости. Семейство Метательных ножей вновь радовалось жизни, хотя радость эта изрядно отдавала горем потерь: во вьюке какого-то шулмуса обнаружились захваченные в плен Блистающие, и среди них - два ножа Бао-Гунь, извлеченные шулмусами из тел воинов, убитых Ниру еще в скалах близ деревни Сунь-Цзя.

Фариза что-то усердно объясняла пленным ориджитам, во все глаза глядевшим на нас с Метлой и на Чэна с Чин; Диких Лезвий в груде явно прибавилось, как, впрочем, и шулмусов у валуна - тех уже оказалось более трех десятков, причем половина была серьезно ранена. Матушка Ци и Диомед, которому Чэн был обязан "Джиром о...", закончили хлопотать подле наших раненых и теперь оказывали посильную помощь пленникам; Асахиро и почему-то Коблан занимались несколькими хромающими лошадьми.

Я подумал, что пора брать руководство на себя - то бишь не мешать всем делать то, что они считают нужным - а Чэн отметил, что Фариза слишком уж долго беседует с ориджитами, бледными и сильно испуганными.

- Что ты им объясняешь? - поинтересовался Чэн-Я у Фаризы.

После удара булавой - к счастью, пришедшемуся вскользь и только оглушившему Фаризу - та плохо слышала и вопрос пришлось повторить.

- Да вот, спрашивают, что это между вами сейчас вышло, - хитро усмехнулась Фариза. - Пришлось объяснить... а то они решили, морды немытые, что вы добычу не поделили или там рабов...

- И что ты им сказала, гроза степей?

- Сказала, что свадьба у вас скоро... вот, мол, и привыкаете к семейной жизни. Кажется, на них это произвело большое впечатление...

"Ну да, они же не знают, что такое Беседа! Для них это - бой, бой насмерть..."

- Впечатление - это хорошо, - задумчиво проговорил Дзюттэ, выслушав содержание разговора в моем изложении. - Впечатление надо создавать и всячески поддерживать... первейшая заповедь любого шута.

И он многозначительно умолк.

Вот тут-то до Меня-Чэна дошло, что на самом деле хотел сказать Обломок.

И мы сделали все необходимое, чтобы это дошло и до всех остальных. А они, эти остальные, оказались на редкость понятливыми - хоть Блистающие, хоть люди - и немедленно принялись за дело.

Для начала мы перебрались за холм сами - кстати, там обнаружилась рощица чахлых и горбатых деревьев, что было и впрямь кстати - и перегнали туда же шулмусов, перевезя тяжелораненых и Дикие Лезвия на полотнищах шатров, растянутых между безотказными лошадками. А дальше мы взялись за дело. Мы ставили шатры, перевязывали раны, готовили еду...

Но как!

Я-Чэн видел - как, потому что сам непосредственно в представлении участия не принимал, расположившись на пригорке и со стороны наблюдая за происходящим.

...за тем, как Матушка Ци и Чин старательно перевязывают шулмусов заново, а могучий Гвениль в руках Фальгрима с устрашающим свистом отсекает лишние полосы ткани перед самым носом белых, как молоко, ориджитов - и Фальгрим с каждым ударом корчит такие рожи, будто и впрямь собрался поотрубать несчастным головы, а заодно и все не полюбившиеся ему части их тел.

...за тем, как Волчья Метла вместе с освободившейся Чин увлеченно подхватывают на зубцы веревки для шатров, спутавшиеся в один узел, и изящным броском переправляют Косу, чей Сай со всех трех рогов распутывает это безобразие, визжа от усердия.

...за тем, как Бронзовый Жнец играючи полосует подвешенные перед ним ленты сушеного мяса, и те совершенно одинаковыми ломтиками сыплются в подставленный казан.

И Блистающие, и Придатки постепенно входили во вкус. Словно из ничего на ровном месте менее чем за час встал лагерь, выросли шатры, в котлах закипела "шурпа по фамильному рецепту семьи Анкоров Вэйских", и кто-то уже успел соорудить примитивную коновязь, в которую тут же со свистом вонзились на равных расстояниях друг от друга все девять ножей Бао-Гунь - Ниру метала их лежа, будучи раненной в обе ноги, но ножи легли точно туда, куда и должны были лечь.

Эмрах здоровой рукой, незаметно шипя от боли, набросил на ножи свернутую в кольца упряжь и поводья нескольких лошадей.

- Дожили! - проворчал крайний слева нож. - Чтоб на меня - и этакую пакость вешали...

- Терпи! - наставительно оборвал его другой нож, видимо, старший в семействе. - Раз Высший Дан Гьен приказал - значит, он знает, что делает...

Я очень надеялся, что так оно и есть, но до конца в этом уверен не был.

Время от времени возникали споры и ссоры. Возникали они одинаково и заканчивались одним и тем же. К примеру, Шипастому Молчуну почудилось, что Но-дачи не совсем идеально срезал верхушку стойки, о чем Гердан со свойственной ему тяжеловесной прямотой так и заявил. Но-дачи, естественно, оскорбился, в долгу не остался, и некоторое время оба грозно звенели друг о друга, высекая искры - а потом, как ни в чем не бывало, расхохотались, улеглись на плечи Коблана и Асахиро, и отправились, мирно разговаривая, к груде припасов, которую предстояло разобрать.

Тусклые с батинитами подняли на ноги дюжину шулмусов покрепче и отправились с ними к месту сражения. Вернувшись часа через полтора, они рассказали, что заставили шулмусов копать могилу обломками их же собственного оружия - дескать, пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов. Я на миг представил Чэна, роющего могилу трупом меня, и содрогнулся от изощренной фантазии поклонников Сокровенной Тайны.

Неподалеку была вырыта еще одна могила - для погибших батинитов и Тусклой сабли Талвар, захороненных вместе. Я немного обиделся, что нас не позвали проститься, но решил не вмешиваться в таинства и ритуалы истины Батин.

Впрочем, хоронить убитых - наших и ориджитов - пришлось бы так или иначе, и уж лучше так, чем иначе. Тем более что Дикие Лезвия не видели скорбной участи своих погибших собратьев, а шулмусы-люди расценили возможность захоронить покойных соплеменников, как честь, оказанную победителями побежденным, о чем и не замедлили по возвращению рассказать детям Ориджа, остававшимся в лагере.

Все это рассказала Чэну-Мне полуоглохшая, но вездесущая Фариза, отыскавшая наконец свою драгоценную Кунду - ту Эмрах в конце боя просто-напросто вышвырнул за пределы свалки, чем и спас от глупой смерти под копытами и ногами.

А Заррахид подтвердил, что Дикие Лезвия внимательно следят за нашим поведением и и все время возбужденно переговариваются между собой. О чем они говорили - этого Заррахид не знал, но это и не было важно. Главное - они разговаривали. Значит, они способны Беседовать. Значит, рано или поздно...

Во всяком случае, мне хотелось так думать.

- Отдых, - сам себе сказал Чэн-Я, и Кос, сунув Заррахида в ножны, помчался с пригорка сообщать всем: хватит! Отдыхаем!..

Это было мое первое распоряжение.

4

...Диомед неторопливо кормил костер с руки, лежащий у него на коленях Махайра нежился в ласковых отсветах и громко рассказывал о том, как он, Волчья Метла, Шипастый Молчун и эспадон Гвениль были тенью ускользающего Мэйланьского Единорога.

Оказывается, мои друзья-преследователи задержались у Шешеза Абу-Салима и покинули Кабир почти на день позже нас. По дороге они останавливались в тех же караван-сараях, знакомились со слухами и сплетнями, и двигались дальше, не нагоняя нас, но и не слишком отставая.

Ничего особенного в пути с ними не происходило (как, впрочем, и с нами, если не считать возникшего между нами общения) и опять же через день после нас вся эта погоня благополучно прибыла в Мэйлань.

Где и приглядывали за нами в меру возможностей, стараясь не появляться на виду...

- Да уж, приглядели, спасибо за заботу, - не вытерпел Обломок. - Грозный Бхимабхата Швета, что огнем в ночи пылает, съел Семи Небес ворота и "драконовкой" закушал... Благодетели!

Гердан и Гвениль недоуменно переглянулись. Ну да, конечно - ведь ни они, ни Волчья Метла, ни даже Махайра о "Джире о Чэне и так далее" ничего не знают! Это ведь чисто человеческая выдумка - Диомед наболтал кучу глупостей сказителю, старый дурак насочинял с три короба, Чэн слушал, я узнал от Чэна, Обломок и прочие - от меня...

Этого мне только сейчас не хватало! Снова начинать объяснять, что Придатки - не Придатки, Блистающие - не Блистающие, и что вот рука аль-Мутанабби, вот Чэн, а вот я... а потом вот Чэн-Я или Я-Чэн...

Небось, всю историю эмирата пересказывать придется!

Обойдутся... как-нибудь в другой раз, благо времени у нас навалом. Тем более что к словам Обломка никто особого интереса не проявил, сочтя их очередной выходкой Дзюттэ.

А если чего-то и не поняли - так кто ж признается, что он глупей шута?!

Я покосился на Волчью Метлу и с радостью отметил, что на меня она, похоже, больше не злится. У Чэна с Чин дела обстояли несколько сложнее, но тоже налаживались. На всякий случай я прислушался к разговору людей - правда, опасаясь испортить себе умиротворенное и расслабленное настроение.

Придатки - они не такие отходчивые, как мы... их Творец спросонья ковал.

- Ну вы и начудили в Мэйлане! - ухмылялся Кос, поминутно хватаясь за перевязанный бок.

Ему было больно смеяться, но не смеяться он не мог.

- Это надо же - ворота утащили, "драконовку" выпили, книгу родовую уволокли, один джир чего стоит!.. Да, кстати, ничего, что я вот так запросто, без церемоний? Андхака с Амбаришей не обидятся?

- Какие церемонии, Кос, - отзывалась Чин. - Наши церемонии в Кабирском переулке остались...

- А "драконовку", положим, и не всю вовсе выпили, - смущенно гудел кузнец, дергая себя за бороду. - Кое-что с собой прихватили... - и он глянул в сторону небольшого бурдюка, который после боя все время таскал с собой, никому не доверяя.

- Ну а здесь, здесь-то вы как оказались?!

- Как, как... - перебил собравшегося было отвечать кузнеца Диомед. - Вы ведь исчезли! Мы ночь пробегали - и во дворец...

Я успокоился за людей и стал слушать Махайру, за которым, надо признаться, порядком соскучился.

-...и во дворец! А там у спиц Мэйлань-го как раз заседание Совета Высших! Ну, мы ведь тоже почти все Высшие - пустили нас, знакомьтесь, говорят, это вот секира Юэ Сач-Камал, глава здешних Тусклых! После этого мы уже ничему не удивлялись... Проводника они нам дали. Местный, Охотничий нож Ла. Вон он лежит, с теми Блистающими, что мы из плена отбили. У Придатка его лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с холма-то... а потом... Ну, в общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем. А нам еще перед самым отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка своего старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед боем оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре - в самый раз. Проще, говорит, им тогда будет... Только не успели они - не то что выпить, даже вынуть не успели. Некогда было... Так что теперь мы все - Тусклые. Все как есть. И искать тебе, Единорог, некого. Вот они мы, рядышком! Лови - не хочу!

- А как же... - начал было я, но Махайра так и не дал мне задать вопрос до конца.

- У нас по пути деревня одна случилась, - пробормотал он и заворочался, словно неуютно ему стало. - И даже не деревня, а так... А в деревне - колодец. А в колодце...

И не договорил.

- После того колодца, - глухо закончил Шипастый Молчун, - нам все легко было.

- Значит, из людей убиты шестеро, - после долгой паузы заговорил Чэн-Я. - Пятеро батинитов и проводник, мир их праху... И ранены - все. Кто в живых остался. Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху аль-Мутанабби! Да уж, по-Беседовали...

- На бабке еще ни царапины, - шепнул подсевший ближе ан-Танья. - Тоже спасибо сундуку?

Зря это он... тем более, что слух у Матушки Ци был острей меня, равно как язык - длинней и заковыристей Волчьей Метлы.

- Ни царапины на бабке, - забубнила она, непонятно зачем кланяясь на каждом втором слове, - ни царапины на старой, а все почему, а все потому, потому-поэтому, да и зачем же шулмусикам старуху-то обижать, я же им ничего плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на вот столечко - а что лошадкам ихним ноги портила, так лошадки у них злющие, хвостами машут, копытами топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а они едут, а потом не едут, умаялись лошадки, да и я умаялась, старушечка...

"И впрямь умаялась, старушечка! - подумал Чэн-Я. - Полтабуна умаяла, бедная!.."

- Ты б лучше языком отбивалась, Матушка, - буркнул Кос, - а мы пока в сторонке полежали бы, в холодке... глядишь, целее были бы!

- А Коблан сильнее всех пострадал, - заметил Диомед. - Шишку на лбу видите? Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!

Чин прыснула в рукав.

- Да это шулмус один, - застеснялся кузнец, пряча лицо в тень. - Все, подлец, норовил в бурдюк топором сунуть! Я бурдюк убрал-то, от греха подальше, так он меня обухом и зацепил! Ну и я его тоже... зацепил немного...

- Врет! - уверенно вмешался Диомед. - Об его лоб любой обух раскололся бы! Небось, сам себе герданом сгоряча и треснул, пока бурдюк спасал!

- Да не вру я... - начал было оправдываться кузнец, но его перебил Беловолосый.

- А ну, покажи мне свой гердан!

Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму, чуть не съездив Диомеда по макушке.

- Вот! - победно сообщил Беловолосый. - Одного шипа не хватает! И шишка на лбу. Все сходится! Ты, Железнолапый, теперь вместо гердана прямо лбом бей - и проще, и надежней...

...Все еще некоторое время подтрунивали над огромным кузнецом, а потом вдруг застонала Ниру - у нее открылась рана - и смех мгновенно смолк, Чин и Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов сказали, что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных - но Чэн-Я подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин и душами убитых братьев, и...

Завтра.

Завтра, завтра, завтра...

Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно теряет смысл, и ты дергаешь бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так легче забыть то, что было, легче не думать о том, что будет; легче, легче, легче...

5

...легче легкого.

Мне было хорошо. Я лежал на палисандровой подставке и лениво оглядывался вокруг. А вокруг меня был зал, зал Посвящения в загородном доме Абу-Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир.

А между нами была колыбель. Даже можно сказать так - нас разделяла колыбель. Я находился в ногах, а Фархад - в головах. Наверное... потому что колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка, а потому не знал, где у него голова, а где - ноги.

- Здравствуй, Фархад, - сказал я.

- Здравствуй, - ответил старый ятаган. - Только я - не Фархад. Я - Дикое Лезвие. Ты не боишься?

- Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?

- Времени. Когда слишком долго Беседуешь со временем, оно начинает притворяться рекой. Ты плывешь по нему и думаешь о прошлом, а оно становится настоящим; ты думаешь о будущем, а оно тоже становится настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва как Дикое Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом ты плывешь большой-большой, как ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир, а после, неожиданно, время перестает притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты - никто, и можешь стать кем угодно...

Я молчал.

- Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог... нас сжимала одна и та же рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, я помню его, несмотря на то, что время убаюкивает меня... Я помню те дни, когда мы, Дикие Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это были плохие дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под ноги Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком - нет, те клинки, что упрямо не хотели забывать вкус крови, звали его Кабирским Палачом, потому что не один из них хрустнул в его объятиях... а шутом он стал позже, гораздо позже, когда уже можно было шутить.

Я молчал.

- Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно реке, время подобно сну, а твой сон сейчас закончится, и скоро, очень скоро ты окажешься клинком к клинку с Шулмой, с началом, с прошлым, пробравшимся в настоящее... не забывай, Единорог, что прошлые дни - это плохие дни, но это и хорошие дни, а время подобно не только реке и сну, оно еще подобно Блистающему...

Порыв ветра, пахнущего гарью, сбросил покрывало с колыбели, и я увидел Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу, Белые горы Сафед-Кух, пески Кулхан, перевал Фурраш, дорогу Барра... я увидел младенца, ожидающего невесть чего, я увидел спящего младенца, над которым лежали двое Блистающих, два меча - старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог...

А на ждущий мир падала тень, словно сверху над колыбелью была распростерта рука в латной перчатке.

- Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! - прозвенел Фархад иль-Рахш.

- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби! - отозвался я.

Глава двадцать первая

1  

...Я-Чэн вышел вперед и замер перед напряженно ожидавшей Шулмой.

Шулмусы-люди, десятка три с небольшим, половина из них серьезно ранена, но руки связаны у всех, и лица нарочито бесстрастны, слишком бесстрастны, чтобы это было правдой, а в темно-карих глазах - и вовсе не черных, и не таких узких, как показалось вначале - проступало сперва любопытство, после стояли гордость и стремление, что называется, сохранить лицо, а уже потом из-за плеча гордости стыдливо выглядывал страх.

Злоба? Ненависть?

Нет. Этого, как ни странно, не было.

И Дикие Лезвия Шулмы - добрая сотня ножей, сабель, копий, коротких угрюмых топоров и булав, два прямых меча, отчетливо узких и обоюдоострых ("Родня!" - усмешливо подумал я), и все они еле слышно перешептывались между собой, искоса разглядывая меня и других Блистающих.

- Кто ж этакое добро-то ковал? - послышался сзади приглушенный рык Железнолапого. - Руки б тому умельцу повыдергать... а потом вставить куда надо, да не туда, где было!..

Гердан Шипастый Молчун только гулко ударил оземь, показывая, что сделал бы он с тем незадачливым Повитухой, попадись он ему.

Лишь сейчас я со всей ясностью увидел, что разница между Чэном и рыжеусым пленником-шулмусом невелика, но разница между любым Блистающим и Диким Лезвием, порождением степных кузниц...

Это даже трудно было назвать разницей. Да, они неплохо годились для того, чтобы портить Придатков, но за Блистающими стоял многовековой опыт мастеров-Повитух эмирата, их отточенное кузнечное мастерство, и в этом гордый Масуд и мудрый Мунир были едины.

Любой Блистающий, невесть какими путями попавший в Шулму, должен был казаться тамошним Диким Лезвиям чуть ли не божеством, родным сыном Небесного Молота, питомцем Нюринги или как там они это называли! Не его Придаток, чудом выбравшийся из Кулхана - несчастное, изможденное существо, еле держащееся на ногах и умоляющее о глотке воды - а именно Блистающий, которому нипочем переход через любые, пусть даже очень плохие пески!

А ведь так оно, пожалуй, и было, Единорог... так оно и было, и заблудший Блистающий был ожившим стихом аль-Мутанабби, и восхищенные Дикие Лезвия помещали пришельца в племенной шатер, их гордость и славу, клали его на почетную кошму в обществе себе подобных, как святыню на алтарь... и выпускали в круг не когда-нибудь, а во время большого тоя! Что равнозначно турниру в Кабире! Ну а когда божественный гость неожиданно для всех демонстрировал свое неумение пролить кровь...

"Чэн, - беззвучно воззвал я, - как назовут люди кого-то, кто выдает себя за божество... ну, к примеру, за божество Грома, не умея при этом вызвать грозу?"

"Лжецом, - пришел неслышный ответ. - Самозванцем."

"А если этот кто-то во всем остальном подобен божеству, и люди не бывают столь могучими и прекрасными?!"

"Тогда - демоном-лжецом. Демоном, принявшим облик божества."

"Ты понял, что я хочу сказать?"

"Да. Я понял."

...Да. Он понял. Чэн-Я понял, что для Диких Лезвий Шулмы любой Блистающий, не умеющий убивать - как для людей человек, не умеющий дышать, но тем не менее живой - был демоном-лжецом, оборотнем, Тусклым, кошмаром, неестественной нежитью... Сломать его! Утопить его! В священный водоем его, под опеку Желтого бога Мо!..

А вот если пришлое божество пусть не с первой попытки, но все-таки доказывало свою божественность, и, надо полагать, доказывало с успехом - небось, Но-дачи снимал головы так, как опытным Диким Лезвиям и не снилось! - то возлагали его на пунцовую кошму, и ночью напролет "выли над ним по-праздничному", и в круг выносили редко, и вообще старались лишний раз не докучать посланцу небес! Молились на него, должно быть, жертвы приносили, гимны посвящали... в набегах старались из чужих шатров выкрасть живые святыни, пускай ценой жизней шулмусских! Что ценней для Дикого Лезвия - жизнь шулмуса, не ставшего еще даже Придатком, или приход в племя нового божества?!.

Ах, Шулма, Шулма... Кабир, Мэйлань, Харза, Оразм, Хаффа - почти тысячелетие назад!

- Эй, Но, - через гарду бросил я, - ты их речь понимаешь?

- Какая там речь, - брякнул Но-дачи. - Разве это речь...

- Понимаешь или нет?!

- Плохо, - помолчав, ответил он, - почти что нет.

- Асахиро, - спросил Чэн-Я, - ты их язык знаешь?

- Конечно, - удивился Асахиро. - Я ж тебе говорил, это ориджиты, они всегда неподалеку от нас, хурулов, кочевали... в смысле от того племени, куда я с Фаризой принят был. У ориджитов речь шипит, как змея в траве, а так все то же...

Вот вам и Придаток! Пока божество с другими собратьями по божественному несчастью в шатре валялось... ладно, не время сейчас шутки шутить.

А время понимать, что в каждом Диком Лезвии до поры скрыт зародыш Блистающего, что дети они - буйные, жестокие, неразумные, любопытные, но дети, чего не понял оскорбленный Но-Дачи и отлично поняли взрослые Чинкуэда, Змея Шэн, и Джамуха Восьмирукий!..

Поняли, что на детей просто надо прикрикнуть!

- Переводи, - приказал Чэн-Я Асахиро, а Я-Чэн подумал: "Будем надеяться, что Дикие Лезвия поймут и без перевода... есть такие доводы, что всем понятны."

Были у нас такие доводы?

А Желтый бог Мо их знает!

Главное - не забывать, что дети долго и связно Беседовать не умеют, почти сразу сбиваясь на спор и крик.

Да, Наставник?.. ах, до чего ж обидно, больно и обидно, что ты - это уже прошлое!

- Спроси у них, кто послал их в эти земли?!

Асахиро спросил. Чэн восхищенно прицокнул языком и подумал, что чем такое говорить - лучше рой пчел во рту поселить. Пчелы хоть мед дают...

Шулмусы некоторое время переглядывались, пока все взгляды не сошлись на рыжеусом - не зря мы его ловили, нет, не зря! - и тот с некоторым трудом встал, вызывающе повернувшись в нашу сторону.

- Он говорит, - Асахиро без труда успевал переводить неторопливо-высокомерную речь знатного шулмуса, - что он - нойон вольного племени детей Ориджа, отважный и мудрый Джелмэ-багатур, убивший врагов больше, чем... так, это можно опустить... короче, больше, чем мы все, вместе взятые, и что скрывать ему нечего.

- Вот пусть и не скрывает, - кивнул Чэн-Я.

- Он говорит, - продолжал Асахиро, - что дети Шулмы неисчислимы, как звезды в небе, как волоски в хвостах коней его табунов, как... короче, много их и... и очень много.

- Понял, - поспешно согласился Чэн-Я.

-...и их послал великий гурхан Джамуха Восьмирукий, любимый внук Желтого бога Мо...

- Пересчитавший все волоски в хвостах коней его табунов, - не удержался Чэн-Я.

Добросовестный Асахиро немедленно перевел, часть шулмусов помоложе, не удержавшись, хмыкнула и сразу же замолчала, а рыжеусый Джелмэ закусил губу и рявкнул что-то сперва своим ориджитам, а после...

А после и нам.

- Он спрашивает, знаем ли мы, над кем смеемся?

"Дети, дети... наш - значит, самый сильный, самый грозный, самый-самый... бойтесь, другие дети!"

- Скажи - знаем, - прищурился Чэн, а я покинул ножны и завертелся в руке аль-Мутанабби, превратившись в сверкающее колесо. - И спроси, знают ли они в свой черед, кто перед ними?

Дикие Лезвия притихли, вслушиваясь в мой уверенный свист, а от толпы шулмусов послышалось уже знакомое: "Мо аракчи! Мо-о аракчи ылджаз!"

- Они говорят, что ты - Мо-о аракчи ылджаз.

Чэн-Я ждал продолжения.

- Арака - это такой напиток, - принялся объяснять Асахиро, - вроде Фуррашской чачи, только из кобыльего молока и послабее. Аракчи - это тот, кто араку пьет. Чаще, чем принято. Пьяница, в общем. А Мо-о аракчи - это тот, кто пьет перед боем невидимую араку из ладоней Желтого бога Мо. В любом племени гордятся Мо-о аракчи, но в мирное время вынуждают их кочевать отдельно от остальных. Побаиваются... Ну а ылджаз - это дракон. Большой. И с тремя головами.

- Ну вот, - пробормотал Чэн-Я, - значит, я теперь Мо-о аракчи ылджаз. Грозный, пьяный и с тремя головами. Еще три дня назад я был демон-якша Асмохата и его волшебный меч, что огнем в ночи пылает... и вот на тебе!

- Асмохат-та! - вдруг подхватил ближайший шулмус, молодой круглолицый Придаток с изумленно разинутым ртом. - Хурр, вас-са Оридж! Асмохат-та! Мо-о аракчи ылджаз - Асмохат-та!..

Толпа пленных загалдела, истово размахивая связанными перед грудью руками, и даже рыжеусый нойон не пытался утихомирить разбушевавшихся соплеменников, хотя дело грозило дойти до драки - у круглолицего нашлись и сторонники, и противники.

- Ты хоть понимаешь, что сказал? - тихо спросил Чэна-Меня Асахиро.

- А что я сказал-то? - удивился Чэн, а я перестал вертеться в его руке и недоуменно закачался влево-вправо. - И ничего я не сказал...

- Ты сказал, что ты - последнее земное воплощение Желтого бога Мо, хозяина священного водоема. Ас - Мо - Хат - Та. В Шулме считают, что вслух назвать себя Асмохат-та может или безумец, или...

- Или?

- Или Асмохат-та.

Дзюттэ за поясом Чэна беспокойно заворочался.

- О чем это вы? - требовательно спросил он у меня.

Я объяснил.

- Счастливы твои звезды, глупый ты меч, - серьезно и чуть ли не торжественно заявил шут. - Кольни-ка Придатка Махайры пониже пояса - только сзади, а не спереди - пускай идет к шулмусам и поет им "Джир о хитрозлобном якше Асмохате и его беззаконных деяниях". И чтоб через слово было - Асмохат-та! А не захочет петь - кольни посильнее - и спереди!..

- Диомед! - позвал Чэн-Я. - Иди-ка сюда!

Диомед подошел. Чэн приказал петь. А я кольнул. Диомед подпрыгнул и сказал, что он джира дословно не помнит, потому что он не сказитель, а подсказыватель; а Махайра вообще ничего не понял и стал отмахиваться. Я угомонил Жнеца и кольнул Диомеда еще раз, пока подоспевший Дзю держал обиженно звенящего Махайру. Тогда Диомед схватился за уколотое место и согласился петь.

А Кос порылся в своей поклаже и сообщил, что слова джира у него записаны. Для потомков, мол, старался. Интересно, для чьих? Дескать, пусть Диомед поет по его записям, а Асахиро будет переводить.

- А я буду играть! - встряла Фариза и сунула каждому человеку по очереди в лицо какую-то палку с натянутыми вдоль нее жилами неизвестного мне зверя. - Вот - кобыз! У шулмусов нашла...

- Ты же на нем играть не умеешь! - удивленно моргнул Асахиро.

- И не надо! - уверенность Фаризы не имела границ. - Я ж все равно слышу сейчас плохо... лишь бы было громко! Сойдет, Ас, не бойся! На кобызе никто играть не умеет - а врут-то, врут! Да ты сам глянь - разве ж на этом играть можно?!.

- Ну а вдруг... - засомневался Асахиро, но Фариза не дала ему закончить.

Она дернула за все жилы одновременно, раздался душераздирающий вой и визг, шулмусы как по команде замолчали, и я понял, что отступать некуда.

Мы с Чэном были прижаты к стене, которая называлась Асмохат-та.

Последнее земное воплощение Желтого бога Мо.

"Ну почему я?! - обреченно подумал я. - Почему, к примеру, не Гвениль?!.. он же такой большой..."

2

Пока Диомед запугивал шулмусов джиром, а Фариза с Асахиро всемерно ему в этом помогали, я заставил Сая, веселившегося за поясом у Коса, прекратить повизгивать и присвистывать - и связно описать мне, а через меня и Чэну, этого проклятого бога Мо, последним воплощением которого мы нежданно-негаданно оказались.

Выяснилось, что хозяин священного водоема, спаивающий невидимой аракой особо злобных шулмусов, похож на помесь Придатка и ящерицы.

В Шулме вообще ящерицы слыли чем-то вроде священных животных, что было краем связано с этим самым водоемом - и убить ящерицу считалось делом постыдным и преступным.

В отличие от убийств друг друга.

Вот и смотрелся бог Мо почти что человеком, но в желтой чешуе с черными вкраплениями и зеленовато отливающей спиной.

- Ярковато, - усомнился я. - Можем не сойти...

- А ты на Чэна своего внимательней посмотри! - ядовито отрезал Сай. - Особенно когда он в доспехе... вот еще марлотту накинет, и вылитый Мо!

Марлотта лежала свернутой в каком-то из тюков, в сражении, так сказать, не участвовала и потому уцелела. Узнав о словах Сая, ан-Танья мигом нашел нужный тюк, и через секунду зеленая марлотта уже красовалась на плечах Чэна.

Потом Сай припомнил, что голова у бога Мо как бы слегка заостренная и с гребнем. Чэн поправил шлем и ничего не сказал. И я тоже ничего не сказал.

Только невесело блеснул, узнав, что руки у Мо чешуйчатые, трехпалые, и средний ноготь на правой острый, тонкий и длинный, не короче меня, а левая рука скрючена хитро, но если Чэну не снимать перчатку и с левой, а вдобавок взять Обломка...

Как-то слишком легко все выходило. Случай, нелепость, Беседа с отступающей и уступающей судьбой, совпадения, легковерная Шулма... Ах, не верил я, что выслушав джир, поразившись Чэнову облику да мне с Дзю, шулмусы мигом кинутся Чэну в ноги и понесут нас на руках через Кулхан! А Дикие Лезвия - те вообще джира не слышали, на Асмохат-та им сверкать и... вон, гудят недоуменно! Ну разве что наша установка лагеря произвела на них впечатление - так на одном мастерстве Блистающего в Шулму не въехать!..

Не та это земля - Шулма... и уж во всяком случае Джамуху Восьмирукого и Чинкуэду, Змею Шэн, нам ни обликом, ни сказками не поразить. И вообще - то, что весело начинается, обычно заканчивается совсем не весело.

...думая о своем, я не заметил, что Диомед уже некоторое время молчит, и Асахиро молчит, и шулмусы молчат - но не так, как Диомед с Асахиро, а как-то странно - и Фариза не терзает отбитый в бою кобыз; и молчание это всеобщее мне очень не понравилось.

Потом рыжеусый Джелмэ громко и внятно что-то выкрикнул, и дети Ориджа встали - все, кто был в силах встать - и разошлись в разные стороны, образуя неправильный круг выпадов десяти в поперечнике.

Так они и стояли - люди, еще не ставшие Придатками, а потом снова - людьми; они стояли, а Джелмэ, повернувшись к Чэну-Мне, заговорил спокойным и чуть звенящим голосом.

Знакомый голос... таким голосом люди Беседуют, как Блистающим.

- Он говорит, - неуверенно начал подошедший к нам Асахиро, - что... что он, Джелмэ-багатур, зовет тебя, осмелившегося назваться запретным именем, в круг детей Ориджа. В племенной круг. Там тебя будет ждать он, нойон Джелмэ, который не более чем пылинка в подоле гурхана Джамухи, внука Желтого бога Мо...

И вновь наступила тишина.

Такая тишина, какая наступает в то мгновенье, когда судьба неожиданно перестает улыбаться.

Когда один меч стоит спокойно против неба.

Он был храбрым Придатком, этот гордый нойон, этот обиженный ребенок, и руки его были связаны, и воины его были ранены, и он помнил, не мог не помнить, что было их двенадцать дюжин, буйных детей Ориджа; и он видел, не мог не видеть, сколько их осталось, как видел он, гордый нойон Джелмэ, обиженный ребенок - вот стоят те, кто преградил им дорогу; струя, разметавшая поток...

И одного из них - пьяного боем безумца-дракона, Мо-о аракчи ылджаз, кочующего отдельно - он зовет в круг.

...Я-Чэн чуть было не поддался искушению.

Я-Чэн чуть было не согласился.

Так нам было бы легче сохранить ему жизнь.

Но Я-Чэн сумел не пойти в его круг.

- Дай-ка я... - пробормотал Но-дачи и уже было слетел с плеча двинувшегося вперед Асахиро, но я преградил им дорогу.

А потом властно описал дугу над головой недвижного Чэна.

И напротив круга детей Ориджа, детей гордого Повитухи Масуда, встал круг детей мудрого Мунира, а в центре его стоял Чэн-Я. Два круга, два меча, две правды - вечный спор двух струй одного ручья... двое, не понимающие, что они - одно.

- Я не пойду в твой круг, Джелмэ-багатур, - сказал Чэн-Я, и нойон понял нас еще до того, как заговорил Асахиро, потому что эти слова не нуждались в переводе. - Я зову тебя в свой круг. Тебя и всех ориджитов, которые осмелятся прийти. Я, Асмохат-та, в чьем подоле гурхан Джамуха не более чем пылинка, зову вас всех. Это будет большой той. Очень большой.

И Джелмэ совершил свою первую ошибку; первый промах в этой Беседе был за гордым нойоном, желавшим крови демона-лжеца любой ценой.

Он кивнул и шагнул вперед, размыкая круг Шулмы.

Масуд сделал шаг к Муниру.

3

Джелмэ прошел между Гвенилем и Махайрой, между Фальгримом и Диомедом, и приблизился ко мне.

Я потянулся вперед и легонько коснулся лезвием веревок, стягивающих его запястья. И нойон не знал, что совершает сейчас вторую ошибку - принимая свободу на конце моего клинка.

Он не понимал, что это может означать для его же собственной сабли; что это значит для всех Диких Лезвий Шулмы.

Один за другим входили в наш круг дети Ориджа - не все, нет, далеко не все, но и этих я насчитал полторы дюжины - и один за другим подставляли связанные руки под мое лезвие.

А их оружие - смотрело.

- Коблан! - негромко позвал Чэн-Я. - Тащи бурдюк!

Объяснять, какой именно бурдюк, не пришлось.

Коблан, громко топая, кинулся к поклаже и мгновенно вернулся с заветным бурдюком.

- Отхлебни! - приказал Чэн-Я.

Коблан послушно и с видимым удовольствием отхлебнул, отчего борода его встопорщилась во все стороны.

- Ылджаз арака! - возвестил Асахиро. - Мо ылджаз арака!

Нойон Джелмэ презрительно усмехнулся.

- Чашу!

Чэну-Мне подали деревянную походную чашу, и Коблан до краев налил в нее похищенную в Мэйлане настойку Огненного дракона.

- Пей, Джелмэ-багатур!

Чашу Чэн держал в обеих руках, опустив меня в ножны.

Гордыня, гордыня... Джелмэ подошел и склонился над чашей. Он на глазах у своего и чужого племени пил Мо ылджаз араку - пусть и ложную, как полагал он сам - из чешуйчатых рук того, кто называл себя Асмохат-та.

И двое ориджитов вышли из круга.

А оставшиеся начали глухо перешептываться.

Они не видели лица своего нойона, сделавшего первый глоток. А я видел - снизу, из ножен мне прекрасно было видно это сине-багровое лицо с выпученными глазами, этот разинутый рот, тщетно пытавшийся вдохнуть ставший вдруг шершавым и раскаленным воздух; и бритый затылок Джелмэ все старался врасти в плечи, а плечи судорожно дергались и лезли вверх.

Когда нойон сумел обернуться к соплеменникам, еще один ориджит покинул круг.

Бегом.

Дикие Лезвия слегка дрогнули и тревожно зазвенели.

Чэн приглашающе повел чашей в сторону шулмусов, и еще трое самых смелых - или самых глупых - отважились повторить подвиг своего нойона, кашляющего в сторонке.

Нет, не трое - двое, потому что третий подумал, поглядел на своих страждущих собратьев и вернулся обратно.

Впрочем, из круга не ушел.

Чэн улыбнулся и поднес к губам чашу.

...Каждый Придаток в нашей семье, как и в любой другой семье "пьяного меча", трижды проходит через испытание предка Хэна. В тринадцать, восемнадцать и в двадцать один год. Испытание заключается в том, что Придатка сперва поят вином до состояния "пьяницы с пиалой" в тринадцать, "пьяницы со жбаном" в восемнадцать и "пьяницы с бочонком" в двадцать один. А потом опытный Блистающий в руках опытного Придатка - обычно это глава рода или семьи - Беседует с опьяневшим юнцом без снисхождения и жалости.

Если испытуемый падает и не встает - его поднимают, если он роняет Блистающего - его заставляют поднять и продолжить Беседу; и так до тех пор, до того мига, который сами Придатки зовут "прозрением предка Хэна".

То есть до первых трех трезвых движений.

После двадцати одного года все Придатки, прошедшие такую выучку, способны пить, не пьянея.

Не часто.

Два-три раза в год.

"И после этого у них ужасно болит голова!" - уловил я отдаленную мысль Чэна...

...Чэн улыбнулся и поднес к губам чашу.

Но отхлебнуть ему не дали.

- Да там же пить нечего! - буркнул Коблан, ловко отбирая чашу у Чэна, недоуменно опустившего правую руку на мою рукоять. - Сейчас я долью... ишь, выхлебали все, шулмусы проклятые! Рады, небось, на дармовщинку...

И долил.

Из бурдюка.

После чего омочил в чаше губы, одобрительно крякнул и вернул чашу Чэну, под изумленный ропот детей Ориджа.

А Чэн увидел, что чаша практически пуста.

Так, еле-еле, на донышке.

Кузнец незаметно подмигнул Чэну, покрутил в воздухе Шипастым Молчуном - шулмусы дружно шарахнулись назад - и отошел, неся под мышкой свой бурдюк.

По пути он дохнул на нойона Джелмэ, и тому стоило большого труда удержаться на ногах.

А Чэн с облегчением вздохнул - вспомнив обед у Коблана и внезапно опустевшую бутыль тахирского муската - и осушил и без того сухую чашу.

Чаша отлетела в сторону, Чэн покачнулся и захохотал, а я покинул ножны и указал на груду Диких Лезвий.

И шулмусы бросились к оружию.

4

- Это дети, Дзю, - тихо звякнул я о клинок Обломка. - Смотри, не забывайся...

- Это - дети? - недобро усмехнулся Обломок. - Тогда детей полезно наказывать!

- Нет, Кабирский Палач, - впервые я назвал Обломка именем, которого не мог знать; именем, которое случайно услышал в подземном зале истины Батин и которое произнес в моем сне ятаган Фархад.

Имя, которое я больше не произнесу никогда.

- Нет, Кабирский Палач. Не так. Детей нужно наказывать, но их не всегда нужно уничтожать во время наказания.

- Да, Наставник, - отозвался Дзю знакомым тоном, и от этой смеси иронии и уважения меня бросило в дрожь.

И добавил погодя:

- Добренькие мы... может, оно и к лучшему.

"Может, и к лучшему", - про себя повторил Я-Чэн, когда Шулма обступила нас с Обломком со всех сторон.

А Чэн-Я еще успел заметить презрительную усмешку Фальгрима Беловолосого, глядящего на атакующую толпу.

Знал Беловолосый, и эспадон Гвениль знал одну из простых истин Бесед "одного со многими". Знал, что "лишь пятеро мастеров могут напасть на одного, не мешая друг другу; шестой - помеха. А неумелые - не более троих; четвертый - помеха".

И еще знали и люди, и Блистающие эмирата, что "Беседа с пятью - труд великий; с десятью же - праздник души; со многими - отдохновение, ибо мешают они себе, тебе же помогают."

...Эту Беседу я запомню до конца своих дней.

Запомню, как Дикие Лезвия в руках шулмусов после всего, увиденного ими, отнюдь не хотели убивать, потому что тогда они убивали бы свою последнюю и единственную возможность понять и договориться - а им уже хотелось понимать, а не только спорить и доказывать; и дети Ориджа удивленно боролись с собственным оружием, становившемся в последний момент тяжелым и непослушным.

Нюринга, Дикие Лезвия промахивались чуть ли не сознательно!

Запомню, как толпились ориджиты, потные, взъерошенные, сопящие, забыв обо всем, стремясь достать, дотянуться, доказать - и в суетливой погоне за ускользающим призраком дотягивались до самих себя, стонали, падали, злились, толкались, кричали от гнева и вскрикивали от боли; а Чэн смеялся, и я смеялся, и смеялся Дзюттэ, и смех разил наповал, потому что он был быстрее меня, неумолимей Обломка и хмельнее Чэна.

И смех - не промахивался.

И еще запомню я, как хлестал плашмя по лицам и рукам, а Дзю вырывал из влажных пальцев схваченные им сабли и ножи, и вышвыривал их вон из круга, и Чэн пел звонко и радостно: "Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!"

- Во имя...

...и изумленный топор скрежещет краем по зерцалу доспеха, почти увлекая за собой споткнувшегося ориджита; а я слышу отдаленный свист Гвениля: "Давай, Однорогий!"

-...клинков...

...и три сабли, брызжа искрами, скрещиваются в том месте, где только что было, не могло не быть плечо проклятого Мо-о аракчи, и в миг их соприкосновения они еще успевают увидеть мелькнувшее рядом предплечье Чэна в кованом наруче работы старых кабирских мастеров, к которому прижался Дзюттэ Обломок, шут, забывший о шутках - лязг, визг, и я подхватываю одну из сабель на лету, как подхватывал Эмрах ит-Башшар Кунду Вонг, и отправляю за пределы нашей Беседы...

Затопчут ведь, глупая!

-...Мунира...

...и вот я на пустом пространстве, и двое - круглолицый парень-шулмус и узкий прямой меч с иссеченной крестовиной - несколько длинных-длинных мгновений отчаянно рубятся с нами, и я поправляю их удары, давая пройти вплотную, подсказывая мечу ("Родня ведь!"), придерживая Обломка с его рискованными замечаниями... а глаза горят, и клинки горят, и пауза длится, пока Шулма не вспоминает, что она - Шулма, а я не уверен, что ей так уж хочется это вспоминать...

-...зову руку...

...летят ножи, сверкающие клювастые птицы, три ножа и еще одно копье, короткое, легкое, юное - и мы встречаем их, кружим в стремительном танце, не давая упасть на землю, и вот они уже снова летят, летят над головами, падая у коновязи под издевательский шелест ножей Бао-Гунь, а знахарка Ниру лежа хлопает в ладоши...

-...аль-Мутанабби!

...тишина.

Странная, непривычная, неуместная...

Я уже слышал такую тишину - молчание судьбы, неожиданно ставшей серьезной.

Они стояли и смотрели - но выражение лица кименца Диомеда ничем не отличалось от выражения лица любого шулмуса, а застывший на плече Фальгрима Гвениль был подобен замершей на полувзмахе сабле рыжеусого; и круги Кабира и Шулмы перемешались.

Чэн медленно обвел взглядом изваяния, миг назад бывшие вихрем движения, потом повернул голову - и я услышал, как сдавленно охнул Обломок, и увидел правую руку Чэна.

Увидел его глазами. Глазами Чэна Анкора.

Чэна-в-Перчатке.

Шальной удар случайно рассек ремень, которым наруч доспеха крепился у запястья, и теперь сам наруч болтался на оставшемся ремешке, а рукав кабы, которую Чэн надевал под доспех, вообще оказался напрочь оторванным, - и рука аль-Мутанабби была обнажена.

Те ремешки и застежки - особая гордость Коблана - с помощью которых рука аль-Мутанабби когда-то, в ставшем чуть ли не нереальным прошлом, пристегивалась к культе, куда-то исчезли, как не бывало...

Рука не держалась ни на чем. Она просто - была.

Ее теперь нельзя было снять.

Разве что отрубив заново.

И кожа Чэна от края бывшей латной перчатки до локтя была серо-чешуйчатой, словно металлические кольца вросли в живую плоть, превращая ее в себя, плавно переходя от смерти к жизни, от невозможного к возможному, от правды к неправде, от прошлого к настоящему...

От Блистающего к человеку?

- Асмохат-та! - выдохнула Шулма.

- Клянусь Нюрингой... - пробормотали Кабир и Мэйлань.

"Да что ж это такое?!" - в смятении подумал Чэн-Я; а Обломок молча вернулся за пояс, ничего не сказав.

И одинокий гневный голос:

- Мангус! Кара-мангус!.. хурр, вас-са Оридж!..

Все-таки он был храбрым Придатком - нет, он был храбрым человеком, упрямый нойон Джелмэ, пылинка в подоле гурхана Джамухи.

Моего с Чэном любимого внука, надо полагать?!

5

Шулмусы не двигались с места.

- Хурр, вас-са Оридж!

Медленно, один за другим, они опускались на колени, клали перед собой оружие - Дикие Лезвия ложились беззвучно и покорно - потом ориджиты садились на пятки и утыкались лбом в свои клинки, склонившись перед чудом, превращаясь в недвижные маленькие холмики.

- Хурр!..

Нет.

Казалось, эти холмы ничто не могло заставить шевельнуться.

Даже землетрясение.

И Мне-Чэну почудилось, что некоторые из моего отряда еле сдерживаются, чтобы не присоединиться к шулмусам. Что их удерживало? Восемь веков, отделяющих Кабир от Шулмы? Время, притворяющееся рекой?..

- Хурр!..

Нет.

Нойон Джелмэ покачнулся и с ненавистью глянул на Чэна-Меня.

- Мангус! - прошипел он, кривя рот в гримасе не то ярости, не то плача. - Уй-юй, мангус-сы!.. ылджаз уруй...

Он шагнул к нам, обреченно поднимая саблю - и ему наперерез кинулся тот самый круглолицый ориджит, который первым сказал: "Асмохат-та!"

Меч круглолицего так и остался лежать на земле, а сам ориджит что-то выкрикивал, захлебываясь словами и слезами... они упали, покатились в пыли, тела их переплелись, превратившись в орущий и дергающийся клубок, и лишь я видел, как рвущийся к ненавистному мангусу Джелмэ перехватывает саблю лезвием к себе и коротким рывком полосует руку круглолицего, вцепившуюся ему в ворот, и красный браслет проступает чуть повыше запястья...

Руку.

Правую.

Руку.

Руку!..

И огонь ударил мне в клинок.

Никто не заметил, как умер гордый нойон Джелмэ. Да он и сам не успел ничего понять, почувствовать или хотя бы испугаться. Просто я вдруг стал длинным, очень длинным, на всю длину полного выпада, и вот я уже короткий, такой, как прежде, вот я уже вынырнул из случайного просвета между двумя сплетенными телами, а круглолицый не знает, что борется с мертвецом, и кровь из рассеченной яремной жилы Джелмэ заливает ему лицо, одежду...

Чэн, не вытирая, бросил меня в ножны, левой рукой подобрал саблю нойона, долго смотрел на нее - что видел он в тот миг? - и наконец выхватил из-за пояса Дзюттэ.

Шут обнял саблю, и та умерла легко и быстро.

Дикие Лезвия отозвались протяжным стоном.

Чэн держал Дзю в руке аль-Мутанабби, в страшной руке, в нашей общей руке, в сросшемся воедино умении дарить жизнь и отнимать жизнь, и я не ревновал Обломка к руке Чэна-в-Перчатке.

Я думал о дне, когда Чэна не станет, когда его правая рука умрет во второй раз, и о том, что в тот день я...

...я...

Что будет со мной в тот Судный день?!

Круглолицый ориджит поднял голову - Я-Чэн вздрогнул, увидев его лицо - и заговорил хриплым срывающимся голосом.

Взяв Дзюттэ в левую руку, Чэн опустил руку аль-Мутанабби на мою рукоять.

- Он говорит, - сказал подошедший к нам Асахиро, единственный, кто смотрел на живую латную перчатку без содрогания; нет, не единственный - еще Коблан.

- Он говорит, что Асмохат-та добр. Асмохат-та не хотел убивать глупых детей Ориджа. Он, младший брат Джелмэ-багатура, Кулай-мэрген, видел это. Джелмэ-багатур не хотел прозреть. Джелмэ-багатур уплатил цену слепоты. Он, Кулай-мэрген, говорит: Асмохат-та добр. Добр и справедлив. Он, Кулай-мэрген, вкладывает поводья своей судьбы в правую руку Асмохат-та и просит его больше не указывать стальным пальцем на оставшихся детей Ориджа. Это слово Кулай-мэргена.

Ближний ко Мне-Чэну шулмус поднял голову. Седые космы падали ему на глаза, и весь он напоминал побитого пса.

Встать он не осмелился.

Выкрикнул что-то и вновь ткнулся лбом в древко своего копья.

- Он сказал, - перевел Асахиро, - что слово Кулай-нойона - это слово всех детей Ориджа. И что не надо больше указывать пальцем. Ни на кого.

Но-дачи на плече Асахиро шевельнулся.

- Ты знаешь, Единорог, - негромко сказал Но, - по-моему, если мне и есть чем гордиться в этой жизни, так это тем, что я случайно отрубил руку твоему Придатку. Не знаю, было ли у меня еще что-нибудь, чем стоило бы гордиться, кроме этого... и не знаю, будет ли.

Я не ответил.

Я смотрел на окровавленного Кулая, баюкавшего на коленях тело убитого брата; и обломки погибшей сабли подле них были подобны обломкам Детского Учителя на кабирской мостовой.

ПОСТСКРИПТУМ

...Небо. Оно, словно отсыревшее полотнище, провисало над огромным валуном, у которого сидел одинокий человек в старинном доспехе; небо грозило прорваться яростным, коротким и совершенно бесполезным ливнем, столь обычным для середины осени на окраине Мэйланя, северной границы эмирата, черте песков Кулхан.

Беззвучно полыхнула синяя ветвистая молния.

Грома не было.

Совсем.

И воздух ощутимо давил на плечи.

Судьба лениво лежала поверх валуна, свернувшись в скользкое чешуйчатое кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом с мечом, похожим на рог сказочного зверя Цилинь, лежал тяжелый кинжал-дзюттэ с тупым граненым клинком и односторонней гардой.

Человек сидел, привалившись спиной к нагревшемуся за день камню, и бездумно поглаживал пальцами левой руки предплечье правой. Кожа под пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.

Живой.

Или просто это металл отдавал накопленное тепло?

Кто знает...

Потом послышались шаги, и к валуну неспешно приблизились двое.

- Я понимаю - так было надо...

Это сказал первый - стройный сухощавый мужчина лет сорока пяти, державшийся подчеркнуто прямо; лицо мужчины было строгим и спокойным.

Замолчав, он плотно сжал тонкие губы, отчего те побелели и стали похожи на давний шрам, вынул из ножен длинный меч-эсток с витой гардой из четырех полос черной стали, и положил оружие на валун.

- Это было необходимо. Ты не мог иначе...

Последние слова произнес второй - невысокий крепыш, чьи глаза, казалось, были старше их владельца лет на двадцать.

Он снял с плеча двуручный, слабо изогнутый меч с крохотным блюдцем, отделяющим клинок от рукояти, и воткнул его в землю рядом с валуном.

Человек в доспехе молчал.

Оба пришедших еще немного постояли, ничего не говоря, затем опустились на землю и превратились в неподвижные изваяния, похожие на те, что часто ставят на мэйланьских кладбищах в качестве надгробий.

Когда из-за валуна вышла старуха с ритуальным посохом секты Пай-синь в руке, никто не пошевелился.

- Я понимаю - ты не мог иначе, - сказала старуха, прислоняя к камню свой посох.

Ответа не было.

Старуха некоторое время смотрела на человека в доспехе, словно ожидая чего-то, потом повернулась и стала глядеть в сторону холмов.

- Коблан идет, - вдруг заявила она, - и этот... Беловолосый. Ишь, вышагивают...

И невпопад добавила:

- Кости ломит... скорей бы уж гроза.

Подошедший кузнец - что было видно по обожженным, обманчиво корявым рукам, сжимавшим шипастую палицу-гердан так, словно это была резная трость для прогулок - долго откашливался и хмыкал, как если бы горло его было забито песком.

- Я понимаю, - наконец выговорил он. - Я все понимаю... так было надо.

- Так было надо, - твердо повторил его спутник, голубоглазый северянин, тряхнув льняными прядями волос, падающими ему на плечи; и возле валуна вонзился в землю меч-эспадон высотой почти в рост человека. - Ты не мог иначе, Чэн...

- Вы что, утешать меня пришли? - спросил человек в доспехе, сжимая железные пальцы в кулак. - Так это вы зря... лучше б следили за тем, чтоб гонец в Мэйлань вовремя отправился.

- Гонец готов, - ответила старуха.

- Он спрашивает, что ему сказать Совету, - бросил худой мужчина, чей эсток на камне слабо звякнул, поймав клинком порыв налетевшего ветра.

- Да или нет? Что ему сказать?

- Пусть передаст...

Человек в доспехе зажмурился, словно собираясь броситься вниз головой в холодную и пенистую воду одного из потоков Бек-Нэша, а когда он все-таки открыл глаза, то они были спокойны и странно безмятежны.

- Пусть передаст: "Не знаю". Два слова. Не знаю. И больше ничего.

- Не проще ли сказать: "Решайте сами?" - шевельнулся крепыш со старым взглядом.

- Проще. Но это уже будет почти приказ - если я скажу Совету: "Решайте сами". А так я говорю только о себе: "Не знаю". Я ведь действительно не знаю... и не хочу притворяться, что знаю. Все, что я хочу - это дойти до Джамухи Восьмирукого, встать напротив него с Единорогом в руке аль-Мутанабби и спросить, знает ли он ответы на все вопросы, которые рискнул задать - или он спрашивал, не подумав. Знает ли он, убийца не по принуждению, а во имя мертвых истин, знает ли он, что это значит - учить детей убивать, получая от этого удовольствие? Да или нет?! И я хочу услышать, что он мне ответит... я очень хочу это услышать.

Из-за валуна показалась черноволосая девушка с белым обручем на лбу.

- Я понимаю, - начала она, опираясь на пику с торчащими из древка зазубренными веточками, - я понимаю... Так было надо.

И очень удивилась, когда человек в доспехе невесело рассмеялся.

Еще одна молния рассекла небо надвое, отразившись в полировке оружия - и показалось, что несколько Грозовых Клинков ударили в валун и в землю около него.

Спустя некоторое время горизонт глухо зарычал, словно там, за очень плохими песками, пробуждался от сна зверь.

Очень плохой зверь.

ЕЩЕ ОДИН ПОСТСКРИПТУМ

Круглолицый Кулай сидел на туго скатанном вьюке шагах в двадцати от крайнего шатра, спиной к лагерю, живущему обычной вечерней жизнью, и смотрел вдаль.

Сидел просто так и смотрел просто так.

За ним никто не следил - как, впрочем, и за любым другим ориджитом - руки Кулая были свободны, и он был волен в своих поступках точно так же, как полдня назад, когда пытался остановить старшего брата, не хотевшего принять Асмохат-та; так же, как сутки и еще половину дня назад, когда вместе со всеми детьми Ориджа несся на мягкоруких, вставших у них на пути; так же, как месяц с лишним назад, когда племя ориджитов отправило по приказу гурхана Джамухи всех своих воинов на поиски торных путей через Кул-кыыз, хотя дети Ориджа и не преломляли священный прут, клянясь в верности Восьмирукому...

Волен в поступках, как любой вольный воин вольного племени, только воля та оказывалась на поверку ярмом и ложью.

Долго рассказывать, долго и больно вспоминать, как временное стойбище ориджитов, где в тот день оставались лишь женщины с детьми да старики, было окружено многочисленными воинами племен маалев и локров - первыми признавшими власть внука Желтого бога Мо - и поникший головой Джелмэ-багатур, вернувшись с мужчинами к опустевшему стойбищу, яростно дергал себя за рыжий ус, а потом открыл свои уши и сердце для велений Восьмирукого.

Ой-бой, брат мой Джелмэ!.. худо мне без тебя... хоть и с тобой не раз бывало худо, упрямый брат мой!..

Кулай заворочался, болезненно морщась, и не заметил, как рядом оказался Тохтар-кулу, старая лиса.

- Долгих лет Кулай-нойону! - заискивающе пробормотал Тохтар-кулу, пятерней отбрасывая назад нечесаные седые волосы. - Да хранит нойона вечное небо! Слышал ли Кулай-нойон, что Асмохат-та идет вместе с детьми Ориджа в Шулму?

- Пусть всех нас хранит небо, старик, - угрюмо отозвался Кулай. - Небу это будет совсем просто - мужчин племени скоро не останется ни одного, а женщины будут рожать детей остроухим маалеям!

Чтобы не завыть от бессильной ярости, Кулаю пришлось вцепиться зубами в большой палец правой руки. Акте, его жена Акте, оставшаяся дома под властью Восьмирукого, разорви его железноклювые илбисы!..

- Я - старый человек, - растягивая слова, почти пропел Тохтар-кулу, еле заметно улыбаясь беззубым ртом. - Но я по-прежнему способен различить след змеи в траве весенних степей. Это хорошо знал Джелмэ-багатур, твой брат, слишком храбрый для того, чтобы состариться самому; это знал ваш отец, Чабу-нойон, не заставший прихода гурхана Джамухи и умерший от счастья в объятиях девятой жены; и это знал его отец, а ваш дед, Урхен-гумыш, с которым мы выпили не один бурдюк араки... Я - старый человек. Я - человек, сумевший дожить до старости. И поэтому никто не скажет, что Тохтар-кулу глуп.

Кулай удивленно слушал Тохтара, закусив губу. С чего бы это старик разговорился?

- Мне снился сон, Кулай-нойон...

Старый Тохтар заявил это с такой невозмутимостью, что Кулай даже и не подумал спросить: когда это старик нашел время спать, да еще видеть сон?

- Мне снился сон. Я видел то, чего уже не может быть. Я видел, как живой Джелмэ-багатур во главе горстки выживших мужчин племени возвращается в Шулму. Я видел, как хохочут маалеи, как хлопают себя по бедрам желтоглазые локры, глядя на неудачливых детей Ориджа; я видел, как хмурится великий гурхан Джамуха, выслушивая рассказ коленопреклоненного Джелмэ о десятке-другом мягкоруких, превративших степной пожар в едва тлеющую золу; я видел, как Восьмирукий берется за рукоять своего волшебного меча и как живой Джелмэ-багатур опять становится мертвым.

Тохтар-кулу поморгал бесцветными ресницами, плюнул себе под ноги и грустно уставился на собственный плевок.

- Это был плохой сон, - задумчиво сказал старик. - Это был очень плохой сон. Я даже захотел сперва проснуться, но увидел второй сон и раздумал просыпаться. Да. Это был хороший сон. Это был такой хороший сон, что его можно было смотреть до конца моих дней, которых осталось совсем мало.

Кулай выжидательно смотрел на Тохтара, а тот все не мог оторваться от созерцания плевка у себя под ногами.

- Ай, какой хороший сон, - наконец заговорил Тохтар, - ай-яй, хороший-хороший... как жеребячьим жиром намазанный!..

И опять замолчал.

Кулай протянул руку, уцепил старика за ворот чекменя и два раза встряхнул. Третьего раза не понадобилось - задумчивость в хитрых глазках Тохтара мигом сменилась готовностью продолжать.

И Кулай еще подумал, что если бы все заботы можно было бы прогнать так просто - ой-бой, как легко бы жилось на этой ужасной земле!..

- Ай, хороший сон! - поспешно сообщил Тохтар, отодвигаясь подальше. - Сон о том, как дети Ориджа вернулись домой из Кул-кыыз; и это было хорошо. Сон о том, как смеялись маалеи, и локры, и хулайры - и это тоже было хорошо, потому что смеющийся враг - это глупый враг, и мы тоже смеялись, несясь с холма на мягкоруких, а потом мы стали умными, а большинство из нас - мертвыми, и мы перестали смеяться! Я видел во сне, как хмурится гурхан Джамуха, поглаживая рукоять своего волшебного меча, но я видел, как хмурится Асмохат-та, глядя на то, как гурхан Джамуха поглаживает рукоять своего волшебного меча... уй-юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так не хмурюсь, когда вижу моего внука, собирающегося плюнуть в священный водоем!

Старик ударил себя по щекам, не в силах выразить ужас, охвативший его при виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на дне глаз старого Тохтара мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.

Тряхнешь Тохтара в третий раз - а он и вовсе замолчит.

Навеки.

Хотя вряд ли - этот нас всех переживет...

- Я даже опять хотел проснуться, - старик доверительно наклонился к Кулаю, оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии. - Но Асмохат-та перестал хмуриться, а гурхан Джамуха Восьмирукий перестал жить, и все увидели, что Асмохат-та - это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки - как и любой человек, даже если он зовется, к примеру, старым Тохтар-кулу... И если бы тот, кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся бы от топота чьих-то толстых ног, то он успел бы еще увидеть, как степи Шулмы говорят о мудром и доблестном Кулай-нойоне, первым признавшим Асмохат-та!.. ай-яй, какой хороший сон...

- Твой сон врет, старик, - угрюмо бросил Кулай. - Асмохат-та не хотел убивать глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил меня, что воинская доблесть - это смерть врага! Значит, ты неправильно учил меня?!

- Я правильно учил тебя, Кулай-мэрген, ставший Кулай-нойоном, - ответил Тохтар-кулу. - Если ты до сих пор жив и можешь трясти меня за воротник - значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть - это смерть врага. Но когда становишься старым, когда кобыла судьбы доится на твои волосы, делая их белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще - о жизни. О своей жизни. О чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени - своя мудрость и своя доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная жизнь подходит к концу.

Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.

- Ты понимаешь это, - после долгого молчания еле слышно прошептал Тохтар-кулу, - но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься сказать им об этом, потому что у тебя всего один воротник, потому что тогда ты станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных, доблесть твоих детей и учеников, - это смерть врага. И ты ждешь, что придет кто-то, кто не боится говорить о новом. Что придет Асмохат-та.

Небо треснуло, вспыхнув синим огнем, и Кулай прислушался к оглушительному рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.

- Пошли собираться, Тохтар-кулу, - буднично сказал Кулай. - Чего зря сидеть?

Назад / 1  / 2  / 3  / 4  / 5  / 6 / 7  / 8 / 9